Я всегда дорожил чувством как силою и как способно­стью, дорожил им и в себе самом и поэтому никогда не расточал и не истощал его на предметы недостойные и не обращал его в орудие эгоистических наслаждений, доро­жил им в себе и в других и в общественном смысле.

Я всегда признавал, что истинное чувство, как сила одушевления, есть двигатель самых возвышенных действий, что оно, как способность, возносит (при добром направ­лении своем) человека выше эгоистических стремлений, и, устраняя одну из причин заблуждений ума, есть такое же орудие познания истины, как и самый ум, с которым и должно всегда действовать нераздельно. Вот почему, не отрицая у своих товарищей благородного порыва чувства, самопожертвования из любви к свободе и ко благу людей, я и дорожил так тем, чтобы это чувство сохранилось и не исказилось, и это могло быть достигнуто только отыска­нием для него прочной поддержки и устранением искажа­ющих влияний.

Если у вас истинная любовь к свободе и к людям, говорил я им, то докажите это не одним порывом, кото­рым вы хвалитесь. Помните, что истинная любовь всегда внимательна, всегда предусмотрительна; это вернейший признак истинности чувства. Если вы любите свободу, по­ступайте так, чтобы заставить и других любить и уважать ее, видя, какое благотворное влияние она производит на любящих и разумеющих ее; если вы желаете добра людям и прежде всего и ближе всего своим товарищам, то имен­но поэтому-то вы и должны принять разумные меры, пока при одушевляющем вас добром чувстве это будут меры предусмотрительности, истекающие из побуждения само­го чувства, и которые в свою очередь поддержат и его, а не меры недоверия, какими они будут после, вследствие неизбежного горького опыта, порождающего огорчение, разочарование, раздражение, а, следовательно, и разруше­ние всякого доброго чувства, возбуждая вместо него стра­сти или повергая в уныние апатии составляющие, как то, так и другое, могилу истинного чувства.

Исчислив затем товарищам и рассмотрев все, что и как делалось в каземате в начальное время нашего соединения, я старался разъяснить и доказать им, что такое положение, основанное на минутных внушениях, без сознательного устройства, не может привести ни к чему доброму.

Сопротивление предложенным мною мерам явилось как со стороны затаенного эгоизма, видевшего, какие выгоды он может извлечь впоследствии из подобного положения, несмотря на то, что вначале не было пока благоприятных условий для его проявления, так и со стороны тех благо­душествующих людей, которые по нелюбви или неспособ­ности к размышлению и труду, требуемым всяким уст­ройством, думают, что можно все основывать на непос­редственном чувстве, не разумея и не изучив в истории, к каким грустным и гибельным последствиям приводит ру­ководство одиноким чувством, не опирающимся на дру­гие способности и знания. Первые вооружались преимуще­ственно насмешкою, что я затеваю «игру в конституцию»; вторые упрекали меня, что я хочу заменить личные отно­шения, истекающие из благорасположения, формальными отношениями к отвлеченному существу, т.е. к общине, и добровольное даяние (возбуждающее, как говорили, благие чувства и в дающем, и в принимающем) — обязатель­ством, и тем самым хочу заменить живую связь дружбы формализмом условных отношений по какому-то договору.

Я отвечал им, что все их недоразумение вертится на том, что они принимают за несомненное и доказательное то, что только еще надо испытать, разъяснить и доказать; что, как замечено мною, многие понятия и суждения, наконец, самые даже явления обнаруживают, что не все и не во всем имеют правильные понятия об условиях и ос­нованиях истинной свободы, истинной пользы, а, следо­вательно, неизбежно, что и в побуждениях чувства не все может быть правильно, а потому не все надежно как ис­точник действия, не все безопасно относительно могущих возникнуть последствий; что относительно «игры в кон­ституцию» подобное обвинение может прилагаться только там, где дело делается без нужды или для того, чтобы прикрыть формою отсутствие сущности, но что у нас тре­бование определенного устройства очевидно выходит из существенной потребности; наконец, людям, отстаиваю­щим с религиозной точки зрения исключительно нрав­ственные отношения, я напоминал, что именно по поня­тиям христианства Бог не есть бог беспорядка, а порядка во всем, и указывал на примере той же первобытной цер­кви, на которую они вздумали было ссылаться, что в ней правильное устройство вводилось с самого начала людь­ми, которые были не менее высшими представителями чистейшего чувства. Как и полного разумения.

