Пока топаем с Лаптевым на мельницу, спрашиваю о его отношении к тем редким единоверцам, которые не устояли и начали получать в миру пенсии.
— Не добре это. Грех. За таких поклон не ложат. Но кажен про себя живёт.
Спрашиваю не случайно. Жена его перед этим с сожалением шепнёт о постигшей на днях беде: «Сын-то Андрей пособие начал от власти брать».
Лаптев об этом молчит. Ну и я больное не трогаю. Тем более что он и так чем-то не доволен. Второй раз, как будто про себя, говорит, да не замечает, что вслух получается:
— Уйду я… О душе надо думать. Совсем страх потеряли. Для чего живут?
Лаптев идёт прихрамывая. Покалеченная рука подвисает, обнажая шрамы. Двадцать лет назад на берегу Дураковки изувечил его медведь. Позднее, здесь же, он поставит свою мельницу.
На угоре Лаптев показывает «чудную штуку» — каменный круг. Это — важнейшая деталь — жернов-бегунок, который, как говорится в Библии, никто не смеет взять, «ибо таковой берёт в залог душу». Он его «вручную выдалбливал две зимы из скальной глыбы».
Почти вся мельница построена из дерева. Плотины нет. Дураковка — речка быстрая, и силы течения хватает, чтобы крутить лопасти колеса. А когда молоть нечего — вся конструкция поднимается воротом над водой.
Великая простота заключена в этой мельнице. И чувствую, как Лаптев хочет выплеснуть свою гордость, похвалиться умением, да сдерживает себя. Смирен должен быть старообрядец.
Поразительно, но делал он свою мельницу без всяких чертежей, по памяти.
— Видел я её в Дубчесе, в детстве, когда там старцы жили, — поясняет Лаптев и неожиданно начинает говорить резко и отрывисто, как топором рубит: — Ох, была там мельница! Красива. Шестистенна. Отец Симеон, мой дядя, делал. Мастер — не чета мне. А потом нечистики заявились. Нас в обход пустили. А сами позади с огнём. И давай всё жечь, рушить. Зарево стояло...
Лаптев уже не старичок-лесовичок. Бунтарь с поднятой головой:
— Зачем жечь? Зачем?! Красота така. Всё огнем погубили. И дома рублены, и постройки. И ветряну мельницу... Это подумать надо... Это ж трудов столько!
Лаптев задыхается от воспоминаний, как от горького дыма. Глаза начинают поблёскивать:
— Десятки людей без крова оставили. Нечистики. Без души. Ну, скажи?! Вот курица бегат — нет у неё души. Корова — бездушна. А, человек? Это... Это ж — творенье божье... А они разор устроили... — Он замолкает и долго-долго стоит неподвижно.
Мельничное колесо медленно вращает отбеленный солнцем вал, смазанный чёрным дегтем.
То, о чём рассказал Лаптев, случилось в 1951 году на притоке Енисея — Дубчесе.
Прослышав о том, что в таёжной глухомани, за четыре сотни километров от ближайших селений, преспокойно живет большая община «староверов», туда из Красноярска направились «особисты» с вооружённым отрядом. Схваченных людей посадили на сделанные плоты и под конвоем вывезли в сталинскую действительность.
Для детей и женщин этот путь закончился выселками. Для мужчин — лагерями, из которых мало кто вернулся обратно. Всего тогда пострадало около сотни «староверов».
Таёжных отшельников, не общавшихся с миром, обвинили в абсурдном: в антисоветской агитации и активной подрывной деятельности. Главой «контрреволюционной организации» был назван отец Симеон — Сафон Яковлевич Лаптев. Среди старообрядцев он славился своей праведностью и душевной чистотой. А ещё, как никто другой, умел делать мельницы. Он умер в лагере, отказавшись принимать пищу. В деле сохранился снимок, где он сидит во дворе Красноярской тюрьмы, с перевязанной головой, вместе с единоверцем.
Леньке Лаптеву в 1951 году было десять лет. Зарево над рекой и обгорающие крылья ветряка он видел своими глазами.
Расставаясь со мной, скажет:
— Вы там в миру телявизоры всё слушаете. Так и не заметите, как ляктронна душа вместо настоящей станет… Но, это ваше дело. А вот верёвку ты, Христа ради, пришли с оказией. Сети совсем худые стали…
Прощались мы с ним на пригорке. Таёжная даль открылась — завораживающая. С левого берега — взбаламошенная Дураковка. С противоположного — тихая речка Родина. Посредине — стремительный, труднопроходимый порог Бурный. А вокруг — неоглядная тайга.
Через два года я привезу ему верёвку. Но его не застану. Леонид Лаптев бросит всё и уйдёт в скит на Дубчесе. Сколько раз люди ворчали на него, пока он был в Бурном! А как не стало, будто лишились чего-то важного и праведного.
Затесь четвёртая. Однажды мне повезло и православный подвижник, писатель Валентин Распутин, вопреки своим правилам, взял меня в поездку по его родным сибирским местам. Мы стояли на берегу Ангары возле Усть-Уды, и вдруг вспомнили, что когда-то именно через эти места везли в ссылку протопопа Аввакума. Распутин задумался, а потом сказал: «Если бы колесо истории повернулось к тому времени, я бы наверняка оказался среди «раскольников», — и пояснил: — Люди эти были настоящей крепости. А мы сейчас стали слабаками и живём будто в торгашеской лавке».
