Надо сказать, что я был постоянною ночною сиделкою при опасно больных, как по способности моей не спать ночью, так и потому, что Вегелин никому другому не доверял наблюдать за важными симптомами и давать в свое отсутствие решительные и сильно действующие лекарства.
История неоднократно показала нам примеры, какие отговорки обыкновенно употребляет произвол для оправдания отказа в таких действиях, к которым приступает он неохотно. Если чего не решаются просить, ожидая всего от доброй воли правительства, то обыкновенно говорят, что не дают потому, что не просят, а чего не просят, то, стало быть, и не нужно; если же о чем просят, то говорят, что нельзя сделать этого потому, что это значило бы уступить требованию в том, что должно быть чисто делом доброй воли. Так было и относительно амнистии или уменьшения срока для нас. Зная этот обычный прием из исторического изучения и основываясь потом на всем, что мне было известно от самых близких людей о характере государя, я, как видели выше, был уверен и предсказал своим товарищам наперед, что если и будет какое уменьшение сроков, то оно будет незначительное, потому что сделано будет неохотно и сверх того будет наверное сделано по какому-нибудь такому поводу, который не будет представлять никакой достаточной причины, чтобы явно выказать, что это было сделано чисто по одному произволу. Когда и то, и другое так разительно оправдалось на деле, когда уменьшение сроков последовало по случаю рождения четвертого сына, т.е. без всякого достаточного повода, и потом старшему разряду только на четвертую долю, а второму на одну пятую вместо того, чтобы уменьшить всем по крайней мере наполовину, как ожидали тогда мои товарищи, видя, с какою верностью я все предвидел, пожелали знать соображения мои и о дальнейших действиях правительства и чего им еще должно ожидать. Я отвечал им, что видя, как неохотно действует в этом отношении правительство и как заботится о том, чтоб показать, что на его решение не имеет никакого необходимого влияния какое-либо внешнее событие и как тщательно оно избегает всякой связи того, что делается для нас, с общественными торжествами, нечего ожидать вновь ничего до истечения десятилетия со времени события 14 декабря, и разве только при этом случае может последовать новое уменьшение сроков, да и то во всяком случае менее значительное, нежели воображают.
Как увидим впоследствии, и этому моему соображению суждено было вполне оправдаться, но слабость человеческая, постоянно поддающаяся обольщеньям по непривычке смотреть трезво на вещи, не была довольна таким моим объяснением. «Помилуйте, — говорили мне, — если это будет так, то это значит все равно, что ничего не делать». И вот многие поддались опять новым сообщаемым ожиданиям амнистии, что вот-де наверное знают, что каземат уничтожат — то при постройке Александровской колонны, то при празднестве воспоминания Бородинской битвы, то по случаю маневров в южных поселениях и пр. Дурное влияние этого состояло в том, что многие, особенно из второго разряда, в чаянии скорого отправления бросили совершенно полезные занятия.
Я старался всячески удержать и образумить их. «Вы увидите, — дополнил я к сказанному выше мною, — что даже в этом уменьшении, если какое и последует, постараются сделать так, чтобы на деле вышло еще меньше, чем на словах».
Тут уж меня прозвали отчаянным пессимистом, зловещим пророком, но опыт оправдал, однако же, и это мое предвидение. Поставили и Александровскую колонну, отпраздновали и воспоминание Бородинской битвы, удовлетворилось вполне и тщеславие зрелищем маневров в южных поселениях и удачною экспедициею в Босфор для поддержки султана (были же ведь такие, которые и на это рассчитывали), а нового уменьшения сроков все нет. Предававшиеся обольщению совсем упали духом и, к несчастью некоторых, нравственно упали. Не один из наших товарищей начал, к сожалению, предаваться пьянству. Почти все сделались уже равнодушны к выходу на поселение, а некоторые из второго разряда говорили даже, что сравнив все, пожалуй, еще и лучше остаться в Петровском заводе до окончательного распущения всех. Здесь уже устроились и имеют все средства, а Бог знает еще, что будет в новом месте, пожалуй, еще в каком-нибудь захолустье. Некоторые женатые так, действительно, и сделали. Вообще же, никто уже не торопился, и когда приближалось десятилетие 14 декабря, то ожидали его не столько с нетерпением, сколько из любопытства, чтобы видеть, оправдается ли и на этот раз мое предположение.
