В начале соединения нашего в Чите казематское общество, как и всякое зарождающееся общество, представляло то младенческое состояние, которое называют обыкновенно патриархальным и семейным, в котором все основывается на непосредственном ощущении и чувстве, служащих поэтому преимущественно побудительными причинами или двигателями общественных явлений. Под влиянием условий самого положения, под влиянием чувства пожертвования собою для общего блага, признаваемого всеми за обязанность и приведшего в это положение, естественно, что преобладающими и руководящими началами были, с одной стороны, инстинктивное признание необходимости смягчить нравственными условиями (уступчивостью, вниманием друг к другу) тягость материального положения, без чего жизнь была бы невыносимою ни для кого. С другой стороны, напряженное чувство благорасположения к людям, высказавшим себя с хорошей стороны своим самопожертвованием, чувство, усиленное еще радостью свидания и естественным удовольствием сообщества, после одиночного заключения, давшего людям узнать всю цену и необходимость сообщества своих ближних. Таким образом, все благоприятствовало преобладанию чувства, тем более что ничто из того, что обыкновенно подавляет его и отвращает от людей, никакие эгоистические цели не могли проявляться уже и по одному тому, что лишены были всяких средств для возможности своего осуществления.
Поэтому-то в эту эпоху все делалось в казематском обществе, все даже общественные вопросы решались порывами, увлечением чувства, но ни свойство самого чувства, ни основания его в побуждениях к какому-либо действию не были ни исследованы, ни проверены. Как и везде, где берется в основание исключительно одно чувство, одно влечение, ведущее всегда к тому ослеплению, которое даже вещи самой непостоянной, как, например, страсти придает значение силы вечной и неизменяемой, так и в каземате слишком полагались на побуждения чувства вообще, от того только, что доверяли благородству и чистоте патриотизма, любви к свободе и ко благу человечества, запечатленным, как говорили, такими жертвами*, но забывали при этом, что чувство вообще, как и всякая относительная сила и способность, может искажаться, прилагаясь к недостойным целям или опираясь на ошибочные основания; может легко смешиваться при недостаточном исследовании с чувственными скрытыми эгоистическими побуждениями, может быть основано на самообольщении, на предполагаемых только условиях, на воображении, принимающем мнимое за действительно существующее.
Вследствие этого, когда возникали вопросы не только о том, как должно разуметь истинный патриотизм и истинную свободу, но даже о том, какие разумные следствия должно выводить из общего чувства благорасположения к товарищам, из желания добра им и от них, в приложении к каждому лицу, к своей общине, к отечеству наконец; какие признаки давали ручательство в действительности и правильности чувства; на каких основаниях оно может прочно утвердиться и удержаться; какие прочные меры для этого должны быть заблаговременно принимаемы; в чем даже состояли законные требования в вещественном отношении, что должно было удовлетворять и чего не следовало, для самой прочности обеспечения, для самого сохранения взаимного благорасположения, устранением причин к раздору; одним словом, как остановить сознательно взаимные отношения, как дать устройство общине, и как должны поступать мы для достижения всех разумных и обязательных для нас целей, для личного обеспечения каждого, для спокойного развития общины и Для продолжения служения отечеству, действуя примером на внешних, то по всем этим вопросам не только не хотели давать себе отчета, но и сердились на тех, кто говорил о необходимости этого; сердились на сомневающихся в «прочности»[38] чувства и в возможность идеального устройства, которое, по мнению большинства, считалось осуществившимся будто бы уже в казематском обществе и не нуждалось ни в каком исследовании оснований, ни в каком сознательном определении отношений.
Во всех человеческих обществах, независимо от знания, приобретаемого каждым обществом, как и каждым отдельным человеком, путем собственного опыта, всегда существовало еще внешнее, так сказать, знание; было ли то в виде откровения или предания, которому приписывалось божественное происхождение, или являлось оно как плод вдохновения или мудрости отдельного лица, соединившего в себе особенно благоприятные для того условия, вследствие чего это лицо являлось, смотря по обстоятельствам, или пророком*, обличителем, удерживающим от зла, или законодателем, предупреждающим зло и направляющим общество к известной цели; одним словом, имеющим для общества то значение, какое родители и наставники имеют относительно отдельного лица, передавая ему предание и знание, почерпнутые не из его опыта. Очень понятно, что для того, чтобы иметь влияние, чтобы представляться авторитетом, такое знание и указание не может ограничиться одним отрицанием и критикою, не может проявляться только как отвлечение, но должно указывать и положительные цели, к чему должно стремиться, и возможные средства для осуществления этих целей, подтверждая притом все это собственным примером как лучшим доказательством возможности требуемого, проявляя или олицетворяя в себе живую действующую создающую силу, способную направить самое себя и устраивать общество сообразно провозглашаемым разумным основаниям.
Представителем такого знания и силы в казематском обществе суждено было быть мне; и поэтому-то именно во мне и олицетворялось творческое начало всякого устройства, всяких мер в казематском обществе, предназначаемых для законного удовлетворения всего, что было справедливого и обязательного в требованиях вещественных — как для целого общества, так и для каждого лица, — всего, что относилось к вещественному и нравственному порядку и устройству, к умственному и нравственному развитию.
Такое мое значение и назначение определялось, во-первых, личными моими способностями, признаваемыми и другами, и недругами, и свойствами, выработанными среди тех особенных условий, в которых проходила и до этого моя жизнь, как видно было из первой части записок, где было показано, как и почему я был преобразователем во всех сферах, в которых действовал, задолго до того еще, как выступил преобразователем политическим и общественным; во-вторых, наблюдением над собою и другими деятелями, в стремлении нашем к свободе и преобразованию общества, даже во время самого сильного увлечения чувства, так что во мне был всегда одновременно человек и действующий, и наблюдающий, что доставляло мне знание побуждений и способов исполнения; и, наконец, свойством самых занятий и действий моих в каземате, поставивших себе задачею не только проверку всех оснований знания и исследований истинных законов существования и развития человеческих обществ, но и преобразование себя самого, соответственно выработанным убеждениям, относясь всегда к себе несравненно строже, чем к другим, и делая несравненно больше того, нежели сколько я требовал от других. Это и впоследствии составляло непреодолимую мою нравственную силу в отчаянной борьбе с силою, несоразмерною по внешним условиям, так что мне никогда никто из противников моих не смел сказать, что я одно говорю, а иное делаю, что я все только критикую, а не могу указать, как делать, так как я всегда доказывал на деле, что с меньшими средствами и в худших условиях я всегда и больше, и лучше делал, нежели то, что требовал от других.