Гостинная декабриста в Тобольске

Между тем телеграф действовал, и так как государь находился в то время в Крыму, то телеграмма, отправлен­ная к министру внутренних дел, пошла в Крым, оттуда обратно в Петербург и снова из Петербурга в Казань. На­конец однажды вечером, когда я собрался было ехать к брату покойной мачехи, Павлу Львовичу Толстому, и са­дился уже в экипаж, я получил записку от полицмейсте­ра, который просил меня пожаловать к нему. Я догадался, что дело шло о получении мне разрешения ехать в Моск­ву, и поэтому прямо отправился к полицмейстеру. Вхожу и вижу, что стоят два жандарма, один унтер-офицер, а другой рядовой.

«Я получил, — говорит мне полицмейстер, — приказа­ние немедленно отправить вас в Петербург с двумя жан­дармами, которым уже и сдал вас; вот частный пристав, он проводит вас».

«Очень сожалею, — отвечал я, полусмеясь, — что не могу выполнить ни одного из ваших милых распоряже­ний».

«Милостивый государь, — возразил он, — я исполняю только свою обязанность».

«Милостивый государь, — отвечал я, — первая обязан­ность человека состоит в том, чтобы хорошенько знать, в чем заключается его обязанность. Во-первых, мне нет ни­какой надобности в вашем частном приставе».

«Он поможет вам уложиться».

«У меня уложат все мои люди».

«Может быть, нужно что-нибудь уладить с хозяевами квартиры?»

«Никаких затруднений тут быть не может и улаживать нечего, потому что я стою в доме своего родственника. Во-вторых, немедленно выезжать я не намерен, потому что дорога предоставлена в мое распоряжение, а я по ночам не езжу. В-третьих, позвольте-ка мне посмотреть бумагу; пол­но, в Петербург ли велено меня отправить?»

Полицмейстер схватился за бумагу и, взглянув на нее, сказал: «Ах, извините: в Москву».

«Ну вот, видите ли, cela change la these. Я и в Петербург бы ехать не прочь, но в Москву еду по своему желанию. Теперь вижу из этого, что нам с вами не столковаться и что мы только будем тратить время по-пустому. Так как вы сказали, что уже сдали меня жандармскому началь­ству, то не угодно ли будет отправиться со мною к жан­дармскому начальнику. Кто у вас здесь главный началь­ник?» — спросил я, обращаясь к жандармам.

«Полковник Ларионов», — отвечали они.

«Проводите меня к нему», — сказал я и пошел, не обращая внимания на полицмейстера, который страшно переконфузился и, совершенно растерянный, последовал за мною, бормоча какие-то извинения.

Ларионов, прочитавши бумагу и выслушавши мое объяс­нение, сказал полицмейстеру: «Как вам не стыдно. Вы, кажется, и читать-то не умеете. Где вы нашли, что немед­ленно отправить? Разве вы не видите из бумаги, что Дмит­рий Иринархович не арестант какой, и что жандармы на­значаются единственно для сопровождения и охранения его<a "#_ftn58" style="mso-footnote-id: ftn58;" title="">[58] , по его же собственной просьбе; вам же предписано только об отправлении его донести немедленно, а вовсе никто и не думал давать вам право отправлять его немед­ленно».

Таким образом полицмейстер отправился со стыдом вос­вояси, а я, как и намеревался, поехал к Толстому на ве­чер, а на другой день после завтрака выехал сухим путем в Нижний Новгород, так как и из Казани уже пароходы прекратили свое плавание, пока я дожидался в Казани решения.

Между тем подорожная была написана чрезвычайно за­мысловато. Ясно было, что все хитрили, но хитрили, од­нако, самым забавным и неловким образом. Так, напри­мер, в подорожной было сказано, что она дана таким-то унтер-офицеру и рядовому жандармам «для сопровожде­ния и охранения известного лица». И вот мои жандармы, у которых, как и у многих людей, инстинктивная сметка, каким образом изо всего можно извлечь себе выгоду, со­ставляет как бы шестое чувство организма, сейчас сообра­зили, какую пользу могут они извлечь для удобства доро­ги из этой неопределенности. С первой же станции я был уже «его превосходительство», далее «его сиятельство», и наконец «его светлость»; с такими титулами, хоть и безы­менному лицу, мне подавали и счеты в трактирах[59] .

Ниже увидим, к каким забавным мистификациям по­давало повод мое инкогнито. Жандармы были от меня в восхищении и были неистощимы в рассказах о моей доб­роте и щедрости. Я сажал их с собой за один стол, и они ценили не только то, что кормовые деньги сохранились у них, но и мою приветливость. Здесь кстати сказать не­сколько слов о суждениях жандармов и об их отношениях вообще к препровождаемым. «Ведь вот, ваше сиятельство (они и сами меня всегда так называли), — говорили они мне, — мы с товарищем все благодарим Бога, что хоть вас послал он нам горемычным. Ведь нам, казанским жандар­мам, ничего не достается от провоза секретных, а вот мос­ковские да пермские, те богатеют; оттого, что такой поря­док: от Москвы везут одни прямо до Перми, а в Перми сменяются, и пермские везут до Тобольска».

