Но когда вступил на престол Александр Николаевич, то Муравьев решился воспользоваться тем, что новому го­сударю многое из прошедшего не было известно, и дал такой оборот делу, что расстроенное здоровье Запольского требует непременно его увольнения от должности, им за­нимаемой, но что он не может никак подать формальной о том просьбы, так как по военному времени это запреще­но; а в доказательство справедливости своего утверждения о болезни Запольского он, Муравьев, прилагает собствен­норучное частное письмо к нему Запольского. Но удалить, однако, Запольского было еще недостаточно.

Теперь, когда Муравьев приготовился дать полную волю своему произволу за Байкалом и обманывать самым дерз­ким образом правительство и публику относительно дей­ствий на Амуре, ему, конечно, не хотелось иметь других свидетелей своих дел и там и здесь, кроме тех, которые ради интереса согласны были действовать с ним заодно. Между тем сын Запольского в качестве адъютанта Мура­вьева неминуемо должен был сопровождать его на Амур, а я все-таки оставался за Байкалом неподкупным и грозным для Муравьева наблюдателем всего происходящего. Надоб­но было поэтому во что бы то ни стало удалить нас обоих. Муравьев, уже отправясь в экспедицию в сопровождении сына Запольского, придрался к нему с помощью самого бессовестно-надуманного предлога, чтобы оставить его в самом начале плавания. Но относительно меня он не мог и не смел принять сам никаких мер, поэтому и выкинул следующую штуку: он сделал представление в Петербург, что здоровье мое требует пребывания в более мягком кли­мате, а так как Минусинский край считается Италией Сибири, то он и просит о переводе меня туда из Читы. Этим надеялся он достигнуть двух целей — удалить меня из Забайкальского края, главного поприща его насилий и обманов, но в то же время оставить меня все-таки в Вос­точной Сибири в его заведовании, чтобы иметь возмож­ность с помощью хотя бы и незаконных мер (например, распечатания и перехватывания писем и пр.) воспрепят­ствовать передаче в Россию сведений обо всем уже извест­ном мне. Устроив все так искусно, по его мнению, Мура­вьев сам удрал на Амур.

Таким образом летом 1855 года вдруг получается одно­временно и увольнение Запольского от должности в от­пуск для излечения болезни, и перемещение меня в Ми­нусинский край во внимание к тому, что того требует мое здоровье.

Получив официальное о том сообщение, я немедленно написал князю Орлову, что я не могу принять подобного распоряжения иначе, как за недоразумение или за наказа­ние; что так как я сам лучший судья в том, что полезно для моего здоровья, то не признаю необходимости пере­мещения, и потому ни сам о том не просил и не уполно­мочивал никого просить за себя. Если же это наказание, то если то правда, что в русском царстве никто без суда не наказывается, то я требую суда в полной уверенности, что чем подробнее будет исследование моих действий, тем явнее будет мое торжество, так как по суду несомненно бу­дет доказано, что я по своим действиям заслуживаю, на­против, не наказания, а высшей награды, хотя ее никогда не искал, да и не прошу.

Между тем вследствие отказа полковника Соллогуба (за болезнью) принять временно управление областью при­ехал в Читу вместо губернатора полковник Баролевский, командир 1-й конной казачьей бригады. Этот человек вся­чески добивался прежде моего благорасположения и права на близкое знакомство со мною основывал на приятельс­ких отношениях с ним Бестужева. Теперь вдруг он прислал брата своего сказать, что будто бы он по своему положе­нию не может бывать у меня, и стал убеждать, чтобы я подчинился вероломной интриге Муравьева и выехал из Читы в Минусинск, чтобы не подвергать его, Баролевского, ответственности за неисполнение. А так как я не согла­шался ехать, то Баролевский не вытерпел и явился лично убеждать меня. Замечательно при этом мнение, какое сами партизаны Муравьева и люди преданные ему высказывали о нем.