Вот почему я и настаивал, что, если кто дорожит со­хранением добрых чувств, тот необходимо должен, во-пер­вых, начать с серьезного изучения всех общественных на­чал и оснований, так как никто не мог отвергнуть, что наука наша вообще недостаточна, во-вторых, что лучше предупредить общественные болезни благоразумными и сво­евременными мерами, нежели лечить их тогда, когда до­пущено будет проявление их; что если окажется, что чув­ства наши — любовь к свободе, желание общего блага и пр. — были чисты и действительны, то правильное устрой­ство не стеснит их, а, напротив, послужит им опорою и обеспечит их, так как без убеждения в непреложности ми­ровых законов и сама свобода немыслима, лишена усло­вий своей возможности. Наконец, я всячески старался нрав­ственными и историческими примерами доказать, до ка­кой степени бывает иногда гибельна самонадеянность, по­рождаемая самообольщением, непринятие законных ограж­дений по благодушному, но разумному доверию к лицу в массе всегда приводит к деспотизму и к анархии и пр.

Но между тем, как неохотно слушали и оспаривали мои предостережения, как досадовали на меня, что будто бы я нахожу удовольствие играть роль зловещего пророка, что разочарованием возмущаю негу общественного квие­тизма, опасность дурных последствий и прискорбных яв­лений, не замечаемая другими, но мне ясно видимая, бы­стро надвигалась со всех сторон, и опыт не замедлил оп­равдать мою предусмотрительность и мои предостережения. Ьеспорядочность, непредусмотрительность, тщеславие, на­шедшее средство проявиться в соперничестве дам, кто боль­ше и лучше пришлет что в каземат, повели к нерасчетли­вому потреблению всего и стали многих втравлять в такие привычки, поддержание которых никак не обеспечивала им вероятная их будущность, а стремление к удовлетворе­нию которых во что бы то ни стало поставило их впослед­ствии в жалкую зависимость от других, заставив их про­дать именно ту самую свободу, которою они, как говори­ли, так дорожили, что не согласились даже на те ограни­чения разумным устройством, на то подчинение необхо­димому порядку, которые именно одни-то и могли огра­дить ее.

С другой стороны, эгоистические стремления нашли себе и основание, и пищу, и удобную почву для своего разви­тия, коль скоро ясно стало возможным отдельное помеще­ние. В благовидных предлогах не было недостатка. Строив­шие отдельные домики уверяли, что это было и для обще­го облегчения от тесноты. Но на деле было не так. Ясно было, что подобная цель могла быть достигнута иначе. От­дельное помещение для некоторых только и возможность женатым жить в домах жен своих и водить туда своих род­ных и знакомых разом произвели несколько вредных по­следствий: разрушая равенство, освобождая некоторые лич­ности от контроля общественного наблюдения, оно давало возможность и способствовало созданию не только приви­легий для богатых, но и холопства из среды неизбежно возникшего пролетариата, которого, при общности жизни, разумеется, быть не могло, и образование которого я вся­чески старался предупредить обеспечением наперед закон­ного и достаточного удовлетворения потребности каждого.

При возможности отдельного удовлетворения личной потребности прекратилось не только бывшее до того со­перничество об избыточном снабжении всех, но и всякая забота о чем-либо общем; и между тем как люди деликат­ные из не имеющих теряли от недостатка в существенном, другие, имевшие достаточно и своего, но менее деликат­ные, поспешили примкнуть к привилегированным лицам, чтобы лично от них пользоваться чем можно, и таким образом явились патроны и партизаны и образовались лич­ные партии. А раз утратилась, так сказать, девственность стыда, иные дошли до того, что, кричавши прежде против всякого подчинения порядку как против стеснения будто бы свободы, обратились чисто в лакеев у других, лишь бы пользоваться выгодою от них. Кроме того, некоторые по­рочные наклонности, которые одиночно никто не смел до того обнаруживать, стали выказываться, опираясь на под­держку своей партии, тем более что отдельные помещения давали к тому возможность и удобства. Все, что прежде было немыслимо — пьянство, карты и пр., стало прони­кать в каземат и тем ронять нравственное наше значение и впутывать в неприличные связи со внешними, доставляв­шими удобный случай для дурных дел, а в замену того пользовавшимися и денежными средствами из каземата. И в то время, когда многие стали издерживать значительные средства к удовлетворению самых незаконных прихотей, то, что доставлялось на общее употребление, стало быстро оскудевать, и недостаток проявился тем скорее, чем боль­ше была прежняя расточительность, истреблявшая все без нужды, потому только, что все было в избытке, и сделал­ся тем чувствительнее, чем больше развилась прежде при­вычка к излишнему.

Наконец беспорядки и недостатки* достигли такой сте­пени, что для устранения ежедневно повторявшихся не­приятностей необходимо было принять какие-нибудь меры, если не хотели, чтобы дошло до таких происшествий, ко­торые неминуемо повлекли бы вмешательство начальства, и, разрушив всякую связь между нами и солидарность, поставили бы всех и каждого в полную от него зависи­мость.