Между тем телеграф действовал, и так как государь находился в то время в Крыму, то телеграмма, отправленная к министру внутренних дел, пошла в Крым, оттуда обратно в Петербург и снова из Петербурга в Казань. Наконец однажды вечером, когда я собрался было ехать к брату покойной мачехи, Павлу Львовичу Толстому, и садился уже в экипаж, я получил записку от полицмейстера, который просил меня пожаловать к нему. Я догадался, что дело шло о получении мне разрешения ехать в Москву, и поэтому прямо отправился к полицмейстеру. Вхожу и вижу, что стоят два жандарма, один унтер-офицер, а другой рядовой.
«Я получил, — говорит мне полицмейстер, — приказание немедленно отправить вас в Петербург с двумя жандармами, которым уже и сдал вас; вот частный пристав, он проводит вас».
«Очень сожалею, — отвечал я, полусмеясь, — что не могу выполнить ни одного из ваших милых распоряжений».
«Милостивый государь, — возразил он, — я исполняю только свою обязанность».
«Милостивый государь, — отвечал я, — первая обязанность человека состоит в том, чтобы хорошенько знать, в чем заключается его обязанность. Во-первых, мне нет никакой надобности в вашем частном приставе».
«Он поможет вам уложиться».
«У меня уложат все мои люди».
«Может быть, нужно что-нибудь уладить с хозяевами квартиры?»
«Никаких затруднений тут быть не может и улаживать нечего, потому что я стою в доме своего родственника. Во-вторых, немедленно выезжать я не намерен, потому что дорога предоставлена в мое распоряжение, а я по ночам не езжу. В-третьих, позвольте-ка мне посмотреть бумагу; полно, в Петербург ли велено меня отправить?»
Полицмейстер схватился за бумагу и, взглянув на нее, сказал: «Ах, извините: в Москву».
«Ну вот, видите ли, cela change la these. Я и в Петербург бы ехать не прочь, но в Москву еду по своему желанию. Теперь вижу из этого, что нам с вами не столковаться и что мы только будем тратить время по-пустому. Так как вы сказали, что уже сдали меня жандармскому начальству, то не угодно ли будет отправиться со мною к жандармскому начальнику. Кто у вас здесь главный начальник?» — спросил я, обращаясь к жандармам.
«Полковник Ларионов», — отвечали они.
«Проводите меня к нему», — сказал я и пошел, не обращая внимания на полицмейстера, который страшно переконфузился и, совершенно растерянный, последовал за мною, бормоча какие-то извинения.
Ларионов, прочитавши бумагу и выслушавши мое объяснение, сказал полицмейстеру: «Как вам не стыдно. Вы, кажется, и читать-то не умеете. Где вы нашли, что немедленно отправить? Разве вы не видите из бумаги, что Дмитрий Иринархович не арестант какой, и что жандармы назначаются единственно для сопровождения и охранения его<a "#_ftn58" style="mso-footnote-id: ftn58;" title="">[58] , по его же собственной просьбе; вам же предписано только об отправлении его донести немедленно, а вовсе никто и не думал давать вам право отправлять его немедленно».
Таким образом полицмейстер отправился со стыдом восвояси, а я, как и намеревался, поехал к Толстому на вечер, а на другой день после завтрака выехал сухим путем в Нижний Новгород, так как и из Казани уже пароходы прекратили свое плавание, пока я дожидался в Казани решения.
Между тем подорожная была написана чрезвычайно замысловато. Ясно было, что все хитрили, но хитрили, однако, самым забавным и неловким образом. Так, например, в подорожной было сказано, что она дана таким-то унтер-офицеру и рядовому жандармам «для сопровождения и охранения известного лица». И вот мои жандармы, у которых, как и у многих людей, инстинктивная сметка, каким образом изо всего можно извлечь себе выгоду, составляет как бы шестое чувство организма, сейчас сообразили, какую пользу могут они извлечь для удобства дороги из этой неопределенности. С первой же станции я был уже «его превосходительство», далее «его сиятельство», и наконец «его светлость»; с такими титулами, хоть и безыменному лицу, мне подавали и счеты в трактирах[59] .
Ниже увидим, к каким забавным мистификациям подавало повод мое инкогнито. Жандармы были от меня в восхищении и были неистощимы в рассказах о моей доброте и щедрости. Я сажал их с собой за один стол, и они ценили не только то, что кормовые деньги сохранились у них, но и мою приветливость. Здесь кстати сказать несколько слов о суждениях жандармов и об их отношениях вообще к препровождаемым. «Ведь вот, ваше сиятельство (они и сами меня всегда так называли), — говорили они мне, — мы с товарищем все благодарим Бога, что хоть вас послал он нам горемычным. Ведь нам, казанским жандармам, ничего не достается от провоза секретных, а вот московские да пермские, те богатеют; оттого, что такой порядок: от Москвы везут одни прямо до Перми, а в Перми сменяются, и пермские везут до Тобольска».
