От подобной-то будущности я и хотел избавить Читу и успел до такой степени, что, несмотря на все последую­щие отступления от моего плана и искажения его, Чита будет один из самых правильных городов.

Наконец приехал Запольский, которого некоторое вре­мя задержала в Иркутске болезнь глаз. Он отнесся ко мне еще откровеннее Муравьева:

«Дмитрий Иринархович, — сказал он мне, — я столько слышал о вас, что естественно желал иметь честь познако­миться с вами даже и тогда, когда не мог предвидеть на­значение свое в новосозданную вами область. Мне очень хотелось посетить вас в прошлый мой проезд через Читу, но не было никакого повода явиться к вам, и я боялся, чтобы вы не приписали это пустому и назойливому любо­пытству. Но теперь не только знакомство с вами, но и руководство ваше стали для меня существенною необходи­мостью, и не скрою от вас, что только несомненная на­дежда на это, в чем заверил меня Николай Николаевич, заставила меня принять новое мое звание. Я человек про­стой, солдат, знаю хорошо военную часть, но во всем остальном сознаю себя невеждою и поэтому охотно отда­юсь в руководство ваше».

Относительно свойств влияния моего на управление края, мне нечего много распространяться. Для этой эпохи слишком много и живых свидетелей, и достоверных доку­ментов, и даже печатных заграничных свидетельств[42] .

Могу только привести здесь то, что было сказано Запольским в его прощальной речи при торжественном со­брании всех служащих и представителей всего городского читинского общества. Обозрев свою деятельность, препят­ствия, которые он встретил от трудности дела, а в после­днее время и от скрытого противодействия главного лица и явной вражды окружающих это лицо людей, он продол­жал: «Теперь мне остается сказать еще несколько слов для исторической правды в пояснение отношений моих к Дмит­рию Иринарховичу. Господа, вы все знаете, что по службе здесь я ничего не выиграл такого, чего бы не мог выиг­рать и даже в большей степени, оставаясь в России; стало быть, имею право сказать, что труд мой не вознагражден по справедливости начальством. Те же неприятности, ко­торые я здесь перенес и которые всем вам известны, рас­стройство здоровья и домашних дел своих, я мог считать для себя чистым вредом и убытком; но я, напротив, счи­таю себя с избытком за все вознагражденным, потому что это мое пребывание здесь доставило мне случай узнать та­кого человека, как Дмитрий Иринархович, и иметь честь пользоваться его знакомством и руководством. Господа, с большею частью наверно, а, может быть, и со всеми, мне никогда не придется уже увидеться в жизни, запомните же мои слова, которые я говорю теперь, при таком, мож­но сказать, торжественном случае, и засвидетельствуйте их в свое время. Я никогда не имел случая раскаиваться ни в чем, в чем последовал совету Дмитрия Иринарховича, но вечно буду раскаиваться за все те случаи, когда не последовал его совету или что скрыл от него».

Муравьев, назначая 21 сентября днем открытия облас­ти, рассчитывал на то, что указ Сената последует за высо­чайшим утверждением, но он забыл, что Сенат ни для кого и ни для чего не торопится. Муравьев увидел тут, что он очень ошибался насчет важности, которую придавал своему лицу и делу. Прождавши поэтому понапрасну в Чите указа Сената, он должен был отправиться в Иркутск, а предоставить открытие области и города Запольскому, что и совершилось только 23 октября, так как указ Сената был получен не ранее 21-го.

После обедни и молебствия военный губернатор со всем штабом отправился для открытия присутственных мест, а оттуда со всеми военными и гражданскими начальниками и с тремя своими адъютантами приехал ко мне для по­здравления; вместе с ним явилось и духовенство и пропе­ло мне многолетие.

Закипела в Чите необычайная деятельность, «Дмитрий Иринархович делает просто чудеса, — писал Муравьев к Козакевичу*: Чита растет, как гриб; ваш адмирал** умеет как-то ставить все сразу на свое место». И это действитель­но была правда, хотя причина тому была очень простая.

