Я всегда дорожил чувством как силою и как способностью, дорожил им и в себе самом и поэтому никогда не расточал и не истощал его на предметы недостойные и не обращал его в орудие эгоистических наслаждений, дорожил им в себе и в других и в общественном смысле.
Я всегда признавал, что истинное чувство, как сила одушевления, есть двигатель самых возвышенных действий, что оно, как способность, возносит (при добром направлении своем) человека выше эгоистических стремлений, и, устраняя одну из причин заблуждений ума, есть такое же орудие познания истины, как и самый ум, с которым и должно всегда действовать нераздельно. Вот почему, не отрицая у своих товарищей благородного порыва чувства, самопожертвования из любви к свободе и ко благу людей, я и дорожил так тем, чтобы это чувство сохранилось и не исказилось, и это могло быть достигнуто только отысканием для него прочной поддержки и устранением искажающих влияний.
Если у вас истинная любовь к свободе и к людям, говорил я им, то докажите это не одним порывом, которым вы хвалитесь. Помните, что истинная любовь всегда внимательна, всегда предусмотрительна; это вернейший признак истинности чувства. Если вы любите свободу, поступайте так, чтобы заставить и других любить и уважать ее, видя, какое благотворное влияние она производит на любящих и разумеющих ее; если вы желаете добра людям и прежде всего и ближе всего своим товарищам, то именно поэтому-то вы и должны принять разумные меры, пока при одушевляющем вас добром чувстве это будут меры предусмотрительности, истекающие из побуждения самого чувства, и которые в свою очередь поддержат и его, а не меры недоверия, какими они будут после, вследствие неизбежного горького опыта, порождающего огорчение, разочарование, раздражение, а, следовательно, и разрушение всякого доброго чувства, возбуждая вместо него страсти или повергая в уныние апатии составляющие, как то, так и другое, могилу истинного чувства.
Исчислив затем товарищам и рассмотрев все, что и как делалось в каземате в начальное время нашего соединения, я старался разъяснить и доказать им, что такое положение, основанное на минутных внушениях, без сознательного устройства, не может привести ни к чему доброму.
Сопротивление предложенным мною мерам явилось как со стороны затаенного эгоизма, видевшего, какие выгоды он может извлечь впоследствии из подобного положения, несмотря на то, что вначале не было пока благоприятных условий для его проявления, так и со стороны тех благодушествующих людей, которые по нелюбви или неспособности к размышлению и труду, требуемым всяким устройством, думают, что можно все основывать на непосредственном чувстве, не разумея и не изучив в истории, к каким грустным и гибельным последствиям приводит руководство одиноким чувством, не опирающимся на другие способности и знания. Первые вооружались преимущественно насмешкою, что я затеваю «игру в конституцию»; вторые упрекали меня, что я хочу заменить личные отношения, истекающие из благорасположения, формальными отношениями к отвлеченному существу, т.е. к общине, и добровольное даяние (возбуждающее, как говорили, благие чувства и в дающем, и в принимающем) — обязательством, и тем самым хочу заменить живую связь дружбы формализмом условных отношений по какому-то договору.
Я отвечал им, что все их недоразумение вертится на том, что они принимают за несомненное и доказательное то, что только еще надо испытать, разъяснить и доказать; что, как замечено мною, многие понятия и суждения, наконец, самые даже явления обнаруживают, что не все и не во всем имеют правильные понятия об условиях и основаниях истинной свободы, истинной пользы, а, следовательно, неизбежно, что и в побуждениях чувства не все может быть правильно, а потому не все надежно как источник действия, не все безопасно относительно могущих возникнуть последствий; что относительно «игры в конституцию» подобное обвинение может прилагаться только там, где дело делается без нужды или для того, чтобы прикрыть формою отсутствие сущности, но что у нас требование определенного устройства очевидно выходит из существенной потребности; наконец, людям, отстаивающим с религиозной точки зрения исключительно нравственные отношения, я напоминал, что именно по понятиям христианства Бог не есть бог беспорядка, а порядка во всем, и указывал на примере той же первобытной церкви, на которую они вздумали было ссылаться, что в ней правильное устройство вводилось с самого начала людьми, которые были не менее высшими представителями чистейшего чувства. Как и полного разумения.
