Многообещающая, да мало давающая», - хмурится дядя Саша. Мы проходим Многообещающую косу, в 1890-х поразившую воображение золотопромышленника Якова Давидовича Фризера, сына арестанта, сосланного в Восточную Сибирь. Яков родился и вырос в баргузинской тайге, стал хозяином 22 приисков. Только Каралон, им открытый, принёс России шесть тонн золота. Вспоминать успешных подвижников, тем паче наделенных, как клеймом, именами, для слуха подозрительными, грех был перед властью, но тайга вспоминает Фризера по-доброму. Видимо, что-то не сложилось у энергичного Фризера с диктатурой пролетариата. 29 декабря 1933 года Яков Фризер повесился у себя дома в Харбине.
Идем на карбасе вдоль косы молча, бьём по воде гребями. Брызги холодят лицо, проникают под тельняшки. Нам хорошо! Смотрим окрест и ещё не знаем, что проектировщики зоны, примыкающей к Байкало-Амурской магистрали, именно на этой косе наметят гидростанцию, самую кру пную из шести, тогда предложенных, на Витиме. Замысел и вправду многое обещал Забайкалью. И что с того, что время распорядилось планами иначе. Яков Фризер не был Нострадаму сом, но Фризером, возмутителем спокойствия в сибирской тайге, он все-таки был.
Об этом я потом напишу («Второй Транссиб. Новый этап освоения восточных районов СССР». Москва, 1977. 1979). а здесь позволю себе повторить пару' абзацев о тогдашних ощущениях, дабы не переиначивать однажды сказанное; и впредь, возможно, буду черпать кое-что из прежних своих публикаций, которые, и я о том уже писал, оказались к этим запискам подступами.
От Многообещающей косы наш карбас часов десять несет мимо отвесных скал, через ревущие сивакские камни. При их виде слабеют руки и ноги, и надо вжиматься сапогами в палубный настил, чтобы помочь внезапно полегчавшему телу сохранять равновесие. Мы налегаем на греби, слушаем хриплые команды Невского, уже вошедшего в азарт; мир проносится мимо - в шумах и брызгах, некогда оглядываться, успевай следить за движением рук лоцмана...
Прошли, в конце концов!
Позади мрачные ущелья и леса с белыми сигнальными флажками, навешанными на верхушки деревьев геологами. «Чалдон», отряхивая воду, выходит на спокойную воду, к песчаным пляжам, и такая вокруг благодать, ни всплеска, ни ветерка, словно недавние страхи приснились. В дрожании теплого воздуха возникает и приближается живописная долина, сосны на песчаных дюнах, буйная зелень по берегам. Пахнет хвоей, грибами, земляникой, кружится голова от тишины. За второй или третьей грядой тайги - снежные вершины Южно-Муйского хребта.
«Останавливаемся у брошенных геологами палаток на Многообещающей косе. Дальше новые перекаты; огромные волны, утесы из известняков. Участок очень красив. Земля обетованная! Амфитеатром лежат горы. Коса из кварцовой гальки, исключительно чистая вода. Отсюда вид на великолепную гору Шаман, сложенную лиловато-розоватыми породами. Раньше здесь добывали много золота, но уже лет десять поселок пустует.
Причаливаем к берегу, к ребятам-географам из МГУ. Говорим у костра, приканчиваем последние капли нашего спиртного, слушаем песни под гитару. Ребята изучают лавины, обвалы, сели для проектировщиков трассы БАМ. Дядя Саша взбодрился: “Вода кончалась - земля началась!” Опять легли поздно...» Из бортжурнала, запись В.Черныха (30 июля 1969).
«Зато встали рано. Вперед, на Мую! Мы с Леней решаем податься в разведку, идем в лодке, но горючее на исходе. Перед нами огромное плесо; река здесь спокойная, широкая, позади гребни гор, откуда мы с треском и шумом выплыли.
Нет слов, как хорошо! Небо темнеет, и в пятистах метрах от устья Мун мотор глохнет. Поднимается ветер. Нас толкают два мужика, подвыпившие и добрые. Волны захлестывают лодку. Неземная красота! Вечереет. До Муи вряд ли сегодня дойдем, останется километров пятнадцать. Воздух имеет температур}-... вода тоже...» Из бортжурнала, запись В.Черныха. (31 ИЮ.ІЯ І969).
«Рано утром приходим в Муки Метров за триста па карбасе кончилась горючка, и мы замерли на огромном плесе. Мимо идет моторка. Берет нас на буксир и тащит к великолепной песчаной косе. Подталкиваемся вручную и пристаем к берегу. Лёня и дядя Саша уехали на проходящей лодке в Мую. И выясняют: обещанные бурятским геологоуправлением деньги на оплату работы дяди Саши не поступили. Надо добираться до Молодёжного, там партия геологов, ситуацию придется выяснять через них. А дядя Саша запил горькую. Таким буйным мы его не представляли.
