От попреков дело перешло уже к фактическим оскорблениям; а это повлекло к вызову на дуэль, к раздорам целых партий заступничеством за того или другого и пр.
Но, к сожалению, и тут вместо того, чтобы принять предложенное мною с самого начала предусмотрительное устройство, которое, ограждая независимость каждого и давая ему возможность самостоятельного действия, устранило бы незаконное влияние и причины к неудовольствию. Не раз случалось уже, что обед был недостаточен и не хватало ни чаю, ни сахару, что иные дошли до того, что не было переменного белья и сапогов и пр. Решили выбирать каждые три месяца одного человека, которому поручать сбор денег, наблюдение за хозяйством и удовлетворение особенных нужд каждого, не заботясь и не соглашаясь установить определенные правила — ни для выбора, ни для обозначения обязанностей и прав выбранного. Разумеется, что последствия такой неопределенности не заставили себя ждать, и в казематском обществе не могло не произойти того же, что, как свидетельствует история, происходило всегда и везде при подобных условиях, когда все основывается только на личности человека, а личность избирается увлечением, без обдуманности, чем всегда пользуются для невидимого влияния эгоистические интересы.
В казематском обществе легко было наблюдать, каким образом, при отсутствии определенных правил и деятельного живого внимания общества, поручения незаметно переходят в должность или звание, а эти в право на власть и в превращение обязанности в право; как, с одной стороны, власть дается неразумными требованиями вмешательства и наложением не подлежащих обязанностей, а с другой стороны, при противоположном направлении, как формы права и власти, без существенных условий их, обращаются в рабочую, невольническую повинность и пр.
Что требования от человека, выбираемого только на три месяца, не всегда были разумны и справедливы, это несомненно. Не обнимая своими распоряжениями полного годового периода, он не был в состоянии распоряжаться средствами экономически; а кроме этого, сколько было вещей, о которых необходимо было подумать и не за один год вперед; во-вторых, денежное обеспечение и назначение лица делались слишком на короткий срок и не могли доставлять необходимого спокойствия; наконец, и относительно удовлетворения личных нужд каждого все же оставалось то же самое основание, как и прежде, т.е. личные отношения, потому что не всякий хотел и даже мог говорить выбранному лицу откровенно о своих делах, а между тем вмешательство в них давалось другому лицу как бы по праву.
Все это, разумеется, содействовало к поддержанию постоянного беспокойства, раздражения и неудовольствия;
скоро убедились, что дела не в лучшем положении, как и прежде; однако взрыв последовал совсем по другому поводу, и притом по пустому, как и всегда бывает, когда не хотят устранить главную причину зла, а ищут выместить свою досаду и свои собственные ошибки, хватаясь за первый какой-нибудь ничтожный предмет.
Комендант сделал относительно уплаты денег по частным запискам в каземат какое-то распоряжение, в сущности ничего не значащее и даже правильное, но не понравившееся почему-то большинству. Когда это дошло до коменданта, то он очень тому удивился, и так как он был уже в то время в хороших отношениях с нами, то и прислал в каземат офицера объявить, что это было сделано с согласия хозяина, как называли тогда выборного из каземата. Хозяином был тогда Аврамов (бывший командир Казанского пехотного полка). От него потребовали объяснения; он отвечал, что не видел тут ничего важного, что, впрочем, говорил с таким и таким-то, и что у нас нет ни постановления, чтобы совещаться со всеми, ни установленного для этого порядка, да вряд ли есть и возможность к тому. Несмотря на это, поднялась ужасная буря, кричали о самоуправстве и деспотизме, о посягательстве на права общины, сильнее всех именно те, которые, подобно Исаеву, так легко и давно продали все свои права, свою независимость за чечевичную похлебку, сделавшись подслужниками у женатых и богатых. Пошли забавные признания; один за другим отпирался, что он не выбирал Аврамова, так что оказалось, что выкликнули его имя при выборе всего только три или четыре человека, а остальные только просто согласились, не осмелясь гласно противоречить предложившим и пр. Наконец, все это формулировалось решением выбрать комиссию из семи человек, по числу пяти отделений и двух казематов, и поручить ей рассмотреть дело Аврамова и постановить окончательное решение, передавая таким образом комиссии и судебную, и законодательную, и исполнительную власть.