Вот почему я и настаивал, что, если кто дорожит сохранением добрых чувств, тот необходимо должен, во-первых, начать с серьезного изучения всех общественных начал и оснований, так как никто не мог отвергнуть, что наука наша вообще недостаточна, во-вторых, что лучше предупредить общественные болезни благоразумными и своевременными мерами, нежели лечить их тогда, когда допущено будет проявление их; что если окажется, что чувства наши — любовь к свободе, желание общего блага и пр. — были чисты и действительны, то правильное устройство не стеснит их, а, напротив, послужит им опорою и обеспечит их, так как без убеждения в непреложности мировых законов и сама свобода немыслима, лишена условий своей возможности. Наконец, я всячески старался нравственными и историческими примерами доказать, до какой степени бывает иногда гибельна самонадеянность, порождаемая самообольщением, непринятие законных ограждений по благодушному, но разумному доверию к лицу в массе всегда приводит к деспотизму и к анархии и пр.
Но между тем, как неохотно слушали и оспаривали мои предостережения, как досадовали на меня, что будто бы я нахожу удовольствие играть роль зловещего пророка, что разочарованием возмущаю негу общественного квиетизма, опасность дурных последствий и прискорбных явлений, не замечаемая другими, но мне ясно видимая, быстро надвигалась со всех сторон, и опыт не замедлил оправдать мою предусмотрительность и мои предостережения. Ьеспорядочность, непредусмотрительность, тщеславие, нашедшее средство проявиться в соперничестве дам, кто больше и лучше пришлет что в каземат, повели к нерасчетливому потреблению всего и стали многих втравлять в такие привычки, поддержание которых никак не обеспечивала им вероятная их будущность, а стремление к удовлетворению которых во что бы то ни стало поставило их впоследствии в жалкую зависимость от других, заставив их продать именно ту самую свободу, которою они, как говорили, так дорожили, что не согласились даже на те ограничения разумным устройством, на то подчинение необходимому порядку, которые именно одни-то и могли оградить ее.
С другой стороны, эгоистические стремления нашли себе и основание, и пищу, и удобную почву для своего развития, коль скоро ясно стало возможным отдельное помещение. В благовидных предлогах не было недостатка. Строившие отдельные домики уверяли, что это было и для общего облегчения от тесноты. Но на деле было не так. Ясно было, что подобная цель могла быть достигнута иначе. Отдельное помещение для некоторых только и возможность женатым жить в домах жен своих и водить туда своих родных и знакомых разом произвели несколько вредных последствий: разрушая равенство, освобождая некоторые личности от контроля общественного наблюдения, оно давало возможность и способствовало созданию не только привилегий для богатых, но и холопства из среды неизбежно возникшего пролетариата, которого, при общности жизни, разумеется, быть не могло, и образование которого я всячески старался предупредить обеспечением наперед законного и достаточного удовлетворения потребности каждого.
При возможности отдельного удовлетворения личной потребности прекратилось не только бывшее до того соперничество об избыточном снабжении всех, но и всякая забота о чем-либо общем; и между тем как люди деликатные из не имеющих теряли от недостатка в существенном, другие, имевшие достаточно и своего, но менее деликатные, поспешили примкнуть к привилегированным лицам, чтобы лично от них пользоваться чем можно, и таким образом явились патроны и партизаны и образовались личные партии. А раз утратилась, так сказать, девственность стыда, иные дошли до того, что, кричавши прежде против всякого подчинения порядку как против стеснения будто бы свободы, обратились чисто в лакеев у других, лишь бы пользоваться выгодою от них. Кроме того, некоторые порочные наклонности, которые одиночно никто не смел до того обнаруживать, стали выказываться, опираясь на поддержку своей партии, тем более что отдельные помещения давали к тому возможность и удобства. Все, что прежде было немыслимо — пьянство, карты и пр., стало проникать в каземат и тем ронять нравственное наше значение и впутывать в неприличные связи со внешними, доставлявшими удобный случай для дурных дел, а в замену того пользовавшимися и денежными средствами из каземата. И в то время, когда многие стали издерживать значительные средства к удовлетворению самых незаконных прихотей, то, что доставлялось на общее употребление, стало быстро оскудевать, и недостаток проявился тем скорее, чем больше была прежняя расточительность, истреблявшая все без нужды, потому только, что все было в избытке, и сделался тем чувствительнее, чем больше развилась прежде привычка к излишнему.
Наконец беспорядки и недостатки* достигли такой степени, что для устранения ежедневно повторявшихся неприятностей необходимо было принять какие-нибудь меры, если не хотели, чтобы дошло до таких происшествий, которые неминуемо повлекли бы вмешательство начальства, и, разрушив всякую связь между нами и солидарность, поставили бы всех и каждого в полную от него зависимость.