Для моих своячениц самые блестящие предложения за­мужества потеряли всякое значение, так были они убеж­дены, что никакие выгодные внешние условия не заменят им того наслаждения, которое доставлял им глубокий ду­шевный мир и ясное понятие, в чем должно искать усло­вий истинного счастья.

Здесь надо заметить одно важное обстоятельство, на которое мало обращают внимания, но пренебрежение к которому бывает всегда почти началом домашнего разлада и соблазна. Люди почти всегда позволяют себе многое не­приличное дома и заставляют своих домашних быть свиде­телями того, чего никак не решатся выказать в обществе, отчего и происходит тот соблазн, увлекающий в непра­вильные чувства, что чужим они кажутся лучшими, неже­ли своим домашним. Кроме того, сносимые снисходитель­но в обществе личные недостатки и дурные — во всяком случае — бесполезные привычки, куренье, обжорство, пьян­ство, карты, гулянки, разврат, неприличная брань, тем сильнее заставляют себя чувствовать другим, чем ближе и теснее связывают их условия ежедневной домашней жизни.

Нельзя себе представить ничего несчастнее того семей­ства, которое находится в неизбежном постоянном сопри­косновении с человеком, встретившим телесные и душев­ные силы и получившим грубые привычки от преждевре­менного разврата, сопряженного всегда с утратою дели­катности и внимательности, с человеком, вещественно от­вратительным от постоянного запаха табака и вина, от опухлого, искаженного вида вследствие пьянства, обжор­ства, гулянок и картежной игры, расстраивающих поря­док домашней жизни. Сколько несчастных женщин впало в соблазн от того, что они видели самого близкого челове­ка в самом отвратительном виде, тогда как другие, не лучшие его во внутреннем быту своем, казались лучшими и приятными единственно потому, что являлись им не в обычном своем, а в искусственно подготовленном виде.

И тени ничего подобного не виделось и не допускалось у меня в доме. Я сам никогда не курил, не пил, не играл в карты, не бранился, не наказывал никого телесно, был строго воздержан во всем и постоянно трудился и поэтому имел полное право требовать этого и от других. Я не дер­жал в доме своем ненадежных поселенцев, но всегда ис­пытанных старожилов, платил поэтому работникам и во­обще прислуге дороже, кормил лучше, оберегал их инте­ресы, защищал от начальства, менее налагал работы, но строго требовал, чтобы и помину не было о пьянстве, брани, картах, гулянках и пр., и могу сказать, что, пока жил в Чите, семейство мое не видало унизительного зре­лища пьяного человека в доме. Что же касается попытки посторонних посетителей курить, выпить лишнюю рюм­ку, поиграть в карты, то какое бы ни было звание посети­теля, я отклонял все это спокойным, но твердым объявле­нием, что ничто подобное в доме у меня не допускается.

Все мы трудились даже вещественно, но никогда не показывались друг другу в беспорядочное виде. Я имел и прежде всегда привычку одеваться вполне, лишь только встану, и никогда не терпел ни халатов, ни туфель, ни колпаков и ничего подобного. У меня в доме была устроена отдельная комната, заменявшая нам баню, и каждый из семейства после занятия каким-нибудь телесным трудом по хозяйству не прежде являлся к другим, как в освежен­ном виде.

Мы собирались обыкновенно к чаю и столу, не застав­ляя никогда других дожидаться себя. После ужина все за­нимались ручными работами, и кто-нибудь читал, соеди­няя чтение с беседою. Я выписывал газеты, журналы и книги, и все семейство у меня было посвящено в ход современных событий и вопросов.

Устройство дома было у меня образцовое. Дом был са­мый теплый, самый сухой и с чистым воздухом, комнаты очень большие, украшенные цветами и растениями всех Родов. Несмотря на страшный сибирский климат, у меня в доме даже на северной стороне не было надобности в двойных рамах. В комнатах стояло до 600 растений, от огром­ных лимонных деревьев, роз, кипарисов и пр. в кадках до горшочков самого мелкого разбора на этажерках. Таким образом смело могу сказать, что мой дом и по внешнему виду и по внутреннему быту представлял образец благоус­троенной жизни образцового человека; и впечатление, про­изводимое на внешних, было чрезвычайное. Мне беспрес­танно говорили: «В других местах мы могли видеть все, что можно купить за деньги, а у вас видим то, что ни за какие деньги купить нельзя».

Относительно обучения чужих я принял ту же самую систему, что и в своей собственной семье. Я учил всякого независимо от его звания и положения всему, что он толь­ко мог изучать по способностям и по охоте. Платы я не назначал никакой и, разумеется, не только учил даром большую часть, но и давал еще сам им учебные пособия. Кто имел средства, платил, что мог. Впрочем, плата нача­лась только тогда, когда начали переселяться в Читу зажи­точные купцы и чиновники с достаточными окладами — не прежде пятого года пребывания моего в Чите. Я учил мальчиков и девочек малых и взрослых, и крестьянских детей, и детей чиновников.

Немудрено было предвидеть, что это занятие возбудит более всего зависти и подаст повод к доносам, на которые имеется столько охотников в Сибири. Чиновники завидо­вали, что и крестьянские дети учатся языкам и высшим предметам. Духовенство и учителя завидовали, что у них отбивается доход даровым обучением. Но так как доносы были вообще крайне бессмысленны и слишком явно вы­казывали свои побуждения, то и не имели последствий, кроме беспокойства от пустой переписки. К тому же, и отношения ко мне старших лиц в управлении были тако­вы, что все они более или менее нуждались во мне.