«Разве вы не знаете, Дмитрий Иринархович, — гово­рил мне Баролевский, убеждая меня, — что этот бешеный человек, Муравьев, в состоянии сделать в раздражении за то, что вы не слушаетесь его приказаний. Для вас скоро может открыться снова будущность (это говорил он, на­мекая на амнистию, о которой уже носились слухи), но теперь вы лишены еще всех прав, и Муравьев может так поступить с вами, что после вам нельзя будет показаться в свете».

Ясно, что он разумел под этим какое-нибудь телесное насилие. Таким образом, самые слуги Муравьева считали его способным на самое гнусное насилие, даже относи­тельно человека, которому он всем был обязан. Я отвечал Баролевскому, что я презираю все угрозы и что позор подобного действия падет на того, кто осмелится поку­ситься на него, а отнюдь не на меня, которого, как и сам он видел на опыте, не могло унизить никакое положение. Что же касается лично до него, Баролевского, то мне жал­ко видеть, что он так действует, и нечего ему убеждать меня именем Н.А.Бестужева не подвергать его неприятно­сти; что для ограждения его я дам ему, пожалуй, подпис­ку, что буду готовиться к выезду через месяц, а между тем напишу к Венцелю, исправлявшему вместо Муравьева должность генерал-губернатора, чтобы он, Баролевский, до получения ответа не надоедал мне своими требования­ми о выезде. Так и устроилось дело между мною и Баролевским.

Я написал к Венцелю, что нечего ему принимать учас­тие в чужих грехах, что ему известны все обстоятельства и все вероломство Муравьева, так пускай же Муравьев как затеял дело, так сам и распутывает его. Венцель немедлен­но написал Баролевскому, чтобы тот не смел тревожить меня и что я могу оставаться в Чите до возвращения Му­равьева.

Между тем Корсаков, посланный вперед в Петербург с донесением о второй экспедиции на Амур, был назначен исправляющим должность губернатора в Читу. Когда же Муравьев возвратился, то я настоятельно требовал от Баролевского, чтобы он спросил от моего имени категори­чески у Муравьева, на каком основании считают полез­ным для моего здоровья насильственное перемещение меня в Минусинск и кто о том просил? Писать же сам к Мура­вьеву я не намерен. Муравьев, не смея сам действовать, задумал спрятаться за Корсакова и отвечал, что так как теперь Корсаков назначен губернатором, то это уже его дело.

По приезде Корсакова я не дал ему перевести духа, можно сказать, и минуту. Он приехал ночью, а в 8 часов утра должны были собираться у него все служащие. Я выб­рал нарочно это самое время, чтоб потребовать объяснения у него как у ближайшего наперсника Муравьева. Поэтому, войдя в залу, где были собраны все, я прямо подошел к нему и без всякого приветствия и предисловия сказал: «Ска­жите, пожалуйста, Михайло Семенович, что значит это вероломное действие против меня Муравьева?»

Корсаков страшно сконфузился, схватил меня за обе руки и, утащив в гостиную и усадив на диван, сказал: «Неужели вы думаете, Дмитрий Иринархович, что и я тут в чем-нибудь виноват? Я, право, ничего не знал, и неуже­ли вы считаете меня способным на то, чтобы и я стал вас тревожить? Я ведь хорошо помню, сколько мы все вам обязаны. Ради Бога, успокойтесь, будем по-прежнему; те­перь, видите, мне некогда, а после потолкуем обо всем».

Таким образом и осталось без исполнения высочайшее повеление о перемещении меня в Минусинск, потому что даже из самых преданных слуг Муравьева не нашлось ни­кого, кто бы в угоду ему отважился взять на себя приведе­ние дела в исполнение; и таким образом Муравьев из сво­ей попытки не выиграл ничего, кроме позора бесплодно­го, неудавшегося покушения, т.е., как говорится, «tout Todieux d'un crime sans en avoir tire du profit».

Трудно себе представить, как смешон и жалок был Кор­саков в начале своего губернаторства. Он терялся во всем и как будто у каждого искал извинения себе в том, что вдруг занял такое место. Сознание своего недостоинства, при всем желании скрыть это, мучило его так, что ему очевидны казались в глазах всех и насмешка над его губер­наторством, и упрек за то.

