Громкая известность, приобретенная мною в каземате, и доверие, утвердившееся образом действий моих в Чите, а также посещение меня всеми значительными проезжими были причиною, что не было ни в какой отрасли управления никакого важного и затруднительного дела, чтобы не обращались ко мне за советом и содействием. Я не отказывал никому, но требовал, чтобы со мною говорили откровенно и сообщали все факты, необходимые для правильного обсуждения дела. Поэтому для собственной своей пользы все должны были показывать мне все правительственные и другие документы и раскрывать свои настоящие побуждения. Заметим здесь кстати, что это-то именно и создало для меня такое исключительное и беспримерное положение, что, получая по собственной необходимости начальников все имеющиеся у них сведения и в то же время пользуясь неограниченным доверием народа, открывавшего мне безбоязненно все, я всегда знал сущность каждого дела и настоящие цели людей и мог проследить весь ход всякого дела от мысли, зарождающейся в голове начальника, до последней стадии исполнения, и обратно, от всякого факта, как он был в действительности, до того вида или представления, в каком он доходил до высшего правительства. Все это дало мне впоследствии непреоборимую силу в борьбе с кем бы то ни было, так как я один всегда знал всякое дело и в сущности его, и в полноте.
Я мог бы привести множество фактов и доказательств, до какой степени подобострастия и лести доходили ко мне отношения начальников, но ограничусь примером полковника Родственного, главного начальника Нерчинских заводов. Вынужденный в свою очередь обратиться ко мне за советом и содействием, вот какую речь держал он при этом случае: «Обращаясь с подобною просьбою ко всякому другому человеку, я начал бы с извинения, что беспокою и обременяю своею просьбою; но относительно вас другое дело: вы нам поставлены светильником просвещать нас, светом которого мы обязаны пользоваться, и потому обращаемся к вам уже как бы по праву», и пр.
Романов где-то напечатал, что все проезжающие в Чите считают своею обязанностью являться ко мне на поклонение, как Магомету в Мекке и Медине, но он не понял, что этим он сам выставил только значение нравственной силы: что же, как не эта сила, могло создать такое положение человеку, не располагавшему никакими внешними средствами, не только не имевшему ни власти, ни богатства, но который еще сам находился в бесправном положении.
Что же касается до занятия моего обучением, то открытое сопротивление духовенства прекратилось с тех пор, как сам иркутский архиерей, объезжая Забайкалье и прибыв в Читу, обратился ко мне с просьбою оказать ему содействие для утверждения приходских школ по деревням. По моему убеждению и вследствие доверия ко мне, крестьяне 18-ти больших селений, выбранных мною центральными пунктами, составили приговоры об учреждении школ с очень достаточным содержанием, но с условием, чтобы был особый учитель не из духовенства. Одна из этих школ приобрела такое доверие, что в нее посылали детей даже мещане из городов.
Устройство хозяйства и постройки дома представляли мне величайшие затруднения. Независимо от недостатка у меня практических занятий, я сейчас заметил, что из занятия земледелием нельзя сделать выгодного занятия в торговом смысле. Вся выгода в этом смысле выпадает на долю тех, кто, как, например, чиновники и купцы, могли пользоваться даровою работою людей и иметь верный сбыт произведений по выгодным подрядам в казну. Но подобные вещи были мне недоступны и, главное, противны моим правилам. Кроме того, это сделалось уже как бы сущностью моей природы, что я не мог ничего, даже того, на что имел личное право, что относилось к действиям людей лично для себя, отделять от общих целей, до такой степени все мои мысли, стремления, действия проникнуты были единством во всем. Поэтому, вступая на поприще практических действий, я хотел и поставил себе целью делать всевозможные опыты, чтобы раскрыть, что край в состоянии производить, если приложить к нему рациональную систему исследований и действий; и вместе с тем во всех своих занятиях я старался подвигать вперед науку и полезные приложения ее.
И при этом-то я на опыте убедился, до какой степени неосновательно мнение, что будто бы высшие соображения отвлекают от вещественного труда, а этот труд подавляет до такой степени, что не остается возможности для высших соображений. Я, напротив, изведал, что у кого дух есть живая сила, а не отвлеченное понятие, кто раз стал твердо в духовной сфере, то никакой самый тяжелый вещественный труд не подавит деятельности (человека) духа, точно так же, как жизнь духа не только не препятствует нисходить в самые мелкие занятия, но еще улучшает и облагораживает их, осмысливая и одухотворяя вещественный труд. Честью свидетельствую, что никогда мысль не восходила у меня так легко к самым высшим соображениям, как когда я изнемогал, по-видимому, под тягостью вещественного труда; и никогда вещественный труд не был так искусен и так плодотворен, как когда я находил средства делать приложения к нему самых высших соображений, когда ничто самое мелкое и самое высшее не были в противоречии, а во всем господствовало полное и строгое единство. А труд вещественный был так тяжел, что человек непременно изнемог бы, если бы дух, как живительная сила, не поддерживал его.
Чтобы все узнать по собственному опыту, я прошел все работы, исполняя их очень серьезно и всегда настолько, чтобы быть в состоянии составить себе о всякой работе правильное понятие. Я рубил лес, пилил его, расчищал землю, пахал, боронил, сеял, жал, косил сено, копал гряды, сажал деревья, объезжал диких лошадей, был плотником, столяром, каменщиком, слесарем, стекольщиком, маляром и пр., во всякое время и при всякой погоде, в жару и ветер, на песчаной почве, в лесу с оводами и комарами, в ненастье и вьюгу, знал во всем точный расчет работы и что по справедливости могу требовать от работников.
Доверие народа ко мне было вполне сознательное и основывалось на почерпнутом им из опыта убеждении, что я во всех действиях относительно его искал действительно его блага, а не своих каких-либо целей. Я никогда не употреблял тех средств, к которым обыкновенно прибегают для приобретения, мнимой популярности. Я не потворствовал никаким его слабостям, не заискивал его расположения, не льстил ему и не подделывался под его язык. Все подобные уловки ведут к совершенно противоположным последствиям, нежели те, которых добиваются ищущие популярности. Если народ, приученный угнетением и обманом к притворству, и вынужден иногда по необходимости выражать не то, что думает, чувствует и желает, то в действительности уже, конечно, никогда не будет иметь истинного доверия, кроме как только к такому человеку, о котором сознает, что тот стоит выше его и, следовательно, может дать ему разумный совет, который говорит ему правду, не боясь возбудить к себе неудовольствия, и, следовательно, не ищет себе ничего.
Приведу несколько действительных случаев, как характеристических примеров, как судит народ:
«Ведь вот, ваше высокородие, — говорили мне крестьяне или казаки почти всегда такими или подобными выражениями, — посмотрели мы на наших генералов, ну, право слово, тошно стало. Глупуют хуже всякого глупого мужика; чему тут доброму от них научишься?»
«Приехал к нам, сударь, новый начальник и говорит по-нашему, словно мужик какой. Ну на что нам это? Да мы мужичьи речи и без того все слышим; а ты нам скажи вот что-нибудь толковое и разумное».
