Когда подошли к её дому, Чарышев, по номеру на калитке, понял, что это, как раз, и была та самая «бабка-сказочница» к которой он собирался зайти вечером.

 

Звали её Агафья Фёдоровна. Силовной величали по отцу. Она пригласила Вадима в дом и по-ангарски скомандовала:

— Сымай свою лапотину, да проходи в мои хоромы!

 

Жила баба Гаша скромно. В кухонном закутке виднелся грубо сколоченный стол и некрашеная лавка. На комоде красовались слоники. В углу расположился огромный фикус. На тумбочке стоял небольшой телевизор, накрытый кружевной салфеткой. В глубине возвышалась массивная кровать с двумя взбитыми подушками.

 

Связующей основой дома являлась большая русская печь, которая своими боками заметно выступала и на кухне, и на стороне горницы. В красном углу, над божницей горела лампадка. На подоконнике примостилась цветущая герань. На стене тикали часы-ходики. Рядом висела выцветшая чёрно-белая фотография в рамке. На ней был изображён молодой мужчина. Наверное, подумал Вадим, это и был тот самый «её любимый Анфимушка», погибший, как ему рассказали, во время войны. И после этого Агафья больше уже ни за кого не пошла замуж.

 

В доме было светло и чисто. Дышалось легко и свободно.

 

Баба Гаша, побыв минуту-другую в закутке, вышла наряженной, как на праздник, и сразу же стала почтительно называть Чарышева Вадимом Алексеевичем. Держалась с ним осторожно и обходительно, будто он был сделан из какого-то очень хрупкого и дорогого материала.

 

Усадила его за стол. Принесла картошки, хлеба и «жарёхи» — жареную рыбу в сковородке. И очень обрадовалась, что он не воспротивился этому угощению. Села напротив и заулыбалась. Тут же поднялась и, вздрогнув, сказала:

 

— Ща-а-с!

 

Она пошла в уголок и достала из закутка бутылку водки. Только собралась её нести...

 

— Так какую сказку вы предложите для спектакля, Агафья Фёдоровна? — громко спросил Чарышев.

 

Силовна, не привыкшая к такому уважительному обращению, охнула. Затем задумалась, и не решилась нести водку, поставив её обратно в ящик. Вновь присаживаясь за стол, сказала:

 

— Дети и про «Репку», и про «Царевну-лягушку» любят слушать. А ещё у меня новая придумка есть…

 

— Поделитесь?! Директор сказал, если вы нам поможете, то мы вас, потом, хорошо отблагодарим.

 

— Ага, — хмыкнув, она хитро улыбнулась. — Когда зубов не стало, так сразу и орехов принесли…

 

Силовна убрала салфетку, прикрывавшую хлеб, и, отрезав краюху, протянула её Чарышеву:

 

— Ешь. У меня здесь всё по-простому, — и видя, как Вадим взял в руку вилку, поспешно поднялась и на ходу произнесла. — Ща-а-с!

 

Вытащив снова бутылку водки, она решительно понесла её к столу. Сидевший к ней спиной Вадим вновь очень учтиво обратился к ней:

 

— Агафья Фёдоровна, мне ваши сказки записать нужно будет.

 

— Зачем это? — перепугано спросила она, на ходу пряча водку в карман фартука, и уже присев, продолжила. — Я там совсем немножко сама сочинила. А остальное всё, как от других слыхала. Так что с меня и спросу никакого нету.

 

— Это для того, чтобы потом по ролям её можно было расписать.

 

— А-а-а. Как говорится: сказала бы я словечко, да волк недалечко. Тока ты пойми, я сказку эту для себя сочиняла. От других-то говорить получится али нет, не знаю. Ну, раз пришёл, давай, уж, сам послушай и оцени. Только я кажен раз её по-разному рассказываю. Это от того, как она на душу мне ложится, и кто в неё глядится. Да...