У поляков прислуживали не только рядовые жандармы, но даже и офицеры. Раз на станции вижу офицера, который подает умываться препровождаемому поляку.
«Что это, — сказал я, смеясь, — в прислугу что ли поступили?» — Но он отвечал мне наивно: «Еще бы не послужить. Что нам казна дает? А вот их милость пожаловали теплый тулупчик, да деньгами уж рублей 20 передавали».
Теперь расскажу о некоторых забавных мистификациях. Я обыкновенно выезжал в 6 часов утра; а на ночлег останавливался около 10 часов вечера. Приезжаю на одну станцию, где я расположился ночевать, и вижу — весь двор уставлен повозками. Провозили разом много поляков и при них столько же жандармов при двух офицерах. Вхожу в переднюю комнату, меня встречает какой-то человек в дубленом полушубке и говорит: «Не угодно ли ехать дальше: здесь станция занята».
Я, не отвечая ему, иду в комнату налево.
«Позвольте, сюда нельзя, — сказал он, — здесь политические преступники».
Я вхожу в комнату направо, он за мною и говорит: «А здесь нельзя оттого, что я уже занял эту комнату».
Вижу, комната большая, и на одном диване лежит подушка и шинель, другой диван порожний. Я, не отвечая ни слова и не глядя на говорившего, говорю своим жандармам: «Вносите сюда мои вещи и прикажите, чтобы к шести часам утра лошади были готовы».
Услышав это, «полушубок» схватил подушку и шинель, юркнул в дверь, ведущую в сени, и спрашивает моих жандармов: «Кто это?»
Они отвечают ему, что генерал и князь, должно быть, очень важная особа, но фамилию даже им запрещено спрашивать. Через несколько минут «полушубок» является в полной офицерской форме и рапортует о благополучном следовании партии.
В Нижнем Новгороде я остановился на сутки единственно для того, чтобы предупредить телеграммою сестру и повидаться с моим товарищем Анненковым. Впрочем, я успел все-таки осмотреть и тут один частный женский пансион.
17 октября въехал я в Москву после 37-летнего отсутствия. Это было очень рано утром. Сестра выехала мне навстречу. Едва я успел с нею поздороваться, как она торопливо толкнула меня в объятия какой-то другой особы, которой присутствие я даже сначала и не заметил. Я подумал было, что это, верно, одна из наших племянниц, но оказалось, что это была ее воспитанница, девушка 18 лет, которую она взяла встречать меня, отказав в том и кузинам нашим, и племянницам, несмотря на убедительные их просьбы, и даже не сказала им о дне моего приезда, чтобы они не могли выехать сами по себе ко мне навстречу. Не имевши никаких положительных сведений ни о чем происходившем во время моего отсутствия, я не мог понять ничего из того, что вокруг меня происходило, и только после от своей кузины узнал, что сестра боялась, чтобы они меня не предупредили насчет некоторых обстоятельств. Между тем отсутствие этих лиц произвело на меня не совсем приятное впечатление.
Приезд мой в Москву тоже не обошелся без мистификации. Я полагал, что мне вовсе не было надобности ездить к каким-нибудь начальствам, а что достаточно отвезти бумаги в канцелярию генерал-губернатора. Поэтому я отправился в той же карете, которая привезла меня с железной дороги, и велел одному жандарму сесть на козлы, а другому стать на запятки. Кучер не расслышал приказания и привез прямо к подъезду самого ген.-губ., откуда я уже, заметив его ошибку, велел поворотить в канцелярию. Этот странный поезд кареты с жандармами обращал общее внимание. Все останавливались на улицах, и так как польское дело было в полном разгаре, и так называемый Rzad Norodowy не был еще захвачен, то и разнесся по городу слух, что, наконец, его поймали, и многие мне же лично рассказывали потом, что видели сами, как везли его в карете с двумя жандармами.
На другой день сестра отслужила семь молебнов и представила мне длинный список лиц, у которых будто бы следовало побывать. Я очень сократил его и тем более, что надобно было сделать несколько визитов и по отношению к общественной деятельности, так как все, что относилось исключительно к родству и прежнему знакомству, очень мало занимало меня. По образу того, что я в одни только сутки видел и слышал у сестры в доме, ясно было, что я не буду в состоянии сочувствовать ничему уже в этом кругу.