600 верст до Петровского завода

Я сказал выше, что мы покидали Читу в очень дурном расположении духа, и объяснил причины тому. Была, впро­чем, и еще одна причина, которая много содействовала мрачному настроению, — это разрушение иллюзий насчет общей амнистии или по крайней мере сокращения сроков.

Правда, все понимали отзыв Павского о царствующем государе, что он горяч, как Павел, и злопамятен, как Александр; все видели в примерах (относительно перемены срока при коронации, ограничившейся заменою одних слов другими, относительно тюремного заключения и желез сверх приговора, и особенно в том, как разочло правительство, однолетний срок низшему разряду, превратив его в трех­летний), что он скорее готов усилить наказание, чем смяг­чить его; однако большинство из нас и наших родных охот­но предавалось иллюзиям, относя неправильные сначала действия правительства к раздражению, которое было так естественно в то время, когда еще была свежа память о событии, не признавая зависимости политических сообра­жений от личного характера государя.

Люди, самые преданные правительству, говорили вслух, а особенно нашим родным, что амнистия законна и спра­ведлива потому, что мы скорее были жертвою безвыход­ного состояния государства, чем виновными в настоящем смысле, что государь, сам ознакомясь с делами, увидит, до какой степени расстройства был доведен государствен­ный организм, и было бы даже неестественно и безотрад­но для России, чтобы протест не выразился в какой-нибудь форме, и если он принял дурной вид, то и в этом виновато все-таки само правительство тем, что не заботи­лось об искреннем и правильном образовании; что нако­нец даже те, которые теперь надеются, что новый государь и без революции поправит все дела, не могут вменять в вину людям, что они не могли предвидеть неожиданной случайности воцарения нового государя, желающего улуч­шений, потому что лета покойного государя делали веро­ятным, что может еще продлиться и даже ухудшиться то состояние России, в какое она приведена была в после­днее время; а неизвестно, к чему бы привело это всеобщее расстройство, если бы оно не было остановлено хотя бы отчаянной какою попыткою.

Искренно ли, по собственному ли убеждению говори­ли так эти люди, или хотели только содействовать видам правительства, решить трудно; но несомненно то, что пра­вительство, увидя наклонность наших родных и публики верить подобным речам, всячески старалось содействовать тому как для успокоения общественного мнения, так и для того, чтоб удержать нас в спокойствии, и потому бес­престанно распускало слухи, что вот при таком-то или при таком-то случае будет амнистия. Все это через письма родных передавалось в каземат и отражалось в нем у боль­шинства еще большими, может быть, иллюзиями, чем те, которым предавались наши родные в России. Дошло до того, что невозможно было противоречить возбужденным надеждам, не вызывая против себя бурю неудовольствия.

Напрасно я, проникнувши в основы характера госуда­ря, доказывал товарищам моим, что он никогда не сделает ничего, пока ожидают, чтобы не подумали, что он усту­пил общественному мнению, а если и сделает что, то раз­ве тогда, когда явно будет, что это сделано исключитель­но по его произволу, и что поэтому нечего терять времени в пустых ожиданиях, а лучше заниматься делом, — това­рищи мои ничего не хотели слушать и то и дело упрекали меня, что я ничему не хочу верить и полагаюсь будто бы по самолюбию скорее на свое собственное суждение, не­жели на самые положительные свидетельства из России, и в оправдание своих надежд показывали мне кучу писем, в которых приводились собственные слова даже самой госу­дарыни: «Пусть молят Бога, — говорила будто бы она, будучи беременна, — чтобы у меня родился второй сын, тогда участь их будет непременно облегчена». Но вот ро­дился Константин Николаевич, и, однако, ничего не было. Потом надежды привязались к окончанию Персидской кам­пании, но и тут ничего не воспоследовало. Со всем тем иллюзии еще продолжались, несмотря на то, что начали строить уже каземат в Петровском заводе.

«Что же это значит, — говорили против этого аргумен­та ожидавшие амнистии, — разве не начали также строить каземат и в Акатуе и, однако же, вот ведь, бросили».

