Есть в жизни счастье!

Для себя Ивану ничего не надо, ему довольно уважения в каждой деревне, даже если там две-три заросших травою избы. Но особая радость, когда приезжий в Мую секретарь обкома из Бурятии - сам! - прилюдно в клубе поблагодарит Ивана за доставку грузов геологам и золотодобытчикам Бо­дайбо, да еще ввернет про Иванову скромность и его плечи, на которых «золотой запас державы» держится. А уже когда на сцене будет трясти его руку, а то и принародно приобни­мет, Ивану совсем хорошо. С ним, фронтовиком, простым капитаном катера - сам! из обкома! - как с равным... Тут вам не негры в Америке какие-нибудь!

Деревня любит бескорыстного, прямодушного Ивана, ко­торому так мало надо, все им гордятся, как местной досто­примечательностью, а за глаза нежно зовут дурачком.

Не могу сказать, что я стал лучше понимать или чувство­вать Ивана Суханова, когда пороги остались позади и мы уже обсыхали под солнцем на тропе, близ уткнувшегося в берег «Чалдона», но именно тогда Иван без какой-либо с моей сто­роны наводки заговорил о своей семье, и я изложу на бума­ге, что запомнил, огорчаясь бессилию передать особенность монолога, когда паузы были выразительней слов.

Он вспомнил отца. Феоктиста Николаевича, крестьянина и сплавщика, на реке из старейших, как в 1936 году его, пред­седателя колхоза «Красный таёжник», «ни за что ни про что» (слова Ивана) ночью увезли на его же телеге, и никто его не видел ровно десять лет. А в колхозе тогда объединились пять- шесть семей, большей частью старики и старухи, привели на общий двор скотину, у кого что было (у отца - пять коров и шесть лошадей), но мужикам, своего хозяйства не имевшим, очень не нравилось, когда председатель спозаранку на рабо­ту гонял. «Он и нам, детям, покоя не давал, летом всю ночь, бывало, за плугом ходишь, боронишь... Он был много здо- ровше нас. Тёс пилил сам; внизу привяжет брус, а сверху сам стоит с пилой ручной... Рассердится на лошадку, схватит за хвост, и пошёл по двору таскать. На суде ему и слова не дали сказать - руки за спину, и вперёд... Когда отца забрали, вроде как обрадовались все. Первые года четыре из лагеря (в Нер­чинске), он писал, потом ни слуху, ни духу. А через десять лет вернулся. Почти такой же, только голос с тех пор стал чёрт-те какой... Вынужденный!»

Драма случилась на охоте. Феоктист Николаевич со стар­шим сыном Степаном и двоюродным братом Трифоном купи­ли новое ружьё, а оно «цель не держит», и стали торопливо разряжать, друг другу мешая, и не понять было, чьи пальцы по нечаянности спустили курок. «Дробь просвистела у нас над головами, а матери, Ольге Константиновне, ударило пря­мо в лицо. Дробь была крупная, сами рубили из свинца. Во­зили мать на лошади к врачам в Читу, показывали, где могли, ничего не жалели. У отца были две пары кожаных (лосиных) брюк, напоследок он и брюками расплачивался. Но мать в свои тридцать лет осталась слепой, держалась руками за сте­ны. Я никогда не видел отца плачущим, даже слёз в его глазах не помню. А тут стал рыдать, как ребёнок».

Феоктиста Тимофеевича похоронили в Бодайбо на гор­няцком кладбище в четырехстах километрах от Усть-Муи, ниже по реке. Ольга Константиновна прожила до семидесяти лет, растила троих детей и внуков, дом держался на ней, как если бы она была зрячей. Её могила на горе в Усть-Муе. Оба брата, Степан и Иван, так и проводят каждую навигацию - от матери до отца и обратно. Когда хорошая вода, в одно лето можно навестить отца и мать два-три раза.

«Скоро порог! Давайте в рубку!» - кричит нам Иван. Мы с Валерой вытираем рукавами куртки глаза, то ли от дождя, то ли от брызг ревущей, взбаламученной реки. Подпрыгиваем разом с якорем, цепями, бухтой троса, держимся за мокрый планширь до посине­ния пальцев. «В рубку! Жи-ии-во!» Мы прыжками в ходовую рубку, а волны будто дожидались момента, глухо колотят в борта, переваливаются на палубу, и мы в рубке хватаемся друг за друга, когда нос катера, ныряя, будто надвое переломился, исчезает в воде, чтобы тут же вынырнуть, заливая палубу и смотровое окно клочьями пены. «Еще, еще давай!» - Валера входит в раж, рыча и хохоча. Валере, по его габаритам, так к лицу плывущий в обратную сторону Северо-Муйский хребет!

Вечереет, когда пристаем к пристани Пески, здесь под­жидает нас «Гидравлист», катер Суханова-старшего, тоже 150-сильный, быстроходный. Братья похожи, оба воевали, оба приучались суда таскать через порог барки с грузом и вы­рубленный по притокам лес, уже в плотах, каждый с футболь­ное поле.

В команде Ивана пятеро: трое матросов, дочь капитана лет пятнадцати, очень на отца похожая, на лбу льняная чел­ка, и восьмилетний сын в такой же, как у отца, фланелевой рубашке навыпуск. «Как учитесь?» - спрашивает Валера, но банальные наши вопросы им скучны, они вроде как играют в детей, но не хуже взрослых драют палубу, бросают якорь, накрывают на стол, убирают кубрик, а на плесе их допускают к штурвалу.

А в школе... В прошлом (1968) году носили в школу вещи и продукты для детей Вьетнама. «А вы с кого, - не унимается Валера, - хотите брать пример? С Павла Корчагина? С Оле­га Кошевого?» Сестра прищурилась на брата: «Мы-то? Мы с Иванушки, сами знаете какого... С нашего. С дурачка!»

Утром 8 августа - отход.

От Парама до Амалыка 131 километр.