Конечно, светская учтивость и семейные отношения делали необходимыми некоторые визиты, и вот я поехал к сестре покойной мачехи, Екатерине Львовне Тютчевой, у которой воспитывалась и сестра моя. Там, разумеется, надо было зайти и к Сушковым, с которыми Е.Л. жила вместе. Сушков женат был на ее дочери, Дарье Ивановне, и у них жила их племянница, Екатерина Федоровна Тютчева, дочь известного поэта. Сушков отнесся ко мне очень льстиво, но вместе с тем задумал разыгрывать роль какого-то руководителя, почему мне и пришлось осадить его при первом же свидании.
«Вот я познакомлю вас с Павловым; вы можете заработать у него не одну тысячу, а он очень будет рад такому сотруднику».
«С каким это Павловым, — спросил я, — не с тем ли, что держит любовницу при живой жене, которую оскорбляет? Не надо мне его тысяч, я и знакомиться с ним не хочу».
«Ну, вот вы как там привыкли строго смотреть на все в Сибири. Да кто же есть здесь «порядочный» человек, который не имел бы своего маленького домика, чтобы держать любовницу?»
И это говорил друг Филарета, ревнитель православия (как отвлеченного учения, разумеется, и политического орудия). «Ну, — подумал я, — тут уже мне делать нечего; если порядочные люди у вас таковы, то каковы же должны быть «не порядочные?»
«Ну так я познакомлю вас с Катковым».
«Покорно вас благодарю. Я привык вступать в сношения с людьми прямо, если нужно, а не через посредство других».
То же самое пришлось мне отвечать и княгине Лизавете Петровне Долгоруковой. Она настойчиво желала познакомиться со мною. Я не мог отказать ей в посещении, так как она была родная племянница товарища моего по делу, Василия Львовича Давыдова, умершего в Сибири, в Красноярске. Она тоже навязывалась познакомить меня с Катковым, бывшим тогда в славе; но я ей дал такой же ответ, как и Сушкову. Я отыскал сына моего товарища Трубецкого, сделал визит сенатору Ребиндеру, женатому на его дочери, посетил сестер Бестужева, дочь Анненкова, Теплову, и вдов наших товарищей, Нарышкину и Пущину, но не хотел и видеть Свистунова, который так недостойно вел себя в каземате, а потом вздумал разыгрывать роль либерала на чужой счет. Он горько жаловался, что я не хочу быть с ним «даже и знакомым».
Между тем резкое различие моего наружного вида с тем, в каком привыкли видеть моих товарищей, возвратившихся из Сибири, подавало повод к забавным qui-proquo. Мне вообще давали кто 37, кто даже 35 лет, и ни в каком случае не более 40. У Аксакова на вечере вызвали раз, шутя, всех 40-летних, и все на вид оказались старше меня. У сестры моей был доктор и консультант. И вот этот консультант, известный Пфель, приезжает знакомиться со мною. Я ходил по зале; он раскланялся со мною и прошел в гостиную; я пошел вслед за ним. Зашел разговор о скверной тогда погоде. Наконец вижу, что он что-то все поглядывает на запертую дверь кабинета (ему человек, не зная, что я вышел в залу, сказал, что я в кабинете), то на часы, и затем спрашивает меня: «А что, позвольте спросить, скоро Дмитрий Иринархович выйдет?» Я отвечал ему, что я сам и есть Дмитрий Иринархович. Он вскочил: «Да что же это, батюшка, вы 14 декабря разве новорожденным были? Разве ползали только? Или на вас парик и вставные зубы у вас?» Я позволил ему освидетельствовать, что и волосы, и зубы у меня не заимствованные. «Ну, в жизнь свою ничего подобного не видал. Ни одного седого волоса, все зубы целы. И это после всех приключений по крепостям, казематам, в Сибири, — ну, право, не поверил бы, если б кто рассказывал, а не сам лично убедился».
