По моему убеждению, надо всегда уметь извлекать из перемены обстоятельства тот вид пользы, для которой на­стоящие обстоятельства представляют наилучшие условия. Новое положение наше представляло все удобства для спо­койной уединенной жизни, а поэтому и для умственных занятий; а то и другое составляли уже именно главную современную потребность для нашего общества. Давно уже всеми замечалось, что недовольство своим положением, усиленное еще внутренним неустройством, порождало скрытное раздражение, для обнаружения которого все слу­жило предлогом, что поэтому и всякое незначительное сбо­рище приводило часто к неприятным сценам, а, следова­тельно, всякое обязательное насильственное соединение, как того требовали предлагавшие возобновление общего стола и чая, увеличивая недовольство от принужденного действия, повело бы еще к большим столкновениям.

Кроме того, когда жили в одной комнате, вставать и ложиться вместе было делом необходимости; теперь же, при отдельном житье каждого лица, естественно было ожи­дать, что возьмут верх у каждого те привычки, которые он будет считать для себя наиболее удобными и свойствен­ными, и тогда стеснять все это значило бы без нужды размножать источники неудовольствия и поводы к спорам о том, что и как требовать для всех. Что же касается до занятий, то, когда прошла пора казематных уступок, ког­да беспрестанно стали возникать столкновения, шум, спо­ры — заниматься в общих комнатах буквально не стало возможности. Между тем умственные занятия становились все более и более безотлагательною потребностью как для обшего нравственного значения нашего, так и для обеспе­чения в будущем каждого.

Итак, отдельное помещение, удовлетворяя насущной потребности в этом отношении, отклоняло в то же время и случаи столкновения и должно было способствовать к успокоению раздражительности. Необходимо только было добиться такого устройства взаимных отношений, кото­рое, не препятствуя добровольным соединениям для каких-либо общих целей, в то же время достаточно обеспе­чивало бы каждому законную и нужную долю самостоя­тельности и независимости.

Прежде всего необходимо было достигнуть личного спра­ведливого обеспечения каждого, обязательного для общи­ны; вслед за тем можно было подумать об устройстве уже из добровольных соглашений таких учреждений, которые способствовали бы умственному развитию и обеспечивали будущность лиц по выходе из каземата. И вот, именно для этого-то, видя, что общее неустройство и недовольство поддерживается, а между тем ничего для устранения их не принимается, а только хватаются за меры, которые не ве­дут ни к чему, я и выступил с требованием, «чтобы опре­деленный взнос в общую кассу был обязателен для каж­дого в соразмерности с получаемыми им средствами, а выдача из кассы была всем одинаковая, достаточная для удовлетворения личных необходимых нужд каждого, как-то: стола, чая, белья и одежды, с небольшим запасом на мелочи». Для удобства и экономии, заведование хозяйствен­ною частью должно быть общее: на это ежегодно по теку­щим ценам определяется часть из назначенной постоянной каждому лицу суммы, а остальное предоставляется в пол­ное его личное распоряжение. Избранная комиссия должна выработать постановления, которые утверждаются общим согласием. В числе постановлений должны быть указания на правильные способы изменений и самих постановлений соответственно обстоятельствам, могущим измениться.

Предложение это, как и следовало ожидать, возбудило страшную бурю со стороны привилегированных, боявшихся потерять партизанов, а через то и личное значение, коль скоро все будут поставлены в независимость от того или Другого лица. Меня обвиняли в демагогических возбужде­ниях, в недоверии к благородству товарищей (богатых), в посягательстве на права собственности и пр.*

Тогда, видя, что напрасно будут убеждать людей, ко­торых единственными двигателями были страсти и интере­сы, я выставил твердо такое положение: «Так как полу­чать деньги сверх положения разрешено на том основании, чтобы помогать неимущим товарищам, лишенным по са­мому положению в заточении возможности к приобрете­нию средств личным трудом, то помощь от богатых обяза­тельна товарищам, для которых они и получают излишние деньги; и что если богатые не хотят этого признать, то остается одно средство потребовать от казны, что если она лишает нас заточением возможности трудиться, то и дол­жна вполне содержать нас, т.е. давать пищу и одежду, по­тому что ясно, что при тюремном заточении на 2 руб. ас­сигнациями и два пуда муки в месяц существовать нельзя».

