У меня всегда было правилом приниматься прежде за те предметы, которые более других представляют условия для возможности вполне ознакомиться с ними и непосредственно действовать на них. Находясь в Забайкальском крае, где главными предметами была горная промышленность и торговля с Китаем, который соприкасался с Амуром, я и сделал все это предметами подобного изучения, как по отношению к собственному их значению, так и в видах государственных и общечеловеческих.
Анализ горного дела доказал невыгодность ни для казны, ни для народа серебряного производства, где под мнимою выгодою скрывался тяжелый скрытый налог и источник величайших беспорядков и злоупотреблений. Добытые мною данные и мнение послужили основанием и повели впоследствии к полному преобразованию горного ведомства. Записка, составленная мною по просьбе кяхтинских купцов, сохраняет и теперь полное значение, и все, что было предвидено мною и изложено в ней, оправдалось в точности. Наконец, изучение Амурского вопроса повело к полному преобразованию Забайкальского края, и указания мои относительно средств приобретения и развития Амура оказались до такой степени предусмотрительными и правильными, что ныне и другами, и недругами, и даже, наконец, самим правительством признано, что вся последующая в Амурском деле неурядица и зло произошли именно от тех уклонений от моих указаний, которые дозволили себе исполнители по видам личного интереса и тщеславия. Особенными случайными эпизодами в начале пребывания моего в Чите были дела Лунина и фотографических портретов.
Лунин особенно уважал меня. Он называл меня прирожденным по праву (par droit et naissance) будущим председателем русского учредительного собрания, и в знак этого подарил мне бронзовый колокольчик (le clochet du president). Однажды в Чите, когда я сидел с семейством своим еще за утренним чаем, мне доложили, что пришел какой-то солдат и убедительно просит сию же минуту допустить его ко мне. Я вышел в прихожую и позвал его в свой кабинет.
«Что тебе надо?»
«Михайло Сергеевич (Лунин) приказал долго жить».
«Как, разве он умер?»
«Нет, но все равно — его провезли в Акатуй, и он так и наказал, чтобы именно сказать, что приказал долго жить. Он просил отдать вам это, — сказал солдат, подавая мне перстень, — и сказать вам, что только на вас и надеется, что вы одни будете в состоянии исполнить все его заветные думы и желания».
При этих словах я взглянул на говорившего: такие выражения были несвойственны простому солдату. Вижу под солдатскою шинелью тонкие панталоны и на ногах не солдатские сапоги, на что прежде я не обратил внимание.
«Зачем вы выдали себя за солдата?»
«Извините, я надел солдатскую шинель, чтобы не возбудить подозрения, чтобы не заметили, что я у вас был. Я — чиновник, отвозивший Михаила Сергеевича в Акатуй».
Лунин был поселен недалеко от Иркутска. Он напечатал в одном английском журнале статьи, тем более неприятные правительству, что оно не могло отвергнуть справедливости их содержания. Английский журналист был настолько бесчестен, что, не назвавши лица (которого, впрочем, он, может быть, и не знал), выдал за деньги то обстоятельство, что статьи были присланы из Восточной Сибири. Этого достаточно было, чтобы навести правительство на след. Прежде всего ясно было, что статьи такого рода могли быть только от кого-нибудь из нас. Начали перебирать всех, о ком знали, что он знает английский язык. Делали запрос и мне; но, разумеется, юридических доказательств ни против кого не могли найти. Только Лунин имел неосторожность написать сестре своей, чтобы ему выслали этот самый журнал. Это дало уже ближайшее указание. Когда приехали к нему с обыском, он объявил сам себя автором статей, не желая уже, чтобы тревожили всех по неосновательному подозрению. Носились слухи, что государь приказал было расстрелять Лунина, но что ему объяснили, что нельзя же сделать этого без суда, а суд принужден будет подтвердить содержание статей. Вследствие этого и приказано было его запереть в Акатуй, где он и умер.
История с фотографическими портретами глупо смешна, и я привожу ее только для того, чтобы показать, с какими людьми нам приходилось иногда иметь дело. Вдруг получаю запрос: не снимал ли я с помощью дагеротипа портрета государя в карикатурном виде? Для меня ясно было, что подобная чепуха могла быть только следствием совершенного неразумения дела писавших подобный запрос, которые, как я знал по опыту частных обращений их ко мне, совершенно теряются всегда, когда дело идет об обсуждении чего-нибудь выходящего за пределы обычных канцелярских дел. Я ничего не отвечал, а дождался очередного приезда в Читу исправника и послал за ним.
«Что это вы такое напутали в бумаге ко мне? — спросил я его, — покажите мне, что вы сами-то получили по этому делу».
«Помилуйте, этого никак нельзя: ведь это государственный секрет».
«Да помилуйте вы, ведь я вас спрашиваю не для любопытства, а оберегая вас самих. Если я буду отвечать на ваш запрос, и из моего ответа увидят, какую чепуху вы нагородили, то вам, поверьте, очень достанется».
После некоторых еще отнекиваний он согласился, наконец, показать мне подлинные предписания. Что же вышло? Получив в одном пакете две бумаги по совершенно разным делам, нерчинское местное начальство, не зная ни дела, ни названий, тогда еще новых, приняло обе бумаги за относящиеся к одному делу и неудачно слило их в одном общем запросе.
Дело в том, что в это время разъезжало по Сибири много иностранцев по разного рода промышленностям. Один француз, ездивший с новым тогда еще инструментом, дагеротипом, подумал сделать спекуляцию из наших портретов и составил целую коллекцию; а итальянцы, развозившие картины для продажи, продавали (впрочем, и сами, может быть, того не зная) некоторые портреты государя, составленные так, что черты гравировки, рассматриваемые в микроскоп, представляли разные неприличные вещи, наподобие того, как некогда гравирован был портрет Бонапарта.
Когда француз, снявши портрет с наших товарищей (исключая меня, потому что в Нерчинском крае он не был), приехал обратно в Петербург, то как-то поссорился со своим помощником, и тот сделал на него донос. Его обыскали и отобрали у него портреты. В то же время какие-то другие продавцы картин из соперничества сделали донос и на итальянцев, продававших портреты государя. И вот вследствие этого и предписано было тайно отбирать как те, так и другие портреты у всех, у кого они найдутся. Не зная еще ничего о дагеротипе, который был тогда нововведением, не зная и того, что он был изобретен недавно, нерчинские начальники вообразили себе, что дело идет о каких-нибудь портретах, которые декабристы снимали прежде и распространяли посредством тайных обществ, как и покаялся мне в том чистосердечно исправник.