Для моих своячениц самые блестящие предложения замужества потеряли всякое значение, так были они убеждены, что никакие выгодные внешние условия не заменят им того наслаждения, которое доставлял им глубокий душевный мир и ясное понятие, в чем должно искать условий истинного счастья.
Здесь надо заметить одно важное обстоятельство, на которое мало обращают внимания, но пренебрежение к которому бывает всегда почти началом домашнего разлада и соблазна. Люди почти всегда позволяют себе многое неприличное дома и заставляют своих домашних быть свидетелями того, чего никак не решатся выказать в обществе, отчего и происходит тот соблазн, увлекающий в неправильные чувства, что чужим они кажутся лучшими, нежели своим домашним. Кроме того, сносимые снисходительно в обществе личные недостатки и дурные — во всяком случае — бесполезные привычки, куренье, обжорство, пьянство, карты, гулянки, разврат, неприличная брань, тем сильнее заставляют себя чувствовать другим, чем ближе и теснее связывают их условия ежедневной домашней жизни.
Нельзя себе представить ничего несчастнее того семейства, которое находится в неизбежном постоянном соприкосновении с человеком, встретившим телесные и душевные силы и получившим грубые привычки от преждевременного разврата, сопряженного всегда с утратою деликатности и внимательности, с человеком, вещественно отвратительным от постоянного запаха табака и вина, от опухлого, искаженного вида вследствие пьянства, обжорства, гулянок и картежной игры, расстраивающих порядок домашней жизни. Сколько несчастных женщин впало в соблазн от того, что они видели самого близкого человека в самом отвратительном виде, тогда как другие, не лучшие его во внутреннем быту своем, казались лучшими и приятными единственно потому, что являлись им не в обычном своем, а в искусственно подготовленном виде.
И тени ничего подобного не виделось и не допускалось у меня в доме. Я сам никогда не курил, не пил, не играл в карты, не бранился, не наказывал никого телесно, был строго воздержан во всем и постоянно трудился и поэтому имел полное право требовать этого и от других. Я не держал в доме своем ненадежных поселенцев, но всегда испытанных старожилов, платил поэтому работникам и вообще прислуге дороже, кормил лучше, оберегал их интересы, защищал от начальства, менее налагал работы, но строго требовал, чтобы и помину не было о пьянстве, брани, картах, гулянках и пр., и могу сказать, что, пока жил в Чите, семейство мое не видало унизительного зрелища пьяного человека в доме. Что же касается попытки посторонних посетителей курить, выпить лишнюю рюмку, поиграть в карты, то какое бы ни было звание посетителя, я отклонял все это спокойным, но твердым объявлением, что ничто подобное в доме у меня не допускается.
Все мы трудились даже вещественно, но никогда не показывались друг другу в беспорядочное виде. Я имел и прежде всегда привычку одеваться вполне, лишь только встану, и никогда не терпел ни халатов, ни туфель, ни колпаков и ничего подобного. У меня в доме была устроена отдельная комната, заменявшая нам баню, и каждый из семейства после занятия каким-нибудь телесным трудом по хозяйству не прежде являлся к другим, как в освеженном виде.
Мы собирались обыкновенно к чаю и столу, не заставляя никогда других дожидаться себя. После ужина все занимались ручными работами, и кто-нибудь читал, соединяя чтение с беседою. Я выписывал газеты, журналы и книги, и все семейство у меня было посвящено в ход современных событий и вопросов.
Устройство дома было у меня образцовое. Дом был самый теплый, самый сухой и с чистым воздухом, комнаты очень большие, украшенные цветами и растениями всех Родов. Несмотря на страшный сибирский климат, у меня в доме даже на северной стороне не было надобности в двойных рамах. В комнатах стояло до 600 растений, от огромных лимонных деревьев, роз, кипарисов и пр. в кадках до горшочков самого мелкого разбора на этажерках. Таким образом смело могу сказать, что мой дом и по внешнему виду и по внутреннему быту представлял образец благоустроенной жизни образцового человека; и впечатление, производимое на внешних, было чрезвычайное. Мне беспрестанно говорили: «В других местах мы могли видеть все, что можно купить за деньги, а у вас видим то, что ни за какие деньги купить нельзя».
Относительно обучения чужих я принял ту же самую систему, что и в своей собственной семье. Я учил всякого независимо от его звания и положения всему, что он только мог изучать по способностям и по охоте. Платы я не назначал никакой и, разумеется, не только учил даром большую часть, но и давал еще сам им учебные пособия. Кто имел средства, платил, что мог. Впрочем, плата началась только тогда, когда начали переселяться в Читу зажиточные купцы и чиновники с достаточными окладами — не прежде пятого года пребывания моего в Чите. Я учил мальчиков и девочек малых и взрослых, и крестьянских детей, и детей чиновников.
Немудрено было предвидеть, что это занятие возбудит более всего зависти и подаст повод к доносам, на которые имеется столько охотников в Сибири. Чиновники завидовали, что и крестьянские дети учатся языкам и высшим предметам. Духовенство и учителя завидовали, что у них отбивается доход даровым обучением. Но так как доносы были вообще крайне бессмысленны и слишком явно выказывали свои побуждения, то и не имели последствий, кроме беспокойства от пустой переписки. К тому же, и отношения ко мне старших лиц в управлении были таковы, что все они более или менее нуждались во мне.