Окончание записок ЗДЕСЬ

 Примечания

[41] Рассказ об этом, посланный мною в печать, Сибирский комитет изменил так, что будто бы Муравьев употребил такой аргумент, о котором я не знал, что и думать.

[42] "Dzennik Poznanski" 1866 год, 36,10 stycznia, и в других газетах.

[43] В доказательство сего сохранились собственные письма Запольского ко мне с дороги при обозрении им области или поездках в Иркутск.

[44] Впрочем, начинают уже сознавать эту истину. См. «Вестник Евро­пы»: «Амур — яма, которую и до сих пор завалить не могут».

[45] Муравьев струсил, опасаясь, что его обвинят в Петербурге, что своими затеями и неискусным образом действий он нанес вред госу­дарству прекращением выгодной торговли.

[46] Сам наследник признал всю негодность и неспособность наслан­ных в казачество офицеров.

[47] Впоследствии на такого рода строение изводили втрое и вчетверо денег.

[48] Известно, что дома, где помещаются присутственные места, все­гда плохо содержатся.

[49] Запольскому дана была Анна с короною, тогда как Муравьеву — просто.

[50] Жена Запольского была очень больная женщина и не могла ехать в Сибирь.

[51] Что, имея carte blanche от генерал-губернатора на всякого рода на­силие, Беклемишев пользовался этим правом для своего разврата и корысти, это поставлено вне всякого сомнения бесчисленными сви­детелями. Еще недавно Н.С.Щукин присылал мне статью, содержа­щую целое дело о том, какие увертки и средства употреблял он для насилования девиц между семейскими крестьянами из староверов. К сожалению, эту статью не решился никто напечатать. Что же касается До корысти, то один чиновник очень верно заметил, что теми же розгами, которыми вынуждали людей продавать за половинную цену свои произведения, можно было заставить расписаться и в получе­нии денег которых не получали. 

[52] Этот Перовский был настолько недобросовестен, что отрекся впос­ледствии от своих слов, как напечатал Карпов в своей статье против меня: но на беду Перовского, он забыл, что были свидетели его рас­сказа мне, которые подтвердили все сказанное мною, и Карпов вы­нужден был передо мною извиниться.

[53] «Сознаемся, что не имеем вашего гражданского мужества» и прочее. Письмо адмирала и сенатора Матюшкина, председателя ученого ко­митета.

[54] Из подражания тому, что сделано было в Севастополе во время осады. Вообще эти господа были большие мастера на подражание тому, что было неприложимым ни в каком подражании. Так, хотели завести за Байкалом «черноморских пластунов» и пр.

[55] Так называется город, построенный американцами в починном пункте Панамской железной дороги.

[56] Здесь один сумасшедший жаловался мне, что не верят, что он Бог-Отец, оттого только, что сомневаются, как это он мог сотворить мир. «А мне это плевое дело, — сказал он, — вот что», — причем плюнул в сторону.

[57] Перед назначением посланником в Китай Влангали был в Турции генеральным консулом Сербии.

[58] Это была уловка на основании того, что когда нас спрашивали, что нам нужно для возвращения в Россию, то многие, в том числе и я, требовали казака, как для безопасности, так и потому, что нельзя было найти прислуги.

[59] Например, «Его Светлости Н.Н.»; некоторые из этих счетов долго У меня хранились и были показаны многим.

[60] Письмо к князю В.А.Долгорукову.

[61] Некоторые из государственных лиц, с которыми я виделся потом в Москве, на упрек мой об указанной мне несправедливости отвечали почти в одних и тех же выражениях, что неужели я их принимаю за таких дураков, чтобы они не понимали, что я был вполне справед­лив, и что ведь надобно было бы перевернуть вверх дном всю госу­дарственную систему, чтобы сменить генерал-губернатора перед час­тным лицом, да еще и «декабристом».

[62] В этом кругу в обычае все вины в упадке нравственности сваливать на Петербург.