И вслед за сделанным открыто заявлением я, не теряя более слов, потребовал к себе коменданта и объявил ему, что он должен непременно сделать представление о несов­местимости нашего заточения и лишения средств приобре­тать что-либо своим трудом (как могут делать то и делают живущие на воле ссыльные) с неимением казенного со­держания, и что поэтому необходимо назначить его. Вмес­те с тем я сказал твердо коменданту, что если он не сдела­ет этого, то я принесу жалобу на то первому ревизору, который будет прислан в каземат от государя (тогда об этом носились уже слухи).

Комендант страшно перепугался моим неожиданным тре­бованием и твердостью моего категорического объявления. Он поспешил собрать сию же минуту богатых и объяснил им, что если сделать представление о казенном содержа­нии, то первым последствием будет запрещение получать им деньги сверх назначенного вначале количества, и что поэтому, отказывая в обязательном обеспечении общины известным процентом с получаемой ими суммы, они и са­ми лишатся всего и не будут получать столько сотен, сколь­ко теперь получают тысяч, а его подвергают ответственно­сти, что не доносил правительству о злоупотреблениях.

* Так как я сам лично получал достаточно и ни от кого ничем не пользовался, и никакое учреждение не могло мне дать больше того, что я уже имел и что далеко превышало мои нужды, так как я их ограничивал, — то, разумеется, ни заподозрить меня в личных выго­дах не могли, ни обвинить не смели, оттого и придумали, что я хочу играть роль демагога, как ни бессмысленно было это обвинение отно­сительно человека, совершенно уединившегося и отрывавшегося от своих занятий только по требованию других.

Трудно себе представить, до какого раздражения про­тив меня дошли богатые и их холопы. Они просто неистов­ствовали и сумели так сбить с толку людей, не знавших содержания моего разговора с комендантом, что со мною, который, сделав дело, снова углубился в свое уединение и не знал о всех происках, клеветах и сплетнях, вдруг пере­стали кланяться, за исключением нескольких человек, бе­зусловно веривших в справедливость моих действий. Разу­меется, когда наконец это дошло до меня, я положил ко­нец всяким недоброжелательным рассказам, потребовав у коменданта, чтобы он публично объявил содержание мое­го разговора с ним. Хотя волнение сразу и не улеглось, но тем не менее, с одной стороны, твердость, обнаруженная мною против коменданта, не могла не произвести впечат­ления, а с другой, между партизанами богатых все те, которые, сохраняя еще остатки достоинства, с трудом пе­реносили личную зависимость и те, которые стали сильно чувствовать эту зависимость вследствие возрастающей тре­бовательности и невнимания, даже пренебрежения, к ним богатых, стали понимать, что и для них выгоднее и при­личнее быть независимыми от того или другого лица и иметь собственное значение по голосу в общине, чем за­имствовать его от покровительства патрона.

Продолжение ЗДЕСЬ

Примечания.

[34]  Я тем более был уверен, что дело идет об учении, слышал еще

прежде, что горный начальник давно желал, чтобы кто-нибудь из

нас поучил его детей, и только комендант на это в Чите еще не

соглашался.

[35] Вегелин отравился из глупого тщеславия, над которым постоянно смеялись и которое оскорбляли. Приняв сильный яд, он изменил себе только тем, что захотел проститься со мною, «единственным человеком, которого он уважал», как выразился. Странность проща­ния возбудила мою догадку о причине. Я заставил его сознаться и принять немедленно бывшее под рукою противоядие, но все-таки последствия яда долго еще держали его между жизнью и смертью.

[36] Выше было упомянуто об огромной библиотеке по выписке на чрез­вычайно большую сумму не только периодических изданий, но и всех вновь выходивших замечательных сочинений по всем специаль­ностям и на всех наиболее известных языках, что при небольшом числе пользующихся и при единстве помещения представляло, так сказать, под рукою у каждого всю библиотеку, чего, конечно, нельзя надеяться никому иметь нигде.

[37] Ничто так часто не слышится, как жалобы на отсутствие чувства в обществе и в семье, и на непостоянство и непрочность чувства даже в сильнейшем его проявлении — в любви между мужчиною и женщи­ною, но удивляться, кажется, тут нечему. Все это и должно быть неизбежным следствием того, что, во-первых, при воспитании чув­ство в истинных, искренних, самостоятельных его проявлениях обык­новенно даже подавляется, а стараются возбуждать ложные чувства, источником которых большею частью бывает тщеславие, лицемерие и пр., а во-вторых, в самых понятиях о чувстве, в идее его, не разъяс­няются истинные признаки истинного или действительного чувства, которое, может, и должно иметь влечение не к вещественному пред­мету, не к нынешнему виду его, быстро изменяющемуся, не к от­влеченному понятию, не осуществляемому никогда действительнос­тью, и потому неизбежно разрушаемому опытом, а к нравственным достоинствам и красоте. От неуяснения себе всего этого принимается за чувство то, что не только не есть истинное чувство, но еще несов­местимо с ним и даже противоположно ему, а именно, во-первых, чувственное возбуждение, разрушаемое неизбежно не только изме­нением внешних условий (болезнею, устарением, тяготою недостат­ка и пр.), но и самым удовлетворением, если не поддерживаемое истинным чувством; во-вторых, обольщение воображения, также не­избежно разрушаемое опытом, как сказано выше. Истинное же чув­ство не может не быть прочно, не может даже не усиливаться со временем, потому что основывается на неизменных основаниях, по­тому что время усиливает само по себе всякое правильное отношение.

