Борьба с лихоимством продолжается
Между тем переписка моя с высшими правительственными местами, министрами и другими значительными лицами, произвела-таки, наконец, свое действие. Не только было снято запрещение с моих статей, но еще само военное министерство через посредство своего официального органа, «Военного Сборника», обратилось ко мне с просьбою познакомить их с моим трудом о казачестве, так как говорили, что мне одному удалось разъяснить наконец этот запутанный вопрос. В то же время на место Корсакова, которого Муравьев выпросил себе в помощники, назначен был за Байкал новый губернатор, Жуковский. Он старался сблизиться со мною, но я отклонил домашнее знакомство с ним, зная фальшивое его положение и бессилие поправить зло. К тому же я имел право предполагать, что самое старание о сближении имело источником только желание обезоружить мою критику. Поэтому посредникам, которых он присылал ко мне, я объявил наотрез, что в личное знакомство вступать не намерен, но что по своим правилам буду содействовать всему доброму и указывать на все, что можно будет сделать полезного для края, но в то же время не намерен, однако же, щадить нисколько ни одного из проявлений зла, из какого бы источника оно ни исходило.
Впрочем, доказывая Жуковскому не одними словами, но и самым делом готовность свою содействовать всему полезному и советами и действием, я указал ему на необходимость: 1) проложить дороги между верховьями реки Никоя и Ингоды для облегчения крестьянам Чикойской волости сообщения с областным городом, как по частным делам их, так и для провоза хлеба и других произведений, чем избавил их от лишнего объезда в 600 верст; 2) учреждения сельскохозяйственной и промышленной выставки в Чите; 3) открытия для образца воскресной школы в Чите.
Жуковский с жаром принялся за все это; сам проехал по направлению прокладываемой дороги, сделал представление министру о выставке и обратился ко мне с письменною просьбою оказать ей содействие и открыть воскресную школу при стрелковой роте в Чите; но скоро обнаружил свою неискренность во всем этом тем, что не удержался при таких действиях, которые действительно были нужны и полезны, а пустился в разные затеи с теми же видами тщеславия, как и другие, что, разумеется, не могло привести ни к чему, кроме отягощения народа. Так, вздумалось ему похвастать, что он разом двинул народное образование, и поэтому приказал завести училища в таких деревеньках, где было всего четыре-пять дворов. Он прислал мне пышный отчет об успехах своей деятельности в этом отношении; но когда я потребовал от него список учителей, то оказалось, что большая часть была из переведенных из России штрафных солдат, которые, не говоря уже о том, что отягощали ничтожные деревеньки тягостью своего содержания и жалованья, но еще только пьянствовали, вымогая у родителей вино угрозами наказывать детей, и развращали своих учеников.
Другие затеи Жуковского были нисколько не дельнее. Так, задумал он построить летний госпиталь, на который нарядом нарубили казаки по его указанию лес в такой трущобе, что вывезти его не было никакой возможности, и вся работа пропала даром и пр.
В это время вздумали приготовление к амурским сплавам производить ссыльными каторжными и поселенцами, отправленными на Амур. Зимою эти люди еще работали, но так как они были на воле (по новой системе Муравьева[54] ), то к весне «отваливали» иногда поголовно (однажды бежало разом 400 человек) и, гнездясь около города в землянках, а отчасти скрываясь и в самом городе, держали город и окрестности в постоянной тревоге воровством и грабежами.
Не лучше вели себя и штрафные солдаты, зачисленные в казаки. Когда их стали наряжать для содержания караула, то они ходили на воровство заодно с арестантами, при которых находились на часах.
Я забыл, кажется, сказать, что когда Корсаков еще был губернатором в Чите, то он обращался ко мне с просьбою присутствовать в комитете для рассмотрения предложения американца Коллинса о предложении железной дороги от Читы к Байкалу, к устью реки Селенги, где Коллинс обещал выстроить «Новый Аспинвал»[55] .
Это тот самый Коллинс, который сделался известным неудавшимся предприятием проведения телеграфа из Сибири в Америку. Его проект железной дороги в техническом и коммерческом отношении был чистая нелепость, а в политическом скрывал задние мысли. Я все это немедленно обнаружил и заставил переделать проект, предвидя, впрочем, что из этой затеи ничего не выйдет; но Корсаков был так наивен, что спрашивал Коллинса, что «вероятно, он покроет железом крышу трехэтажного дома который тот обещал построить в Чите».
Несмотря, однако же, на всю нелепость проекта и на все невежество Коллинса относительно плавания по Амуру, в это время очень льстили иностранцам и всячески старались завлекать их на Амур, особенно для торговли в Николаевск, где и обещали им всевозможные выгоды. Но мало-помалу обычные замашки муравьевской администрации взяли свое и дошли до того что даже и иностранцы, не находя нигде и ни у кого управы, обратились с жалобою ко мне; Людорф (представитель германских негоциантов) представил мне меморию о всех притеснениях, которые они терпят, а Чез, американский вице-консул и агент богатейшего бостонского дома «Бордман и Ко», сам приехал в Читу для объяснения мне дела разбития его корабля с грузом на полмиллиона долларов, вследствие неправильных действий местной администрации. Как меморию Людорфа, так и записку о деле Чеза я послал в Петербург, что и привело к объяснению с Козакевичем при проезде его через Читу в Петербург и обратно.
Приехав в Читу поздно вечером, Козакевич остановился не у меня, как бывало прежде, но у губернатора, однако прибежал ко мне немедленно. Было уже очень поздно, и у нас все было заперто. Слышат, что кто-то стучит в калитку. Я сидел в своем кабинете и что-то писал. Козакевич влетел и, остановясь на пороге, растопырил руки и сказал: «Ну отделали же вы нас. Да за что же задели тут и свое собственное детище Амур? Ведь все мы были только исполнителями вашей собственной мысли».
«Я отделал не Амур, — отвечал я, — а вас, плохих нянек, которые изувечили у меня Амур».
Тут Козакевич стал мне доказывать, что иностранцы (которых они сами же завлекали) все мошенники и что я будто бы сделал управление невозможным, так как теперь никому будто и слова нельзя сказать, потому что всякий грозит или написать мне, или отправиться в Читу лично ко мне с жалобою. Наконец, измеряя по их понятиям все личными отношениями, Козакевич выразил удивление, как я мог посылать в печать статьи и даже против него, своего приятеля. Я отвечал ему, что относительно жалоб ко мне я очень рад, что существует для них, губернаторов, по крайней мере такая нравственная узда; а что касается до приятельских моих отношений к нему, Козакевичу, то по крайней мере не будут, сказал я, смеясь, приписывать хоть в этом случае мое преследование его злоупотреблений неприятным личным отношениям, как хотел было в том уверить Муравьев в отношении к нему.
Вскоре после этого Козакевич был назначен исправляющим должность генерал-губернатора и уехал в Петербург; Жуковский отправился на место его в Иркутск, а в Читу прислан был губернатором начальник штаба Кукель. Этот поляк был одним из самых зловредных орудий Муравьева. Он начал карьеру, будучи послан в мое распоряжение по устройству Читы, причем обнаружил вполне свое невежество; потом запутал казачьи постройки, но, льстя Муравьеву, подслуживаясь его прихотям и женясь на дочери одного из любимцев его, укрепился в его милости и был назначен сначала начальником казачьего отделения, а потом и начальником штаба.
