В Иркутске получена была между тем бумага об оставлении меня в Чите до приведения в устройство моих дел. Знал ли Корсаков наперед, что к тому идет дело, или просто, по предчувствию, но только, отъезжая за Байкал, он дал предписание не отправлять к нему дел по случаю краткой его отлучки. В действительности же, как известно было, все бумаги посылались к нему, а предписание дано было для того, чтобы иметь отговорку, что бумага была получена только тогда, когда я уже уехал; поэтому же Корсаков и оставался на том берегу Байкала, пока я не выеду из Иркутска, опасаясь, что я вздумаю воротиться из Иркутска в Читу, если он, приехавши в Иркутск, вынужден будет объявить мне содержание бумаги.
В Иркутске посетил я женский институт, и это посещение сопровождалось забавным обстоятельством. Говорю исправляющему должность губернатору Шелехову, что я хочу осмотреть институт и чтобы он, как главный член совета, отдал соответственное приказание.
«Помилуйте, я и сам там ничего не значу, Это status in stato. Нет, уж сделайте милость — ведайтесь сами с начальницею как знаете».
Нечего делать, поехал к начальнице; та перепугалась и сказалась больною. Я требую ее племянницу.
«Ах, зачем вы не пожаловали третьего дня: это был приемный день».
«Оттого, что третьего дня меня не было в Иркутске».
«Ну так пожалуйте завтра».
«Завтра меня не будет в Иркутске».
Между тем разговаривая так с нею, я продолжаю подниматься на лестницу, несмотря на все желание классной дамы остановиться для разговора. Таким образом вошел я в залу, а между тем весть о моем прибытии разнеслась по институту, и бегом прибежали не только мои прежние ученицы (одна из них была первая по институту), но и все институтки и успели рассказать мне про свое житье-бытье и про все беспорядки, к великому отчаянию классной дамы. «Ну вот, теперь он распишет нас», — говорили начальствующие, долго охая после моего отбытия и все поглядывая в газеты, как сообщили мне потом в письме из Иркутска.
В Красноярске я остановился в доме губернского почтмейстера, который убедительно просил меня о том, писал еще в Читу и сделал распоряжение на последней станции, чтоб не только везли меня прямо к нему, но чтоб дали знать с почтою из ближайшей почтовой конторы о моем прибытии, а со станции послали бы вперед загонщика верхом. Этот почтмейстер в начале своей карьеры был в Чите, где и попал было в дурное общество. Я извлек его из него, усовестил, заставил заниматься и поддержал, и он вышел скоро на вид как дельный чиновник и честный человек. Хотя я приехал поздно вечером, но в доме ожидали меня многие, а у ворот большая толпа. Коль скоро разнеслась весть о моем прибытии, то стали являться одни за другими чиновники и купечество, и по делам и потому, что в Красноярске было много служивших прежде в Чите. На другой день явились ко мне с визитом председатель суда, прокурор, полицмейстер, жандармский штаб-офицер, инспектор врачебной управы и пр. Я сделал визит губернатору и архиерею, но не застал первого дома, а второго в городе; но губернатор тотчас отплатил визит, а я, сопровождаемый целою толпою (в нескольких экипажах) людей, желавших показать и объяснить мне все в подробности, осмотрел военные казармы, острог, дом сумасшедших[56] , дом, назначенный под гимназию, стоивший полмиллиона и пожертвованный и снова отстроенный на другой миллион; детский приют (другие учебные заведения были пусты по случаю вакации), клуб, общественный сад, больницы и пр.
В Мариинске почтмейстером был тоже человек, служивший в Чите и мною облагодетельствованный, у которого притом теща моя крестила первого ребенка. Он всячески упросил меня хоть сутки погостить у него.
В Томске меня ожидали губернатор и начальник учебной части Западной Сибири. Губернатор А.Д.Озерский, проезжая за Байкалом, остановился у меня и потому усердно просил, чтобы и я в свою очередь остановился у него; но так как выезд мой из Читы замедлился, то губернатор, собираясь и сам в Россию и отправив наперед жену, сдал свою квартиру, а сам поместился у Асташева, почему и я не хотел остановиться у него, а нанял хорошую квартиру на три дня, которые должен был провести в Томске, чтобы присутствовать при открытии Томской женской гимназии, как желал того Попов, начальник учебной части, наш казанский. Попов принял меня в полном мундире и просил сказать речь, я и сказал кое-что о пользе изучения иностранных языков независимо от практической цели. Кроме того, я осмотрел в Томске один частный женский пансион и, по просьбе начальницы, проэкзаменовал ее учениц.
