34.

Иркутск 21-го Генваря 1820

Конечно, любезная моя Елисавета, нашъ подагрикъ не ловко сделалъ, что сообщилъ письмо мое N14; но большой беды въ томъ нетъ. Оба они ничего не могутъ сделать въ мою пользу; а повредить мне не пожелаютъ, И впрочемъ къ тебе одной, моему единственному другу, пишу я съ полною откровенностію и доверіемъ. Какое безмерное разстояніе между тобою и всеми другими друзьями; всеми не исключая никого, ни женщинъ, ни мужчинъ.—Къ подагрику я просто писалъ что дела мои здесь, по роду своему, для меня огорчительны, несносны: ибо я долженъ преследовать и разыскивать виновныхъ; а это совсемъ не мое дело; что впрочемъ я надеюсь къ новому году или къ Марту месяцу ихъ кончить и что тогда мне делать здесь будетъ нечего: ибо управлять сими губерніями я никакъ не могу. Съ чего сіи политики взяли вывести изъ сего скорое свиданіе? Я и самъ надеюсь; но Ноябре, когда письмо сіе было писано, я не могъ надеяться ничего скораго. Ныне это скорее, ибо мы ближе къ Маю; но все еще какое разстояніе! Впрочемъ оставь ихъ гадать и утверждать, что они хотятъ. Никто изъ нихъ прежде тебя ничего не узнаетъ вернаго о моемъ возвращеніи.

Я писалъ къ тебе третьяго дня съ курьеромъ и въ теченіи сей недели еще надеюсь писать более и подробнее.

Прощай моя милая, Господь съ тобою.

Иркутскъ 23 Генв. 1820.

Нечаянный случай представляетъ мне возможность писать къ тебе, любезная моя Елисавета, и послать ящикъ обыкновенная здешнаго подарка, чаю. Шелки и крепы пойдутъ на сихъ же дняхъ съ курьеромъ. Человекъ имеющій тебе представить письмо сіе есть нашъ Енисейскій купецъ Перфильевъ. Съ нимъ ты можешь писать, что угодно. Прикажи только ему за день до отъезда у тебя побывать. Онъ возвратится сюда последнею зимнею дорогою. Письмо сіе, какъ и одно изъ твоихъ походитъ на билетъ. Онъ встретилъ меня почти на лестнице.

Прощай, моя милая, Господь съ тобою.

36.

Иркутскъ 28-го Генв. 1820.

Я имею удовольствіе, любезная моя Елисавета, писать къ тебе почти каждый день. Не знаю, какъ будутъ доходить къ тебе сіи письма; верно совсемъ въ другомъ порядке, нежели какъ были они писаны. Здесь отвечаю тебе на письмо писанное на другой день вашего маскерада у Конради. Какая старина! Я думаю, ты чуть уже помнишь.

Эдипъ Озерова точно таковъ, какъ ты его понимаешь. Слабое, натянутое подражаніе, сборъ разныхъ местъ изъ французскихъ трагедій. Озеровъ никогда и ни въ чемъ не имелъ истиннаго таланта. Это трудолюбивая по-средственность. Я зналъ его коротко. Онъ лучше писалъ по-французски и весьма поздно принялся за русскій. Но еслибъ онъ и ранее началъ: то не более бы сделалъ. Меня раздражаетъ не то, что онъ могъ ошибиться въ своемъ роде; но то, что вкусъ нашей публики такъ еще мало образована въ такомъ ребячестве, что всякая мишура его веселитъ и восхищаетъ. Впрочемъ мы поздно пришли, чтобъ желать или надеяться иметь у себя драматичеекихъ стихотворцевъ; родъ сей вообще проходитъ или уже и прошелъ во всей Европе. Поэзія, языкъ боговъ, перелилась ныне вся въ политику. Ныне не стихи строятъ воображеніемъ; но государства. Правда, что одно другаго невиннее; но что же делать? Поэзія точно приняла или скоро приметъ совсемъ другой путь. Платонъ былъ большой стихотворедъ; но въ его веке, да и въ нашемъ еще, считаютъ его философомъ и политикомъ.

Зима наша почти кончилась; бываютъ утренники; но дни уже теплые. Не более 8° или 10°. Никогда можетъ быть возвращеніе весны не было для меня столь пріятно; это возвращеніе къ тебе, къ свободе. Съ первымъ весеннимъ путемъ я непременно отсюда отправляюсь — разумеется — сперва въ Томскъ, потомъ въ Тобольскъ; но все уже къ тебе ближе и все уже возвращаюсь.

Прощай моя милая. Господь съ тобою.