 

И помолчав, стала говорить очень тихо, размеренно, медленно поднимая руки с растопыренными пальцами. Казалось, что Баба Гаша вовсе не сказку начинает рассказывать, а приготовляется околдовать доверчивого гостя. Дальше её слова действительно зазвучали, как какое-то магическое заклинание. Всё убыстряясь и убыстряясь. Под ритмичное, нарастающее притопывание ногами:

000 0 Baba Gasha Tanec

— ...Колокины Дуньки — курицы-кладуньки. Свиньи умны — забралися в гумны. Пива наварили — борова женили!

Баба Гаша, вдруг поднялась, схватила огромный яркий платок с полки. Повернулась с ним, да так, что затрепетали огромные листья у фикуса. Затем накинула платок на себя, будто спряталась, и тут же из-за этой весёлой разноцветной занавеси раздались одновременно разные звуки. На фоне хрюканья, кряканья, громкого притопывания, зазвучал возвышенный, низкий и красивый голос:

 

— Боров в кафтане — свинья в сарафане, — и в это мгновение платок скользнул вниз и порывисто закрутился вокруг пояса. — Утка в юбке — пошла к Любке. Селезень в сапогах — на высоких каблуках. Колода-дуда, где ж ты была? Да, коней стерегла!

 

И в одно мгновение баба Гаша, накрывшись платком, резко бросилась к его ногам и откуда-то снизу раздалось громкое рычание. Затем она обхватила голову руками. И, сквозь её растопыренные пальцы, он увидел, глядящие на него волчьи глаза. Затем её руки в одно мгновенье превратились в мохнатые  лапы, и когда они соскользнули вниз, на него уже смотрело морщинистое чудище, с обвислыми волосами. И оно вплотную приблизилось к нему, зашипело и во рту его обнажились два желтоватых клыка. Чарышев испуганно дёрнулся и стал искать глазами бабу Гашу. Но кроме этого чудища никого больше не было. И оно затопало ногами, и вкрадчиво заговорило с ним хриплым, басистым голосом под ритмичные удары, похожими на звуки бубна:

 

— Говорят, что встарь, бывало, и собака с волком в лесе тёмном проживала. Ах-ах-раз-тудах! — и резко ткнув пальцем в сторону Чарышева, напористо выкрикнуло. — Дак, всё у нас здесь может случиться: и богатый к бедному постучится, — и чудище замахало лапами в такт своим причитаниям. — Потому что так у нас давно здесь ведётся, что изба веником метётся! Ну а если не домнёшь мялкой, так не возьмёшь и прялкой, — и чудище вдруг вскинуло голову и завыло волком. Протяжно и страшно. Крутанулась юрким волчком, и враз пропало, прикрывшись платком.

 

И тут же вновь обернулось. Лапищей замахнулось. Под платок поднырнуло. И перед ним вновь предстала в добродушном обличье баба Гаша, с обидным удивленьем спросив Вадима, теребя его за рукав:

 

— Куда же кикимора подевалась? И со мной ведь не попрощалась. Всё морочила меня морока, а напророчила, как сорока! Напугала тебя злодейка, да и сбежала, как прохиндейка. Родилась она может и пригожа, да по нраву вышла никуда негожа.

 

И в ту же секунду баба Гаша как будто птицей слетела с небес и заглянула снизу в глаза Вадиму. — И то бывает, что свинья гуся съедает. Будь дорогушей — сказки послушай! А я тебе расскажу, что не поймёшь — подскажу. Итак, начинаю — мою сказку представляю...

 

Тут баба Гаша приподнялась и пошла павой по выскобленному, золотистому полу, а затем словно полетела, потому что платок скользнул к ногам и сделал невидимой её походку:

 

— В некотором царстве, в некотором государстве жил да был царь с царицей. И у царя с царицей были три сыночка и ни одной девицы... Все три сына — удалые, холостые, деловые...

 

Что это был за вечер! Вадим шёл домой довольный, радостный. Хмельной. Душа пела и пританцовывала. И небо было праздничным. Чистым, звёздным. Очень ярко горели Кичиги, так ангарцы называли созвездие Ориона. И от Чарышева как будто тоже исходил свет. То, что произошло сегодня, для него было каким-то озарением. Он ещё никогда так не чувствовал удивительную силу и красоту народного языка. До этого ему его преподносили лишь как «неграмотное просторечье». И он верил в это.