Само собою разумеется, что, прибыв в Москву, хоть и на невольное жительство, я вовсе не думал отрекаться от общественной деятельности, на которую посвятил всю свою жизнь, и не думал жить праздно или только для личных целей; но прежде всего необходимо было выяснить свое положение и осмотреться, чтобы знать, что я могу делать соответственно тем отношениям, в которых буду находиться с правительством, и что должен буду делать сообразно с тем положением и тем настроением, в каких найду общество. Нечего и говорить, что ни в основных началах, ни в нравственных целях мне нечего было ни изменять той общей программы, которую легко проследить через всю мою жизнь, как путеводную нить, ни составлять новой, а что дело шло только о практических приложениях и об уместности тех или других видов действия. Образование, как источник разумных учреждений и залог прочности их, и благотворительность не только как христиански-нравственная обязанность, но и как общественная справедливость, изглаживающая недостатки человеческих учреждений и те вредные последствия их, которые причиняют незаслуженную гибель и страдания, — должны были, как и всегда, быть главными моими стремлениями и целями.
Я начал с того, что для выяснения своего положения относительно правительства я немедленно по прибытии в Москву написал, по отношению к прошедшему, что я требую быть представленным пред суд, хотя бы снова перед Верховный уголовный, потому что не только не признаю себя виновным, но имею все средства доказать несомненность моих заслуг и намерен потребовать пред тот суд всех тех, которые клеветою и ложными изветами побудили правительство к нарушению справедливости относительно меня, а что касается до будущего, то наперед объявляю [60] , что только одна физическая невозможность может воспрепятствовать мне продолжать и словом и делом общественную деятельность, потому что я считаю ее не только неотъемлемым своим правом, но и священною обязанностью.
На это отвечали мне, что судить меня не за что, что против меня нет никакого обвинения, но что государю угодно, чтобы я жил в Москве[61] , а на высочайшую волю нет апелляции.
Что же касается до моей общественной деятельности, то, так как мне возвращены права высшего сословия в государстве, то никакая деятельность не заграждена для меня в законном кругу. Относительно же положения общества, личные наблюдения не открыли мне ничего, что не было бы давно уже для меня ясно и в Чите из чтения, размышления и наблюдения над лицами, приезжавшими из России. Я нашел, что если в умственной сфере специальности подвинулись, зато общие идеи помутились, характеры измельчали, и оказывалось гораздо менее искренности, потому что никогда прежде не было такого разлада, такого противоречия между словом и делом.
Чтобы судить о состоянии общества, нельзя делать заключений по одним только мнениям дурных людей. Гораздо вернее раскрывается это состояние, если знаешь идеалы общества, если судишь по тем мнениям, которые открыто выражают, по тем делам, которые позволяют себе те люди, которых считают хорошими в общем мнении, а пожалуй, даже и лучшими. Поэтому-то путаница понятий нигде так не поражает, как у подобных людей, и нигде нельзя лучше наблюдать ее. Я выше сказал, что я в первые же сутки пребывания в Москве в доме сестры моей увидел и услышал многое, что показало мне образец того, как далеко, до крайней противоположности, разошлись наши идеи и чувства.
Приведу здесь один только пример: рассказывая мне о разных событиях, происшедших в нашем родстве, и говоря об одном господине, женившемся на нашей кузине, сестра, превознося его донельзя, в доказательство, какой он славный человек и как любит свою жену, привела следующее: «Если ему, например, случается впадать в те небольшие слабости (commettre un de ces petits peches), которые так свойственны даже и женатым людям, то он со слезами на глазах на коленях просит у ней прощения». — «Так вот как у нас, — сказал я. — А у тех несчастных, кого он погубил для удовлетворения своих «небольших слабостей», он не просит на коленях прощения, не плачет о их гибели? Вот это вам так нипочем. А вы еще упрекаете Петербург в нечестии да в неверии. Человек погубил несчастную, да и думает: с ней поквитаюсь деньгами, а с Богом — молебном либо неугасимою лампадкою. Но в том-то и дело, что Петербург не верит — худо делает; а Москва делает еще хуже: она верит, да хочет и самого Бога или обмануть, или подкупить» [62] .
