От попреков дело перешло уже к фактическим оскорб­лениям; а это повлекло к вызову на дуэль, к раздорам целых партий заступничеством за того или другого и пр.

Но, к сожалению, и тут вместо того, чтобы принять предложенное мною с самого начала предусмотрительное устройство, которое, ограждая независимость каждого и давая ему возможность самостоятельного действия, устра­нило бы незаконное влияние и причины к неудовольствию. Не раз случалось уже, что обед был недостаточен и не хватало ни чаю, ни сахару, что иные дошли до того, что не было переменного белья и сапогов и пр. Решили выбирать каждые три месяца одного человека, которому поручать сбор денег, наблюдение за хозяйством и удовлетворение особенных нужд каждого, не заботясь и не соглашаясь ус­тановить определенные правила — ни для выбора, ни для обозначения обязанностей и прав выбранного. Разумеется, что последствия такой неопределенности не заставили себя ждать, и в казематском обществе не могло не произойти того же, что, как свидетельствует история, происходило всегда и везде при подобных условиях, когда все основы­вается только на личности человека, а личность избирает­ся увлечением, без обдуманности, чем всегда пользуются для невидимого влияния эгоистические интересы.

В казематском обществе легко было наблюдать, каким образом, при отсутствии определенных правил и деятель­ного живого внимания общества, поручения незаметно переходят в должность или звание, а эти в право на власть и в превращение обязанности в право; как, с одной сторо­ны, власть дается неразумными требованиями вмешатель­ства и наложением не подлежащих обязанностей, а с дру­гой стороны, при противоположном направлении, как формы права и власти, без существенных условий их, об­ращаются в рабочую, невольническую повинность и пр.

Что требования от человека, выбираемого только на три месяца, не всегда были разумны и справедливы, это несомненно. Не обнимая своими распоряжениями полного годового периода, он не был в состоянии распоряжаться средствами экономически; а кроме этого, сколько было вещей, о которых необходимо было подумать и не за один год вперед; во-вторых, денежное обеспечение и назначе­ние лица делались слишком на короткий срок и не могли доставлять необходимого спокойствия; наконец, и относи­тельно удовлетворения личных нужд каждого все же оста­валось то же самое основание, как и прежде, т.е. личные отношения, потому что не всякий хотел и даже мог гово­рить выбранному лицу откровенно о своих делах, а между тем вмешательство в них давалось другому лицу как бы по праву.

Все это, разумеется, содействовало к поддержанию по­стоянного беспокойства, раздражения и неудовольствия;

скоро убедились, что дела не в лучшем положении, как и прежде; однако взрыв последовал совсем по другому пово­ду, и притом по пустому, как и всегда бывает, когда не хотят устранить главную причину зла, а ищут выместить свою досаду и свои собственные ошибки, хватаясь за пер­вый какой-нибудь ничтожный предмет.

Комендант сделал относительно уплаты денег по част­ным запискам в каземат какое-то распоряжение, в сущно­сти ничего не значащее и даже правильное, но не понра­вившееся почему-то большинству. Когда это дошло до ко­менданта, то он очень тому удивился, и так как он был уже в то время в хороших отношениях с нами, то и при­слал в каземат офицера объявить, что это было сделано с согласия хозяина, как называли тогда выборного из казе­мата. Хозяином был тогда Аврамов (бывший командир Ка­занского пехотного полка). От него потребовали объясне­ния; он отвечал, что не видел тут ничего важного, что, впрочем, говорил с таким и таким-то, и что у нас нет ни постановления, чтобы совещаться со всеми, ни установ­ленного для этого порядка, да вряд ли есть и возможность к тому. Несмотря на это, поднялась ужасная буря, кричали о самоуправстве и деспотизме, о посягательстве на права общины, сильнее всех именно те, которые, подобно Иса­еву, так легко и давно продали все свои права, свою неза­висимость за чечевичную похлебку, сделавшись подслужниками у женатых и богатых. Пошли забавные признания; один за другим отпирался, что он не выбирал Аврамова, так что оказалось, что выкликнули его имя при выборе всего только три или четыре человека, а остальные только просто согласились, не осмелясь гласно противоречить пред­ложившим и пр. Наконец, все это формулировалось реше­нием выбрать комиссию из семи человек, по числу пяти отделений и двух казематов, и поручить ей рассмотреть дело Аврамова и постановить окончательное решение, пе­редавая таким образом комиссии и судебную, и законода­тельную, и исполнительную власть.

