У меня всегда было правилом приниматься прежде за те предметы, которые более других представляют условия для возможности вполне ознакомиться с ними и непосред­ственно действовать на них. Находясь в Забайкальском крае, где главными предметами была горная промышленность и торговля с Китаем, который соприкасался с Амуром, я и сделал все это предметами подобного изучения, как по отношению к собственному их значению, так и в видах государственных и общечеловеческих.

Анализ горного дела доказал невыгодность ни для каз­ны, ни для народа серебряного производства, где под мни­мою выгодою скрывался тяжелый скрытый налог и источ­ник величайших беспорядков и злоупотреблений. Добытые мною данные и мнение послужили основанием и повели впоследствии к полному преобразованию горного ведом­ства. Записка, составленная мною по просьбе кяхтинских купцов, сохраняет и теперь полное значение, и все, что было предвидено мною и изложено в ней, оправдалось в точности. Наконец, изучение Амурского вопроса повело к полному преобразованию Забайкальского края, и указа­ния мои относительно средств приобретения и развития Амура оказались до такой степени предусмотрительными и правильными, что ныне и другами, и недругами, и даже, наконец, самим правительством признано, что вся после­дующая в Амурском деле неурядица и зло произошли именно от тех уклонений от моих указаний, которые дозволили себе исполнители по видам личного интереса и тщеславия. Особенными случайными эпизодами в начале пребывания моего в Чите были дела Лунина и фотографических порт­ретов.

Лунин особенно уважал меня. Он называл меня при­рожденным по праву (par droit et naissance) будущим пред­седателем русского учредительного собрания, и в знак этого подарил мне бронзовый колокольчик (le clochet du president). Однажды в Чите, когда я сидел с семейством своим еще за утренним чаем, мне доложили, что пришел какой-то солдат и убедительно просит сию же минуту допустить его ко мне. Я вышел в прихожую и позвал его в свой кабинет.

«Что тебе надо?»

«Михайло Сергеевич (Лунин) приказал долго жить».

«Как, разве он умер?»

«Нет, но все равно — его провезли в Акатуй, и он так и наказал, чтобы именно сказать, что приказал долго жить. Он просил отдать вам это, — сказал солдат, подавая мне перстень, — и сказать вам, что только на вас и надеется, что вы одни будете в состоянии исполнить все его завет­ные думы и желания».

При этих словах я взглянул на говорившего: такие вы­ражения были несвойственны простому солдату. Вижу под солдатскою шинелью тонкие панталоны и на ногах не сол­датские сапоги, на что прежде я не обратил внимание.

«Зачем вы выдали себя за солдата?»

«Извините, я надел солдатскую шинель, чтобы не воз­будить подозрения, чтобы не заметили, что я у вас был. Я — чиновник, отвозивший Михаила Сергеевича в Акатуй».

Лунин был поселен недалеко от Иркутска. Он напеча­тал в одном английском журнале статьи, тем более непри­ятные правительству, что оно не могло отвергнуть спра­ведливости их содержания. Английский журналист был на­столько бесчестен, что, не назвавши лица (которого, впро­чем, он, может быть, и не знал), выдал за деньги то обстоятельство, что статьи были присланы из Восточной Сибири. Этого достаточно было, чтобы навести правитель­ство на след. Прежде всего ясно было, что статьи такого рода могли быть только от кого-нибудь из нас. Начали перебирать всех, о ком знали, что он знает английский язык. Делали запрос и мне; но, разумеется, юридических доказательств ни против кого не могли найти. Только Лу­нин имел неосторожность написать сестре своей, чтобы ему выслали этот самый журнал. Это дало уже ближайшее указание. Когда приехали к нему с обыском, он объявил сам себя автором статей, не желая уже, чтобы тревожили всех по неосновательному подозрению. Носились слухи, что государь приказал было расстрелять Лунина, но что ему объяснили, что нельзя же сделать этого без суда, а суд принужден будет подтвердить содержание статей. Вслед­ствие этого и приказано было его запереть в Акатуй, где он и умер.

История с фотографическими портретами глупо смеш­на, и я привожу ее только для того, чтобы показать, с какими людьми нам приходилось иногда иметь дело. Вдруг получаю запрос: не снимал ли я с помощью дагеротипа портрета государя в карикатурном виде? Для меня ясно было, что подобная чепуха могла быть только следствием совершенного неразумения дела писавших подобный зап­рос, которые, как я знал по опыту частных обращений их ко мне, совершенно теряются всегда, когда дело идет об обсуждении чего-нибудь выходящего за пределы обычных канцелярских дел. Я ничего не отвечал, а дождался очеред­ного приезда в Читу исправника и послал за ним.

«Что это вы такое напутали в бумаге ко мне? — спро­сил я его, — покажите мне, что вы сами-то получили по этому делу».

«Помилуйте, этого никак нельзя: ведь это государствен­ный секрет».

«Да помилуйте вы, ведь я вас спрашиваю не для любо­пытства, а оберегая вас самих. Если я буду отвечать на ваш запрос, и из моего ответа увидят, какую чепуху вы наго­родили, то вам, поверьте, очень достанется».

После некоторых еще отнекиваний он согласился, на­конец, показать мне подлинные предписания. Что же вышло? Получив в одном пакете две бумаги по совершенно раз­ным делам, нерчинское местное начальство, не зная ни дела, ни названий, тогда еще новых, приняло обе бумаги за относящиеся к одному делу и неудачно слило их в од­ном общем запросе.

Дело в том, что в это время разъезжало по Сибири много иностранцев по разного рода промышленностям. Один француз, ездивший с новым тогда еще инструментом, да­геротипом, подумал сделать спекуляцию из наших портре­тов и составил целую коллекцию; а итальянцы, развозив­шие картины для продажи, продавали (впрочем, и сами, может быть, того не зная) некоторые портреты государя, составленные так, что черты гравировки, рассматривае­мые в микроскоп, представляли разные неприличные вещи, наподобие того, как некогда гравирован был портрет Бо­напарта.

Когда француз, снявши портрет с наших товарищей (исключая меня, потому что в Нерчинском крае он не был), приехал обратно в Петербург, то как-то поссорился со своим помощником, и тот сделал на него донос. Его обыскали и отобрали у него портреты. В то же время какие-то другие продавцы картин из соперничества сделали до­нос и на итальянцев, продававших портреты государя. И вот вследствие этого и предписано было тайно отбирать как те, так и другие портреты у всех, у кого они найдутся. Не зная еще ничего о дагеротипе, который был тогда но­вовведением, не зная и того, что он был изобретен недав­но, нерчинские начальники вообразили себе, что дело идет о каких-нибудь портретах, которые декабристы снимали прежде и распространяли посредством тайных обществ, как и покаялся мне в том чистосердечно исправник.