Дело принимает серьезный оборот. В Мую оправляются все, кроме Тэфа, он остается на карбасе. Поездка Валеры с Леней в Молодежный задерживается, дед в Муе пьет, но обе щает раздобыть катер, перетащить нас всех в поселок. Часов в пять к карбасу подходит катер-водомет с капитаном Беловым. Карбас берут на буксир, вместе идем к Муе. Бедный “Чалдон” зарывается носом в воду, по палубе гуляет вода.
В Муе наша стоянка. Приятное знакомство с Юрой и Светой, ребятами из Института мерзлотоведения в Якутске, они тоже работают на Байкало-Амурскую магистраль. Через хребет придется пробивать тоннель, один из самых протяженных на железных дорогах мира (почти пятнадцать километров). Нет, говорит в паузах между выпивками дядя Саша, продырявить им хребет - сказки венского леса!» Из бортжурнала. запись Э.Зоммера (1 августа 1969).
«Возвращаются Лёня и Валера. Денег все еще нет. Дед нас всех терроризирует. Мы его понимаем, звоним куда только можно. Это продолжается 3 и 4 августа. А к нам с Эдиком пришел первый рабочий день. Снимали лесоучасток... Нам давно уже нечего делать, командировка телестудии кончается, настроение отвратительное. А погода отличнейшая, отменная жара.
К вечеру 4 августа деньги для Невского пришли, дед рассчитан. Измотал он всех, особенно Лёню при его впечатлительности. А тут еще какие-то ханыги из геологов пообещали выкрасть нашу рынду, и Лёня бесстрашно спит на крыше, подложив под голову пистолет Валеры (предварительно Валера научил его передергивать затвор). По моим наблюдениям, Лёня выстрелов не любит и относится к оружию как франкфуртский еврей к воде. Мы с Эдиком возвращаемся из поселка и видим - трапа у карбаса нет. "Стой, кто идет!" - не узнал нас Лёня в полутьме. В общем, все идет как надо...» Из бортжурнала, запись Т.Коржановского (5 августа 1969).
Мы хотели попрощаться с дядей Сашей, поблагодарить и простить друг другу обиды; все же он хороший и достойный человек. И Лукерья Федоровна его любит, и к нам был добр и терпелив, и столько сделал для нас хорошего, столько прошел с нами. Но дядя Саша растворился на окраинах поселка, в старых муйских знакомствах, быстро и как-то незаметно отбыл в Романовку.
Прости нас, Александр Владимирович Невский.
Спасибо тебе, дядя Саша.
Пятого августа на борту «Чалдона» даем ужин в честь муйского старожила Пономарева. Иван Тимофеевич, немногословный добросердечный человек, всеми здесь уважаемый (хотя мы так и не поняли, чем занимается, вроде связан с геологами), безо всяких намеков с нашей стороны взялся команду опекать и при первом же восхождении на борт передал на камбуз дерюжный мешочек молодой картошки, нами до сей поры не виданной на реке, и по этой причине сегодня нет счастливее Тэфа. И не потому, что среди нас он единственный гурман, любящий и умеющий хорошо поесть, но более по той причине, что камбуз под его началом, а для Теофиля Гордиановича нет большей радости, чем видеть за столом команду, торопливо вылизывающую тарелки.
Говорим об отплытии.
Иван Тимофеевич готов познакомить нас с братьями Сухановыми, они могут провести нас через порог. Не проблема найти в деревнях проводников через шиверы и пороги, но не через Парам. Только двое, старший брат Степан и младший Иван, сыновья Феоктиста Суханова, потомственного сплавщика, берутся проводить плоты и караваны барж через Парам. Обычно «плавсредства», как их тут «по-ученому» зовут, сколько старики себя помнят, не доходя до порога приставали к берегу-, поклажу тащили на спинах и на плечах три километра меж скал, а ниже порога посудины вылавливали и снова с поклажею продолжали сплав. Вычитал у П.Кропоткина: «даже смелая берестянка тунгуса останавливается перед образовавшимися здесь порогами, и тунгус переносит ее берегом на своих плечах...»
Изнуряющее это действо было предпочтительней риска. В прибрежных деревнях уже и не упомнят, сколько их было, гонимых потоком мимо изб, мертвецов с остекляневшими глазами. А однажды, говорят, пронеслась в безумной пене, как в саване, юная пара в крепком объятии - сведённые судорогой их руки ни какому валу расцепить не удалось, так и неслись в обнимку.
Братья, сколько себя помнят, ходили через Парам с отцом Феоктистом Тимофеевичем Барановым, сплавщиком и старателем; он долго бродяжил по тайге, но со временем срубил дом на Муе, - тут и осела семья.