Итак, имея против себя враждебное предубеждение правительства, находясь в радикальном несогласии с привычками, мнениями, чувствами, образом действий господствующей сферы в обществе, — вот в каком положении и в каких условиях я должен был приступить к общественной деятельности в Москве. Оставалось только исследовать предварительно те круги, которые, изъявляя притязание на преобразование общества, выделялись тем самым из него, как бы признавали неудовлетворительность его состояния и стремились быть его руководителями к лучшему. С этого я начал.
Перейти в раздел "ДЕКАБРИСТЫ"
Примечания
[41] Рассказ об этом, посланный мною в печать, Сибирский комитет изменил так, что будто бы Муравьев употребил такой аргумент, о котором я не знал, что и думать.
[42] "Dzennik Poznanski" 1866 год, 36,10 stycznia, и в других газетах.
[43] В доказательство сего сохранились собственные письма Запольского ко мне с дороги при обозрении им области или поездках в Иркутск.
[44] Впрочем, начинают уже сознавать эту истину. См. «Вестник Европы»: «Амур — яма, которую и до сих пор завалить не могут».
[45] Муравьев струсил, опасаясь, что его обвинят в Петербурге, что своими затеями и неискусным образом действий он нанес вред государству прекращением выгодной торговли.
[46] Сам наследник признал всю негодность и неспособность насланных в казачество офицеров.
[47] Впоследствии на такого рода строение изводили втрое и вчетверо денег.
[48] Известно, что дома, где помещаются присутственные места, всегда плохо содержатся.
[49] Запольскому дана была Анна с короною, тогда как Муравьеву — просто.
[50] Жена Запольского была очень больная женщина и не могла ехать в Сибирь.
[51] Что, имея carte blanche от генерал-губернатора на всякого рода насилие, Беклемишев пользовался этим правом для своего разврата и корысти, это поставлено вне всякого сомнения бесчисленными свидетелями. Еще недавно Н.С.Щукин присылал мне статью, содержащую целое дело о том, какие увертки и средства употреблял он для насилования девиц между семейскими крестьянами из староверов. К сожалению, эту статью не решился никто напечатать. Что же касается До корысти, то один чиновник очень верно заметил, что теми же розгами, которыми вынуждали людей продавать за половинную цену свои произведения, можно было заставить расписаться и в получении денег которых не получали.
[52] Этот Перовский был настолько недобросовестен, что отрекся впоследствии от своих слов, как напечатал Карпов в своей статье против меня: но на беду Перовского, он забыл, что были свидетели его рассказа мне, которые подтвердили все сказанное мною, и Карпов вынужден был передо мною извиниться.
[53] «Сознаемся, что не имеем вашего гражданского мужества» и прочее. Письмо адмирала и сенатора Матюшкина, председателя ученого комитета.
[54] Из подражания тому, что сделано было в Севастополе во время осады. Вообще эти господа были большие мастера на подражание тому, что было неприложимым ни в каком подражании. Так, хотели завести за Байкалом «черноморских пластунов» и пр.
[55] Так называется город, построенный американцами в починном пункте Панамской железной дороги.
[56] Здесь один сумасшедший жаловался мне, что не верят, что он Бог-Отец, оттого только, что сомневаются, как это он мог сотворить мир. «А мне это плевое дело, — сказал он, — вот что», — причем плюнул в сторону.
[57] Перед назначением посланником в Китай Влангали был в Турции генеральным консулом Сербии.
[58] Это была уловка на основании того, что когда нас спрашивали, что нам нужно для возвращения в Россию, то многие, в том числе и я, требовали казака, как для безопасности, так и потому, что нельзя было найти прислуги.
[59] Например, «Его Светлости Н.Н.»; некоторые из этих счетов долго У меня хранились и были показаны многим.
[60] Письмо к князю В.А.Долгорукову.
[61] Некоторые из государственных лиц, с которыми я виделся потом в Москве, на упрек мой об указанной мне несправедливости отвечали почти в одних и тех же выражениях, что неужели я их принимаю за таких дураков, чтобы они не понимали, что я был вполне справедлив, и что ведь надобно было бы перевернуть вверх дном всю государственную систему, чтобы сменить генерал-губернатора перед частным лицом, да еще и «декабристом».
[62] В этом кругу в обычае все вины в упадке нравственности сваливать на Петербург.
ТРЯСИНА 