Но вот наконец пришла почта и от 14 декабря 1835 года, а ничего не получено: правительство не торопилось обнародовать и отправлять манифест, изданный в этот день. Трудно описать противоречащие чувства, волновавшие моих товарищей, вследствие обманутого ожидания, как думали на основании ошибочного предположения, что ничего не было сделано в день десятилетия. Если, с одной стороны, люди, враждовавшие против меня, выказывали явно радость, что мое предположение хоть на этот раз не сбылось, надеясь, что через это поколеблется общее доверие к моим соображениям и советам, то с другой стороны, в то же время тайно не могли не досадовать при виде перспективы еще пятилетнего пребывания в каземате для одних и двухлетнего для других.
Но вот следующая почта принесла манифест, которым уменьшился срок главному разряду на два года, а второй разряд велено отправить на поселение, через что ему, по-видимому, уменьшен был срок на два с половиною года. Я сказал «по-видимому», потому что на деле вышло совсем иначе, как сейчас увидим.
Целый день мне не было отбоя от посетителей. Целый день толпились у меня в комнате, восхваляя необычную точность моих соображений, не только мои товарищи, но и все начальство. Сам комендант, которому уже успели рассказать все, явился ко мне и смотрел на меня с каким-то изумлением, смешанным со страхом. Он и прежде слышал о верности моих политических соображений, но то мало интересовало его. А проникнуть основы и предвидеть действия своего правительства, — вот это казалось ему особенно важным; он, как и многие, видел тут что-то загадочное или сверхъестественное; и Бог знает, к каким толкам подавало это повод, но во всяком случае комендант, который до тех пор показывал мне всегда уважение, теперь стал страшно бояться меня, выказывая даже какой-то суеверный страх, и при всяком уже случае, когда шел разговор у него о чем-либо особенном или с моими товарищами или даже со своими подчиненными, то всегда спрашивал: «А что, не знаете ли, как думает об этом Дмитрий Иринархович?»
Очень естественно было предполагать, что вместе с манифестом, вследствие которого второй разряд должно было отправить на поселение, будут сделаны и все необходимые распоряжения. Никак не ожидая поэтому и никак не веря, чтобы могло быть какое-нибудь замедление в подобном распоряжении, товарищи наши из второго разряда не хотели слушать совета дождаться получения расписания, где кому быть поселену, а поспешили заготовить зимние повозки, надеясь еще зимним путем добраться каждый до своего места. Но вот прошло несколько недель в напрасном ожидании, как вдруг узнали, что генерал-губернатору в Иркутске предписано, «сделать расписание, прислать его на утверждение в Петербург, а до утверждения из каземата не отправлять»; а так как в Петербурге не торопились с утверждением, то и вышло, что второму разряду назначено было действительное отправление позже даже десятилетнего срока со дня приговора.
В самом деле прошла зима, прошла и весна, проходило уже и лето, как получено было наконец утвержденное расписание и второй разряд мог оставить Петровский завод, отправясь таким образом вместо зимы в осеннюю распутицу следующего года.
Недоброжелательство правительства выразилось еще и в другом случае. Волконский был очень болен ревматизмом; поэтому доктора настаивали, чтобы прежде чем предпринять дорогу, может быть и дальнюю, куда-нибудь, он съездил на горячие Туркинские воды, находившиеся также за Байкалом. Даже и сам осторожный во всем комендант не видел к тому препятствия, благо после получения манифеста Волконский, как принадлежавший ко второму разряду, считался уже состоящим на поселении; поэтому комендант и отправил Волконского на воды в сопровождении унтер-офицера и казака. Тем не менее он получил за это из Петербурга замечание, что не следует отправлять прежде общего разъезда второго разряда из каземата, хотя комендант показал ясно в своем донесении, что отправление на воды нельзя было задерживать, потому что полезное действие вод и другие благоприятные условия для успешного лечения могли быть только весною, если же испрашивать разрешение из Петербурга, то оно никак не могло бы быть получено до весны.