После полудня 6 августа нас зовут к Ивану Феоктистовичу, он согласился вести «Чалдон» через Парам.
Иван, говорили нам, женился перед войной, и только из писем родни солдат узнал, что его Агаша, восемнадцати лет, с женщинами из Романовки, Нелят, Барголино стала к гре- бям на карбасах и плотах. В мокрых ватных штанах, подвязав веревками к рваным башмакам галоши, со сноровкой, какую переняли у мужиков, они будут сплачивать тросом мокрые бревна и нестись на плотах по реке. Золотые прииски Бодайбо в войну держались и на их плечах.
Агафья писала Ивану, какая на порогах вода, сколько в лето провела плотов... Этим жили, событий важнее не знали. Сухановы достают старые письма. Мы копируем кое-что в бортжурнал. «...Лесу сплавили больше плана, и никакой задержки по нашей вине не было...» Об этом, о главном тогда для обоих, докладывала Агафья мужу-солдату до конца войны.
Пережившие те страшные и последующие пятидесятые, мы щемящим сердцем ощущаем слова о том. что по их вине никакой задержки не было. Тут случай, когда за малым встает пласт жизни, историческая эпоха, которую остро чувствуешь, хорошо знаешь, но вряд ли способен не пережившему это - объяснить.
Мы рассаживаемся за столом в горнице; у торца смущенный чалдонским десантом Иван и с ним старший брат Степан, а Агафья Евграфовна и с нею Евфимия Степановна, жена Степана Тимофеевича, обе приодетые, несут на стол тарелки со снедью. Их вгоняет в краску Тэфик, каждое блюдо артистично дегустируя, облизывая губы, закатив глаза и выбросив кверху большой палец: «О, такую сметану я люблю!».
Глядя на Ивана и Агафью, не могу представить между ними размолвок, они как брат и сестра, и, когда я об этом сказал, оба стали припоминать историю 1948 года. На Среднем Витиме тогда появился первый слабосильный деревянный катер. Иван взялся не просто пройти с ним через Парам, а провести плот. Восстали свои, сплавщики! Сто лет они были на реке хозяева положения, на гребях большие деньжищи зарабатывали, а тут, выходило, обойдутся без них.
«Ты не пойдешь против своих, Ваня, - умоляла Агафья. - как нам в глаза людям смотреть!». Но образумить мужа не смогла. В назначенный день люди толпились по скалам, сомневаясь, пройдет ли катер с плотом Карагодинскую россыпь. камень Верблюд, Ушаковское улово... Катер несся в пенных волнах с задраенными иллюминаторами, люками, трюмами, как подлодка, петляя меж камней. И когда уже пролетел скалу Кронштадт, а за ним Запорожский бычок, стало ясно - Ивана уже ничто не остановит. На новые катера сплавщики шли матросами, механиками, лоцманами, в 1960-е годы сами становились капитанами.
От Усть-Муи до Парама 53 километра.
7 августа, середина дня. Катер Ивана Суханова «Светлый» цепляет «Чалдон», за ним еще две барки; в одной поддавшие рабочие из Муи, им до Падорских шивер, там их ждет партия геологов. С ними все ясно, а мы, четверо? Как будем проходить порог мы? Нам казалось правильным быть в караване на «Чалдоне», но когда за столом у Ивана и Агафьи мы об этом заикаемся. Иван улыбается как шутке. «С ума сошли!» - «Надежный, сами строили!», - убеждаем мы. «И разговаривать не об чем, все - на катер. И перетаскивайте вещи!» - «Меня возьмешь?» - спросила мужа Агафья. «А вам не страшно - через порог?» - я поворачиваюсь к Агафье. «Может, с кем и страшно. А с Иваном ничего не страшно». - «Посиди дома, - говорит Иван, - скоро геологи объявятся, встретить надо».
На меня наседают Зоммер и Коржановский. Они не покинут карбас! Иначе идея снять проход «Чалдона» через Парам утрачивает смысл. Тэф грозится в знак протеста голодать; более жестокого наказания себе самому в его фантазиях не замечено. Зная, что Тэфик слов на ветер не бросает, я, кажется. всю душу вымотал Ивану Суханову, пока нашли компромисс. Черных и ваш покорный слуга, так и быть, перейдут на «Светлый», а Коржановский и Зоммер будут снимать на кинокамеру с «Чалдона». С тех пор, когда меня спрашивают, было ли в моей жизни место подвигу, я вспоминаю, как в витимской тайге спас от голодной смерти друга, и отвечаю утвердительно.