При этом оказалось, как часто действия людей, истекающие из их страстей и интересов, не служат выражением истинного их мнения о человеке, против которого враждуют. Это резко обнаружилось при выборе членов в комиссию: все три главные отделения выбрали меня и не хотели заменить никем другим, так что я имел три голоса из семи, а, следовательно, в сущности вся власть комиссии заключалась во мне. Я сам уже настоял, чтобы хоть один голос передали другому. И это несмотря на то, что большинство высказывалось до того времени враждебно против меня за постоянное и беспощадное обличение беспорядков и ошибок и требования исследования и прекращения самых причин их.
Беспристрастное исследование показало, что в действиях Аврамова не было ни умысла, ни посягательства на присвоение власти над общиною, а была одна неосторожность, не предвидевшая последствий, которые могут всегда возникнуть из неопределенности поручения и отсутствия правильного способа совещания. Поэтому я отклонил смену Аврамова, как того требовало сначала большинство, как ничем не заслуживаемое и не оправдываемое оскорбление, а показал из случившегося примера, как опасно отсутствие твердых и определенных постановлений и постоянной поверки их для приноровления к изменяющимся обстоятельствам. Но, несмотря и на этот урок, вся энергия общества истощилась в искусственной вспышке, и я опять не мог добиться обсуждения общих правил, а только по поводу последнего происшествия решили, что хозяин вовсе не есть представитель общины перед начальством, и что ответ на всякое сообщение последнего, через кого бы оно не шло, должен предлагаться на общее обсуждение и решение.
Таившееся в глубине сознания доверие ко мне у большинства, выказавшееся таким неожиданным для многих образом в деле Аврамова, не осталось без последствий для будущего, несмотря на то, что мне и не удалось еще и при настоящем случае добиться полного принятия предложенных мною мер. Оно все-таки предуготовило мне окончательную победу, показав всю тщетность усилий и происков привилегированных лиц и их холопов в борьбе против нравственной силы, а меня еще более утвердило на избранном пути, оправдав веру мою в непреложность окончательного торжества ее и заставило еще более обратить внимание на то, чтобы побуждения мои во всяком действии были вполне чисты и свободны от всякой эгоистической примеси. Ясно было, что доверие к моему беспристрастию проистекало главным образом от того, что все признали, что я, устранив себя от всяких интересов, стал поэтому выше всех обычных влияний и не имел уже никакого личного побуждения склоняться к тому или другому решению.
Вскоре представился другой случай доказать, что ошибутся и те, кто, видя, что человек защищал одну сторону дела, думают, что он обязан отстаивать ее до того даже, чтоб пожертвовать сущностью дела внешнему признаку, мертвому формализму. Дело Аврамова, хоть и возбужденное по неосновательному предлогу и кончившееся не совсем согласно с видами тех, кто возбуждал его, разохотило, однако, казематское общество к общественным движениям.
Мы перешли между тем в Петровский завод, и вот именно в то время, когда каждый имел уже отдельное помещение, когда тесное общежитие было уничтожено уже вещественными условиями, а одушевлявшее прежнее чувство, находившее удовольствие в постоянном общении, исчезло, вздумали было снова возвратиться к первобытной патриархальности и установить ее уже насильственным образом, по отвлеченному уже понятию, как и всегда бывает, когда иссякает живое чувство. Во имя братства и дружества стали требовать, чтобы люди, жившие в Чите в последнее время врозь, по разным казематам и комнатам, и привыкшие уже жить если не отдельно еще каждый, то небольшими кучками, стали снова сходиться в общую залу для обеда, чая и пр. Один из главных аргументов при этом состоял также в том, что это необходимо нужно для порядка; и как я всегда настаивал на необходимости введения порядка, то и не сомневались, что и я присоединяюсь к требующим, и таким образом увлечено будет большинство. К изумлению их, я выразил противоположное мнение.
«Как, — закричали агитаторы, узнав его, — вы, защитник порядка, восстаете против него?» — и пошли с радостью рассказывать о непостоянстве моих мнений. Разумеется, такое заблуждение не могло долго продолжаться даже у тех, которые громче всех кричали. Все поняли скоро, что внешнее насилие не есть тот порядок, который, будучи внешним проявлением живой силы, один не стесняет свободы именно потому, что сам есть свободное действие этой силы. Община явно пережила уже период чувства и вступила в период господства идей. Можно было сожалеть, что переход этот совершился с потерею, или во всяком случае с ослаблением чувства, но не признать его было уже нельзя.