Дело в том, что, имея в виду необходимость обращения Читы в город, я давно уже изучал местность с этою це­лью, составил план города и употреблял нравственное свое влияние на горное начальство, чтобы все новые построй­ки, еще задолго до открытия города, соображались с этим планом. Таким образом не пришлось трогать ни одного из лучших домов. Что же касается до изб и лачуг, из которых состояла большею частью Чита, то, чтобы не нарушить интересов владетелей их, а, напротив, еще сделать для них самих выгодным сообразование с планом, я составил, при содействии военного губернатора, небольшой капитал по подписке, из которого или покупались старые дома, или давались пособия для перенесения на указанное место, если дом годился еще на переноску. По такой же причине, что все было обдумано и соображено мною с давних пор, все мои распоряжения могли быть так ясны и определенны и вполне соответствовать требованиям.

Чтобы избежать повторений, я опишу здесь раз навсег­да постоянно соблюдавшийся во все время порядок сно­шений моих с военным губернатором и взаимных наших отношений.

Запольский вставал поутру так же рано, как и я, и с 6 до 12 часов у него продолжались доклады. Всякую бума­гу, в которой он встречал 

затруднение, он откладывал особо и оставлял у себя. В 12 часов он приезжал со всеми этими бумагами, пил у меня чай, иногда оставался

и обе­дать, и мы вместе рассматривали дела. В почтовые дни, и когда приезжал курьер, газеты и особенно важные сведения присылались ко мне немедленно, а в два часа присы­лалась коляска или карета (смотря по погоде), и я отправ­лялся к обеду к губернатору, и там после обеда мы разби­рали почту и обсуждали вновь полученные бумаги. В празд­ничные дни военный губернатор приезжал ко мне прямо из церкви и всегда привозил с собою и проезжих гостей, если случался кто из значительных, например, военных генералов, начальников управлений, замечательных путе­шественников и пр. В летнее время Запольский приходил иногда рано поутру ко мне пешком, и мы ходили вместе для осмотра чего-нибудь. В случае его отсутствия из города, именные к нему бумаги имел право распечатывать только я и определять, что следовало присылать к нему с нарочным и что передавать для исполнения по принадлежности[43] .

Меня также просил он всегда иметь попечение о его доме и принимать в его отсутствие всех значительных по­сетителей, которым он гостеприимно предлагал всегда по­мещение у себя. Так принимал я, как хозяин, Муравьева, светлейшую княгиню Волконскую, Кяхтинского губерна­тора Ребиндера (женатого на дочери товарища моего, Тру­бецкого) и других.

Весь 1852 год прошел у меня в усиленных заботах и трудах не только по устройству города, но и для смягче­ния дурных последствий необдуманных мер Муравьева, а также для приготовления лучшей будущности народу улуч­шением административной и хозяйственной части и проч­ным основанием и развитием учебных заведений. Несмот­ря, однако, на все усилия, мои и военного губернатора — смягчить зло, гибельные последствия безрассудной ломки горного ведомства и поведения казачества должны были неминуемо обнаружиться в очевидном и для Муравьева кризисе. И служебные дела, и домашние обстоятельства требовали отбытия Запольского в Россию. Вместо него был назначен полковник Соллогуб, человек мало знающий и мало распорядительный, да притом и больной. И вот ока­зывается, что на горных промыслах нет хлеба, нет его и для линейного войска, а у казаков, составляющих главное население в крае, не только купить нечего, но что они и сами голодают.

В декабре месяце, когда еще не покрылся льдом Байкал и прямая езда через него невозможна, Муравьев должен был проскакать по этому случаю вокруг моря в Читу. Лишь только он вышел из повозки, то, не войдя еще в приго­товленную для него квартиру, прислал ко мне адъютанта просить меня как можно скорее пожаловать к нему. Случи­лось кстати, что я в это время собирался куда-то ехать, и лошади были у меня уже заложены. Я отправился к Мура­вьеву; вхожу в залу и вижу, что он расхаживает в сильном волнении с какою-то бумагою в руке. По одну сторону стоит областное гражданское управление, по другую войс­ковое казачье, а у окон против двери, в которую я вошел, земское начальство.