Поэтому-то, например, христианство, ставя всегда истинным вы­ражением истинного чувства между мужчиною и женщиною только браки, ставило главным основанием брака честное исполнение долга в обязательстве или договоре, заключенном свободно «на основании разумного выбора», т.е. в таких условиях, которые делают истинное чувство возможным, с несомненною уверенностью, что где будут условия для возможности истинного чувства, там при обоюдном ис­полнении долга оно непременно явится как необходимое последствие, составляющее неотъемлемую принадлежность всякого разумного ре­шения и действия, удовлетворяющих нашу совесть и тем подготов­ляющих лучшее основание, лучшую почву для истинного чувства, — душевное удовлетворение и спокойствие. Надо сказать, что все эти исследования не только не излишни при исследовании обществен­ных оснований, но имеют живую непосредственную связь с ним. Без преобразования человеком самого себя невозможно правильное уст­ройство семьи, а без правильного устройства семьи невозможно и правильное устройство общества.

[38] В том обществе, где нет правильного понятия о высшем проявле­нии чувства, не может быть правильного понятия о чувстве вообще, а следовательно, и никакого правильного чувства, ни истинного пат­риотизма, ни любви к свободе, ни справедливости и пр., и это по высшему закону единства духа, не допускающего смесь истины с ложью; поэтому идея о браке и была всегда ликом для означения общественного состояния. И когда мы говорили выше о свободном договоре для основания семьи, то разумели, как разумеет это и хри­стианство, свободном не только от внешнего насилия, но и от ослеп­ления страсти, всегда переходящего, как и все ложное, в реакцию противоположности и от расчетов корысти, всегда ненадежных. К не­счастью, ничто не затемнено до такой степени не только обычаем, но и литературою, как основание семьи. В самом деле, не странно ли, что в обычных делах люди стараются иметь дело всегда с честными людьми, которых могут уважать потому, что на них можно поло­житься; а с другой стороны, заключив свободно договор, считают для себя делом чести, делом обязательным, исполнить его, хотя бы впоследствии он в некоторых отношениях и оказался бы невыгодным. В деле же брака, напротив, не видим ли мы постоянно, с каким легкомыслием соединяются люди, не только без всяких оснований для взаимного уважения, без которого никакое истинное чувство не­мыслимо, но и с заднею мыслью возможности неисполнения обя­занности. После этого удивляться должно не тем последствиям, какие одни только неизбежно из этого и могут происходить, а тому, что могут удивляться таким последствиям, которые всегда можно пред­ставить наперед. К сожалению, литература запутала вопрос тем, что каждая сторона обвиняла противную, противопоставляя ей такие ос­нования, в которых именно и заключалось в сущности то самое, в чем ее в свою очередь справедливо обвиняла противная сторона. Так, одна сторона, например, восставая против брака по расчету и проти­вопоставляя ему любовь, сама разумела, однако, под любовью страсть; а та, которая восставала против страсти, противополагала ей разум, сама разумея тут расчет, тогда как истинное чувство всегда разумно, а все, что истинно разумно, приведет за собою непременно и истин­ное чувство.

Пророк, провещатель истины, относящейся не только к будущему, но и к настоящему и прошедшему.

 [39] Хлопницкий был высечен за это кнутом, но по недосмотру ему было возвращено дворянство при коронации, в числе прочих поляков, которые были из дворян.

[40]Все что было законного и правильного в их просьбах, я исполнял, как свидетельствуют в том письма Бестужевых, Горбачевского, обоих Кюхельбекеров и пр. Кто проезжал через Читу, не искал гостеприимства в другом доме, кроме моего. Дочь Трубецкого, княгиня Волконская, В. Кюхельбекер с семейством были вполне в моей заботе. Бестужев жил у меня целый месяц, и, когда он «плавал на  Амур», извлекая себе все выгоды, я с собственными расходами хлопотал о его делах.