При этом оказалось, как часто действия людей, исте­кающие из их страстей и интересов, не служат выражени­ем истинного их мнения о человеке, против которого враж­дуют. Это резко обнаружилось при выборе членов в комис­сию: все три главные отделения выбрали меня и не хотели заменить никем другим, так что я имел три голоса из семи, а, следовательно, в сущности вся власть комиссии заключалась во мне. Я сам уже настоял, чтобы хоть один голос передали другому. И это несмотря на то, что боль­шинство высказывалось до того времени враждебно про­тив меня за постоянное и беспощадное обличение беспо­рядков и ошибок и требования исследования и прекраще­ния самых причин их.

Беспристрастное исследование показало, что в действи­ях Аврамова не было ни умысла, ни посягательства на присвоение власти над общиною, а была одна неосторож­ность, не предвидевшая последствий, которые могут все­гда возникнуть из неопределенности поручения и отсут­ствия правильного способа совещания. Поэтому я откло­нил смену Аврамова, как того требовало сначала боль­шинство, как ничем не заслуживаемое и не оправдывае­мое оскорбление, а показал из случившегося примера, как опасно отсутствие твердых и определенных постановлений и постоянной поверки их для приноровления к изменяю­щимся обстоятельствам. Но, несмотря и на этот урок, вся энергия общества истощилась в искусственной вспышке, и я опять не мог добиться обсуждения общих правил, а только по поводу последнего происшествия решили, что хозяин вовсе не есть представитель общины перед началь­ством, и что ответ на всякое сообщение последнего, через кого бы оно не шло, должен предлагаться на общее обсуж­дение и решение.

Таившееся в глубине сознания доверие ко мне у боль­шинства, выказавшееся таким неожиданным для многих образом в деле Аврамова, не осталось без последствий для будущего, несмотря на то, что мне и не удалось еще и при настоящем случае добиться полного принятия предложен­ных мною мер. Оно все-таки предуготовило мне оконча­тельную победу, показав всю тщетность усилий и проис­ков привилегированных лиц и их холопов в борьбе против нравственной силы, а меня еще более утвердило на из­бранном пути, оправдав веру мою в непреложность окон­чательного торжества ее и заставило еще более обратить внимание на то, чтобы побуждения мои во всяком дей­ствии были вполне чисты и свободны от всякой эгоисти­ческой примеси. Ясно было, что доверие к моему бесприс­трастию проистекало главным образом от того, что все признали, что я, устранив себя от всяких интересов, стал поэтому выше всех обычных влияний и не имел уже ника­кого личного побуждения склоняться к тому или другому решению.

Вскоре представился другой случай доказать, что оши­бутся и те, кто, видя, что человек защищал одну сторону дела, думают, что он обязан отстаивать ее до того даже, чтоб пожертвовать сущностью дела внешнему признаку, мертвому формализму. Дело Аврамова, хоть и возбужден­ное по неосновательному предлогу и кончившееся не со­всем согласно с видами тех, кто возбуждал его, разохоти­ло, однако, казематское общество к общественным дви­жениям.

Мы перешли между тем в Петровский завод, и вот именно в то время, когда каждый имел уже отдельное помещение, когда тесное общежитие было уничтожено уже вещественными условиями, а одушевлявшее прежнее чув­ство, находившее удовольствие в постоянном общении, исчезло, вздумали было снова возвратиться к первобыт­ной патриархальности и установить ее уже насильствен­ным образом, по отвлеченному уже понятию, как и всегда бывает, когда иссякает живое чувство. Во имя братства и дружества стали требовать, чтобы люди, жившие в Чите в последнее время врозь, по разным казематам и комна­там, и привыкшие уже жить если не отдельно еще каж­дый, то небольшими кучками, стали снова сходиться в общую залу для обеда, чая и пр. Один из главных аргу­ментов при этом состоял также в том, что это необходи­мо нужно для порядка; и как я всегда настаивал на необ­ходимости введения порядка, то и не сомневались, что и я присоединяюсь к требующим, и таким образом увлече­но будет большинство. К изумлению их, я выразил про­тивоположное мнение.

«Как, — закричали агитаторы, узнав его, — вы, за­щитник порядка, восстаете против него?» — и пошли с радостью рассказывать о непостоянстве моих мнений. Ра­зумеется, такое заблуждение не могло долго продолжаться даже у тех, которые громче всех кричали. Все поняли ско­ро, что внешнее насилие не есть тот порядок, который, будучи внешним проявлением живой силы, один не стес­няет свободы именно потому, что сам есть свободное дей­ствие этой силы. Община явно пережила уже период чув­ства и вступила в период господства идей. Можно было сожалеть, что переход этот совершился с потерею, или во всяком случае с ослаблением чувства, но не признать его было уже нельзя.