«Да позвольте же, наконец, узнать, с кем я имею честь говорить?» Я назвал себя. Тогда он развел руками и сказал: «Ну батюшка, задали же вы нам работу, 3-му отделению».
Я отвечал ему, смеясь, что я в том не виноват, что я вовсе не просил их, чтобы они так обо мне заботились.
Тимашев сознался, впрочем, что ему совершенно неизвестны распоряжения относительно меня, и просил побывать часа два спустя, пока он соберет справки. Оказалось, что я действительно был сначала назначен в Казань, но что после была бумага от министра внутренних дел, чтобы по прибытии моем в Казань предложить мне на выбор для жительства один из внутренних городов империи.
Я сказал Тимашеву, что мне нечего делать выбора, потому что я получил уже телеграмму, разрешающую мне пребывание в Москве. Опять понадобилась справка о телеграмме и пришлось ждать до завтра.
Прихожу на другой день; предписания от министра внутренних дел о разрешении мне ехать в Москву не нашлось. Я показываю полученную мною телеграмму. Он отвечает мне, что они не могут положиться на частный документ.
«Ну, в таком случае, — сказал я, — дело очень просто: или я, или вы пошлем телеграмму к министру внутренних дел, а в ожидании ответа я подожду в Казани».
«На это я никак не могу согласиться».
«Это почему?»
«Потому что пребывание ваше в Казани опасно».
«Позвольте спросить, в каком отношении?»
«Здесь была студенческая история, и не велено никого присылать сюда на жительство».
«Так как вы сами разбираете студенческую историю, то очень хорошо знаете, что она не имеет ничего общего со мною».
«Это так, но кроме того есть еще важные причины».
«Да, какие же, смею спросить?»
«Помилуйте, весь город волнуется, такое впечатление произвел ваш приезд. Куда ни приедешь, в частный ли дом, в клуб ли, только и речи, что про вас».
«Вольно же делать такие распоряжения, — сказал я, смеясь, — которые производят такое впечатление».
«Ну, какой же город вы выбрали?»
«Никакого: или еду в Москву, или остаюсь в Казани, потому что только в этих двух городах есть для меня основания, чтобы проживать в них».
«Ни то, ни другое невозможно. Выберите, пожалуйста, другой город. Ведь я это говорю для вашей же пользы; а не то министр внутренних дел запрячет вас в Архангельск».
«Я не знаю, что может у вас делать министр внутренних дел, и может ли он поступать вопреки высочайшему повелению, где именно сказано, чтобы назначить один из внутренних городов; да, кроме того, последующим повелением мне разрешено уже ехать в Москву. Телеграмма, полученная мною, не может быть ошибочна. Поэтому я прямо объявляю, что до разрешения недоумения о ней никуда из Казани добровольно не выеду, кроме как в Москву, а в случае насилия буду протестовать».
Затем я раскланялся и вышел.
Между тем в этот же день приехал новый губернатор Нарышкин (племянник моего товарища), а Тимашев выехал в Пермь. Прихожу к Нарышкину, он встретил меня следующими словами: «Александр Егорович передал мне, что вы очень несговорчивы, что он желал все сделать к лучшему для вас, потому что действительно желает вам добра, да вы ни на что не соглашаетесь».
В ответ на это я в свою очередь спросил его, не скрывая своего неудовольствия: «А разве вам кто-нибудь говорил, что я добиваюсь доброго мнения о себе и расположения Александра Егоровича? Мне кажется, что дело, о котором шла речь, не должно зависеть от того, какого мнения он обо мне, и как расположен он к кому, не имеет ничего общего с тем?»
«Нет, право, будем говорить по дружески, — сказал он мне с заискивающим видом, — мне больно будет, если выйдет какое-нибудь недоразумение между мною и другом моего дяди. Сообразим вместе, как бы лучше устроить дело. Нельзя ли вам выбрать, например, какой-нибудь другой город по направлению к Москве, а оттуда вы спишетесь с министром».
«Вот это дело, — сказал я, — я выбираю последний город по железной дороге к Москве».
«Да и в Московскую губернию нельзя».
«Ну так в Калугу, я по крайней мере проеду через Москву».
«И туда нельзя».
«Это отчего? Там ведь мои товарищи, князь Оболенский, Батеньков, Свистунов».
«Могу вас уверить, что Свистунова уже там нет». — Это он сказал таким тоном, как будто бы Свистунову нельзя было остаться там по политическим причинам, тогда как Свистунов выехал оттуда, как я узнал после, единственно потому, что вышел в отставку.
Не зная, впрочем, что делать в это время и какие были относительно всех нас правительственные распоряжения, но соображая, что все уже возможно было в это время, так как началась реакция, и видя пример произвола на себе, я не счел приличным вдаваться ни в споры, ни в пояснения с Нарышкиным, а прервал всякие переговоры и объявил ему начисто, что я не еду, а пусть они делают, что хотят.
Я прожил целую неделю в Казани, посещая не только родных и знакомых, которых у меня в Казани множество, но и общественные собрания, возбуждая везде своим появлением живейшее внимание и непритворную радость, выражая своим открытым действием живое олицетворение протеста против произвола, потому что, несмотря на все, что ни говорили Тимашев и Нарышкин, никто из них не смел меня тревожить, что и производило особенное впечатление в том как бы осадном положении, в каком находилась Казань по случаю действий следственной комиссии.