У поляков прислуживали не только рядовые жандар­мы, но даже и офицеры. Раз на станции вижу офицера, который подает умываться препровождаемому поляку.

«Что это, — сказал я, смеясь, — в прислугу что ли поступили?» — Но он отвечал мне наивно: «Еще бы не послужить. Что нам казна дает? А вот их милость пожало­вали теплый тулупчик, да деньгами уж рублей 20 переда­вали».

Теперь расскажу о некоторых забавных мистификациях. Я обыкновенно выезжал в 6 часов утра; а на ночлег оста­навливался около 10 часов вечера. Приезжаю на одну стан­цию, где я расположился ночевать, и вижу — весь двор уставлен повозками. Провозили разом много поляков и при них столько же жандармов при двух офицерах. Вхожу в переднюю комнату, меня встречает какой-то человек в дубленом полушубке и говорит: «Не угодно ли ехать даль­ше: здесь станция занята».

Я, не отвечая ему, иду в комнату налево.

«Позвольте, сюда нельзя, — сказал он, — здесь поли­тические преступники».

Я вхожу в комнату направо, он за мною и говорит: «А здесь нельзя оттого, что я уже занял эту комнату».

Вижу, комната большая, и на одном диване лежит по­душка и шинель, другой диван порожний. Я, не отвечая ни слова и не глядя на говорившего, говорю своим жан­дармам: «Вносите сюда мои вещи и прикажите, чтобы к шести часам утра лошади были готовы».

Услышав это, «полушубок» схватил подушку и шинель, юркнул в дверь, ведущую в сени, и спрашивает моих жан­дармов: «Кто это?»

Они отвечают ему, что генерал и князь, должно быть, очень важная особа, но фамилию даже им запрещено спра­шивать. Через несколько минут «полушубок» является в полной офицерской форме и рапортует о благополучном следовании партии.

В Нижнем Новгороде я остановился на сутки единственно для того, чтобы предупредить телеграммою сестру и пови­даться с моим товарищем Анненковым. Впрочем, я успел все-таки осмотреть и тут один частный женский пансион.

Возвращение в Москву

17 октября въехал я в Москву после 37-летнего отсут­ствия. Это было очень рано утром. Сестра выехала мне на­встречу. Едва я успел с нею поздороваться, как она тороп­ливо толкнула меня в объятия какой-то другой особы, которой присутствие я даже сначала и не заметил. Я поду­мал было, что это, верно, одна из наших племянниц, но оказалось, что это была ее воспитанница, девушка 18 лет, которую она взяла встречать меня, отказав в том и кузи­нам нашим, и племянницам, несмотря на убедительные их просьбы, и даже не сказала им о дне моего приезда, чтобы они не могли выехать сами по себе ко мне навстречу. Не имевши никаких положительных сведений ни о чем про­исходившем во время моего отсутствия, я не мог понять ничего из того, что вокруг меня происходило, и только после от своей кузины узнал, что сестра боялась, чтобы они меня не предупредили насчет некоторых обстоятельств. Между тем отсутствие этих лиц произвело на меня не со­всем приятное впечатление.

Приезд мой в Москву тоже не обошелся без мистифи­кации. Я полагал, что мне вовсе не было надобности ез­дить к каким-нибудь начальствам, а что достаточно отвез­ти бумаги в канцелярию генерал-губернатора. Поэтому я отправился в той же карете, которая привезла меня с же­лезной дороги, и велел одному жандарму сесть на козлы, а другому стать на запятки. Кучер не расслышал приказа­ния и привез прямо к подъезду самого ген.-губ., откуда я уже, заметив его ошибку, велел поворотить в канцелярию. Этот странный поезд кареты с жандармами обращал общее внимание. Все останавливались на улицах, и так как польское дело было в полном разгаре, и так называемый Rzad Norodowy не был еще захвачен, то и разнесся по городу слух, что, наконец, его поймали, и многие мне же лично рассказывали потом, что видели сами, как везли его в карете с двумя жандармами.

На другой день сестра отслужила семь молебнов и пред­ставила мне длинный список лиц, у которых будто бы следовало побывать. Я очень сократил его и тем более, что надобно было сделать несколько визитов и по отношению к общественной деятельности, так как все, что относилось исключительно к родству и прежнему знакомству, очень мало занимало меня. По образу того, что я в одни только сутки видел и слышал у сестры в доме, ясно было, что я не буду в состоянии сочувствовать ничему уже в этом кругу.