Особенно ярко разгорались надежды вследствие удач­ного исхода Турецкой кампании, «Обаяние славы, — пи­сали находящиеся при дворе родные, — непременно рас­положит сердце царское к великодушию». Но вот и этот случай прошел без всяких ожидаемых последствий; вот и пять лет миновало, и раздражение, на которое сваливали вину отсрочки, должно бы уж успокоиться; вот и каземат построили, и наконец получено приказание переводить в него. Чем сильнее были иллюзии, тем сильнее, как есте­ственно и должно быть, последовало всеобщее разочарова­ние и тем сильнее уныние у тех, которые наиболее горя­чились. Можно даже сказать наверное, что такое состояние духа имело бы очень вредное влияние на многих и дурные последствия при вступлении в такую мрачную жизнь, ка­кова была в Петровском каземате сначала, если бы тут не подоспело кстати известие о французской революции, воз­будившее надежды в другом отношении и увлекшее снова все мысли и желания в политическую и умственную сфе­ру, чем и отвлекло их от мрачного настоящего положения и не давало вполне предаваться ощущению тягости его.

Для перехода в Петровский завод мы были разделены на два отряда. Первый, в котором находились низшие раз­ряды, и сопровождаемый плац-майором, выступил двумя днями вперед; второй, при котором находился сам комен­дант, заключал в себе старшие категории. Дамы ехали при тех отрядах, где были их мужья, и только одна Муравьева уехала вперед. Штаб следовал при коменданте, при кото­ром также находился местный исправник и главный Тайша Хоринских родов, бурят.

Перед нашим выступлением стояло очень дождливое время, так что все реки страшно разлились. Даже неболь­шая речка Чита разлилась так, что нигде нельзя было отыс­кать брода и надобно было устроить перевоз. В самый день выступления 9 августа шел проливной дождь, однако никто из нас не хотел садиться в повозку, а все шли по страш­ной грязи пешком до самого перевоза за четыре версты от селения. Почти все жители провожали нас, и нам хотелось хоть раз на прощанье побеседовать с ними свободно. Жена и две дочери горного начальника провожали нас также до перевоза и оставались все время, пока продолжалась пере­права, что длилось очень долго, так как, несмотря на от­правку главного обоза вперед, и тот обоз, который нахо­дился при нас, был еще очень велик. Каждый из нас имел свою повозку; несколько повозок было занято под нашею кухнею и провизиею. Кроме того, были экипажи дам и штаба. Дорога лежала на Верхнеудинск через Бурятскую степь и составляла с лишком 600 верст.

Так как Бурятская степь почти безлюдна по главному тракту, а расстояние между станциями очень большое, и самые станции нередко состоят из одного только почто­вого дома, то для нас везде были и на половине станции, и нередко и на самих станциях приготовлены для лагеря бурятские юрты. В средине ставились юрты для нас; по углам — для караульных офицеров и солдат; в боку боль­шая белая юрта для коменданта, а за нею юрты для его канцелярии и штаба; кругом всего лагеря располагалась цепь конных казаков и бурят. Кухни устраивались, смотря по направлению ветра, под ветром у лагеря, но внутри конной цепи. Для каждых четырех человек из нас назнача­лась особенная юрта; прислужники в ней были из бурят, кое-что понимавших по-русски; общую прислугу состав­ляли солдаты и поселенцы, бывшие в прислуге при нашем хозяйстве. Если же случалось останавливаться в деревне, то для нас очищали несколько домов, выводя живших в них и назначая прислугу, или, как называли, каморников, из крестьян по наряду. Для покупки заблаговременно прови­зии один из нас ехал впереди за день с офицером, отправ­ляясь всегда немедленно вперед, коль скоро мы приходи­ли в лагерь, и он сдавал закупленную провизию. Впрочем, не запрещалось жителям приносить и к лагерю на продажу разные вещи, большею частью молоко, масло, ягоды, грибы и пр. Через день бывали дневки, и дни бани приноравли­вали к дням, когда дневки случались в деревне, где мож­но было найти баню.