Мне в голову не приходило, что сутки спустя между Тэфом и мною пробежит черная кошка. Это случится после того, как река уже пронесет нас через Парам и на радостях, распугивая кружащих над нами чаек и стрижей, мы будем обнимать друг друга (мы с Валерой на «Светлом», Эдик и Тэф на «Чалдоне»), Но следующим утром, когда ветер еще не успеет разогнать над рекою облака, случится нелепая история, едва не потопившая карбас, и мы... но не стану забегать вперед.
Сначала о том, как проходим Парам.
С борта «Чалдона»:
«...Несёмся через кривун, вылетаем на стометровку, все так бурлит, что сравнение с пеклом или другой чертовщиной было бы слишком слабым. Столкновения пугающе высоких, в два-три моих роста, пенных волн куда страшней айвазов- ского “девятого вала”, и оглушающий грохот (почти не слышу крики Тэфа рядом со мной, со второй камерой в руках), и нависшие над летящим вниз карбасом скалы, и низко над нами тучи, и дождь сначала накрапывал, а теперь стучит о крышу кубрика, - все кажется иллюзорным. Как жаль, нет с нами Жени, представляю, какие луж возникли бы стихи! Может, и он в этот час, размахивая бутафорской шпагой в павильоне Мосфильма, мыслями на “Чалдоне”? Мы тут держимся, Сирано, держись и ты!
Описывать, как пролетели Парам, не могу, буйство стихии я вижу в видоискателе кинокамеры; пространство ограничено рамкой, то есть урезано, а стало быть, искажено; мы с Тэфом на борту при исполнении, не вправе думать ни о чем, кроме кадра. О своих впечатлениях я узнаю со всеми вместе, когда увижу монтаж...» Из бортжурнала, запись Э.Зоммера (7 августа, 14 ч. 30мин., 1969).
«...Говорят, в конце порога на левом берегу мы увидим кладбище. Там успокоились те, кто в разные годы пытался пройти Парам на весельных лодках, моторках, байдарках, на прогулочных катерах. У них, у каждого, было при себе все, кроме везенья. Туристы приносят к их холмикам цветы - немногим, испытавшим, может быть, в первый раз или напоследок, миг сумасшедшего счастья. Сродни этому чувству физическое ощущение любви. По мне, холмики правильней перенести с конца порога, когда страхи позади и везучим уже ничто не угрожает, в начало спуска. Еще не знаешь, что написано на роду, и если возник промельк сомнения, играть с Витимом в "русскую рулетку” не стоит. Еще до порога, еще у этих могил подумай о себе, все ли учел, снаряжаясь. И если ощутишь под языком что-то на вкус горьковатое, подумай о любящих тебя и, не желая никому беды, смирясь с гордыней, поверни в обратную сторону». Из бортжурнала, запись Т.Коржановского (7 августа, 15 ч. 20мин., 1969).
«Суханов в рубке, мы с Валерой на палубе, вцепились пальцами в левый борт, слегка подпрыгиваем, с палубой вместе балансируем на волнах. В ушах слабый, поминутно нарастающий гул: то ли в облаках самолет, то ли далеко впереди Ниагара. Смотрю из рубки на низкое облако как на экран. В Москве светает, на Пушкинской в “Известиях” отпечатан тираж, гаснут огни на этажах, из ворот типографии выезжают фургоны с матрицами в Домодедово к ночным самолетам, другие с кипами газет к семи утра - к вокзалам и киоскам на улицах; наперегонки несутся машины с другими изданиями: новости, мировые новости! Американские астронавты уже приводнились в Тихом океане... Вертолет Ми-12 установил мировой рекорд, подняв груз весом сорок с лишним тонн на высоту две тысячи двести пятьдесят пять метров, “но в серийное производство не пошел...” Советский народ нерушимо стоит в очередях за “импортным”, черные автомобили подъезжают к валютным магазинам: пролетариат спозаранку у пивных, на всех участках трудовые вахты в честь всенародного праздника, ширится движение “советское - значит отличное!” (шутники мелом добавляют на стенах: “от хорошего...”, всюду выполняют и перевыполняют план, рапортуют “дорогому Леониду Ильичу лично”».
Суханов, потом расскажет, думал о своем: Скорее бы в Бодайбо, там приятель на пристани, а у приятеля брат в райсовете, а у брата свой человек в промтоварном магазине. Иван привезет приятелю выловленного на Муе осетра, килограммов на двадцать, три-четыре шкурки горностая (сам подстрелил), приятель попросит брата через своего человека достать в промтоварном пару чешских утепленных сапожек для Агафьи Евграфовны, и тот постарается, тут власть уважают, и если какие заграничные сапожки остались после разбора начальниками, их женами и родней, что-то, возможно, перепадет Ивану Суханову для его Агафьи. То-то павой поплывет Агафья вечером в клуб, посмотрит с мужем кино (если свет дадут), то-то пофорсит перед муйскими бабами.