 

Верил до такой степени, что, приехав в Москву, стал спешно и старательно избавляться от особенностей своего провинциального произношения. Как от чего-то постыдного и неприятного. Неимоверно поспособствовала этому и одна профессорша, любившая втолковывать студентам, что «от речи простолюдинов всегда разит онучами и щами. Но надо помнить, — подчёркивала она, — что с этих низов и родился язык высокой литературы». И каждый раз сравнивала это с тем, как «на навозном дерьме вырастает вкуснейшая картошка».

 

Только со временем Чарышев стал понимать, что у некоторых преподавателей филологов напрочь отсутствовал слух к главному. К родному языку. И это было также абсурдно, как если бы у профессоров консерватории не было музыкального слуха...

 

Чарышев, несколько лет изучая английский, только этим вечером, понял, благодаря бабе Гаше, насколько русский был богаче его, пластичней и свободней. И это был его родной язык, способный выражать чувства многогранно и многообразно. В нём не было солдафонского порядка расположения частей речи. В нём позволялись самые разнообразные перестановки и сочетания слов. И каждое из них можно было подстроить друг к другу по созвучию и ритму. И эта устремлённость к гармонии оттачивалось в русском языке веками. И его главным создателем был простой народ. В том числе и эта удивительная баба Гаша.

 

Только на Ангаре Чарышев понял насколько язык определяет характер людей и сущность их жизни.

 

Придя домой, он растопил печку, всё продолжая и продолжая думать о Силовне.

 

Когда увидел её в магазине, подумал — обычная деревенская баба. А вгляделся и ахнул. В ней была сокрыта редчайшая красота. И она всем своим нутром чувствовала её. И обходилась с ней бережно. Не выставляла на показ. Жила с ней, даже в каком-то смущении от того, что именно ей досталось такое сокровище. Будто боялась спугнуть ниспосланное свыше. И Чарышев, по предыдущим встречам, понял, что таких людей здесь было в достатке. Только не умел он их сразу распознать. 

 

Жизнь в Шивере с самого начала ему показалась какой-то замшелой древностью. Примитивной отсталостью. Но теперь он стал понимать, что в её грубоватой коряжеватости как раз и была скрыта основа всех основ: её становой хребет, который складывался по крупицам из выверенного опыта предыдущих поколений. И на этой немудрёной сущности держалась не только здешняя жизнь, но и жизнь всей провинциальной России.

 

Он задавался вопросом: каких людей в Шивере больше? Хороших или плохих?

 

Тех, кто жил не по совести — было много. Хватало и тех, которые сами шли к своей погибели, не в силах свернуть с пагубного пути. Но даже самые пропащие всегда понимали, где проходила граница между святостью и мерзостью. Они прекрасно осознавали какая тропинка вела к Богу, а какая к дьяволу. И всегда находились те, немногие, которые неотступно мерили свой век праведностью и ответ держали перед вечностью. Вот благодаря им и теплилась жизнь на земле, и не прекращалось заведённое свыше мироустройство. И продолжала гореть лампадка в доме бабы Гаши.

 Вот только её заковыристый ответ не давал покоя Чарышеву. Уходя, поинтересовался её неприязнью к чужакам, намекая, что как раз он оказался приятным исключением. А Баба Гаша, стоя возле калитки, недовольно зыркнула на него и неодобрительно буркнула:

— Не гоже своей гордыней как помелом размахивать. Не о том говоришь, учитель. Даже из одного дерева может сотворяться совсем разное: и икона, и дубина. Так вот и по мне: лучше уж быть с умным в аду, чем с глупым в раю. Хорошо бы при этом ещё и понятливый попался. Потому что не только гребень голову чешет, а ещё и время как след выглаживает… — и на прощание угостила его горсткой кедровых орехов. А когда он не видел, улыбнулась ему во след, и бережно перекрестила.

 

 

 otobrano dly vas