В Омске вышла забавная сцена с генерал-губернатором Дюгамелем (приятелем брата Ипполита). Так как я не ехал ночью и останавливался по городам, то почта, разумеется, должна была обгонять меня. Поэтому я и распорядился, чтобы домашние мои писали мне каждую почту, расписав им, от какого числа, куда и на чье имя адресовать. А так как в Омске не было у меня близких знакомых, то назначил, чтобы адресовать на имя Дюгамеля для передачи при проезде.
Привыкши в Сибири к раболепству всех окружающих генерал-губернатора, Дюгамель очень переконфузился моим обращением с ним и совершенно растерялся, когда я, войдя к нему запросто, как к бывшему, хотя и не коротко, знакомому некогда, спросил о письме. Он начал объясняться, что он хорошенько не понял, почему письмо адресовано было на его имя, и потому отдал его одному советнику. Я отвечал ему, что это очень просто, что у меня других знакомых, кроме него, нет в Омске и что я рассчитал, что всякий другой может не знать о моем проезде через Омск, а что он будет знать во всяком случае, и поэтому письмо доставлено мне будет вернее. Затем он немного оправился и стал мне говорить о брате; и, по пословице «На воре и шапка горит», старался предупредить меня насчет дорог, чтобы ослабить наперед впечатление, какое может произвести на меня дурное их состояние, и объяснить это дурною погодою.
В Омске я осмотрел кадетский корпус, где мой бывший ученик был тоже первым, и отправил телеграмму к сестре в Москву, извещая ее о моем прибытии, назначив в то же время, чтобы ответ мне был адресован в Ишим. В Омске же явился ко мне сын адмирала Станюковича, посланный курьером из Николаевска-на-Амуре. Не застав меня в Чите, он нагнал меня в Омске и передал поклоны от Козакевича и других и разные сведения, которые должен был мне сообщить.
В Тюкалинске случилось забавное происшествие, которое показало всю ненормальность положения дел в России. Я имел открытое предписание от почт-инспектора, и потому мне задержки нигде не смели делать. Кроме того, и Тобольский губернатор старался всячески угодить мне; поэтому мое слово везде имело большое значение; но не то было с другими, даже самыми значительными людьми, если не было сделано от начальства предварительного распоряжения о проезде их; в таком случае и курьерская дорожная не помогала. Вот что произошло в Тюкалинске: я остановился в почтовой конторе, так как не имел в виду ничего, кроме короткой остановки для обеда. Пока урядник, бывший со мною, хлопотал о закупке провизии, вижу, что у дома недалеко от почты стоят большие повозки.
«Кто это?» — спросил я у письмоводителя.
«Да, право, не знаю, — отвечал он как-то нерешительно. — Китайский посланник, говорят, да что-то сумлительно, не давали знать ничего наперед. Одначе-ж и то сказать, подорожная на 12 курьерских, такую даром не дают».
«Да что ж он здесь делает? Болен, что ли? Ведь в вашем городе осматривать, кажется, нечего?» «Какое болен, — сказал он с усмешкою, — лошадей просто нет».
«Как нет? Даже и посланнику? Пожалуй, эдак и меня заставите дожидаться?»
«Сохрани Бог, ваше высокоблагородие, для вас мы и своих найдем; а тут что станешь делать: курьерская пара у нас одна, и ту не трогают на случай фельдъегеря. Разумеется, даем из почтовых. А теперь видите, какая дорога. Иной раз из-под почты на другой день приедет, да и всего-то и почтовых три пары. Ну если экстренно нужно, дают от земства».
«Так отчего же посланнику до сих пор не дали?»
«А вот изволите видеть, — сказал он с усмешкою, — заседатель у нас в кураже; какой черт, говорит, китайский посланник из Петербурга. Верно, самозванец какой. Пусть сидит в Тюкале, пока справлюсь».
«Да что вы, с ума что ли сошли, — сказал я, — неужели и вы сомневаетесь?»
