От Автора

Сплав по Витиму на карбасе «Чалдон» («Микешкин-2») в лето 1969 года совершенно не задумывался как наш ответ на историческую драму предыдущего, шестьдесят восьмого. Это правда, что мы не очень-то понимали, с какого пере­пугу в мирное время пять тысяч советских танков - наших танков! - вторглись в близкую нам страну посреди Европы и всех нас сделали соучастниками чего-то стыдного. Точней других наши ощущения выразит боцман с «Микешкина»: «В шестьдесят восьмом -/ полумертвым, / угорелым я был, как в дымѵ. / Мне хотелось дать всем по мордам, / да и в морду - себе самому». Но сказать, как Евтушенко, мы не умели, мол­чали подавленно.

За два года после сплава по Лене (1967-1969) микешкинцы почти не изменились, разве что повзрослели за августов­скую ночь, когда со всей страной проснулись оккупантами. Прежние рефлексии, а их у нас хватало, стали прирастать признанием себе самим, что не так мы смелы, не так перед собою честны, как надеялись. Не мы ли, безголосые, в засто­льях пели: «Промолчи - попадешь в палачи...»

Пели, как клятве друг другу давали. А вот молчим, чего-то смутно ждем, и земля под ногами все никак не разверзнется. Или протестные стихи одного из команды карбаса искупают свой у каждого грех немоты?

В остальном мы остаемся теми же - Евгений Евтушенко, Арнольд Андреев, Эдуард Зоммер, Теофиль Коржановский... Правильнее, в каком-то смысле честнее нас всех ведет себя Арнольд. Он согласен, что власти могут ошибаться (кто не ошибается!), но решения государственной важности наверху принимают люди «поумнее, чем мы». Для нас, самонадеян­ных, это вопрос спорный. И когда на глаза Арнольду попали евтушенковские «Танки идут по Праге», стихи его озадачили. «Я не ортодокс, вы знаете, и тоже вижу недостатки. Но теперь, когда все против нас. подыгрывать Западу, чернить армию, чернить наш народ - не могу!» Арнольд всегда гово­рит, что думает. Он честен, открыт, и мы не спорим. Мы его понимаем. Подходы к вещам в нашей среде могут быть раз­ными, но товарищество у нас - одно. (…)

(...) Из_ Декрета № 2 по экспедиции «Чалдон» от 8 июля 1969 года. «...В связи с тем, что 8 июля отойти от пристани Романовки не удалось из-за отсутствия вара для лодки, а также по при­чине других недоделок (не подготовлены до конца греби, не опробован лодочный мотор и т.д.) назначить отход на 9 июля 14 часов по местному времени».

Моросит дождь, по заверениям романовцев, через два- три дня в верховья придёт вода.

Дядя Саша (так мы теперь зовем Александра Невского) протягивает Жене (Евгению Евтушенко. – Сибирика) банку с черной краской и кисть. Нет ни­чего несовместней со стругаными сосновыми заготовками, конструкциями, пахнущими хвойным лесом, чем эта краска, грозящая лишить дерево свежести и красоты. Женя пишет кистью на кормовой стенке кубрика:

Наш «Чалдон», лети над шиверами.

Мы самих себя послали к Маме.

Без девиц, на аржаных краюхах

Наш девиз: вперед на оплеухах!

Переписывает текст в бортжурнал. Ну ладно, полураз­детые и босоногие, мы придаём своей затее неоправданное значение. Но еще петушино важничаем, когда под этими строчками, для нас историческими, после минутного раз­думья поэт делает приписку: «9 июля, 11 ч. 40 м. Романовка, XX век».

Что с того, если спуск «Чалдона» на воду не станет собы­тием века, ведь это для кого как, но если мы чувствуем, даже если кажется нам, что это не просто игра и при нашем уча­стии происходит что-то особенное, многообещающее, само это ощущение, предположение, даже тривиальный самооб­ман, для нас - новая попытка, пусть неосознанная, из обрыдлого существования выломиться.

Первые километры. «Багряный грех»

Полдень, 9 июля 1969. Солнце в зените. Романовка еще не вполне пришла в себя после празднества, но дожидаться общего отрезвления безрассудно. Александр Невский по­является на площадке почти в назначенный час, бросает на палубу вещмешок, на лету подхваченный за лямку Зоммером. И с участием подоспевших и уже способных стоять на ногах людей подталкиваем «Чалдон» к реке. На борту исполняем ритуал с шампанским, это сильно огорчает мужчин и женщин, утром ничего у себя дома на опохмел не нашедших; кто- то требует повторить действо, чтобы «все по-честному ».

Но время отчаливать. Первая вахта выпадает Евтушенко (носовая гребь) и Зоммеру (кормовая гребь). На крыше вся команда, с берегом прощаемся, мешая вахтенным; только че­рез четверть часа нам удается выгрести на фарватер. Теперь прощай, Романовка! Позади остаются карбасы, подобные на­шему, но со скирдами сена, с сонными на сене сплавщиками. Дожидаются дождевого паводка, большей воды, а мы реши­ли не ждать, гребями хлюпаем да хлюпаем. Какие дали через час открываются!

Женя и Эдик, не сговариваясь, синхронно приподнима­ют греби над водой («сушат весла»), и такая воцаряется над землей тишина - кажется, слышим, как с дуновеньем ветер­ка на соснах иглы бьют иглы, как «ножка ножкой...». Вокруг черные леса, слегка разбавленные березняком и осиной. Под такими лесами, если меня не подводит память, почти девяно­сто пять процентов севера Бурятии; на здешнего жителя, на каждого, даже на младенца, выходит по триста восемьдесят гектаров леса. Кто бы знал, что с этим пространством делать, кроме как две сотни лет выхваляться перед другими страна­ми и народами: у нас вон сколько добра!

Греби в движении напрягают. В их нижней, утолщенной, части (в комелях) по паре вбитых шкантов, они удобны для захвата ладонями и управления гребью, но у обеих, носовой и кормовой, чуть завышенной оказалась длина, и на ходу оба комеля едва не касаются срезами.

Дядя Саша тащит пилу. Из-за порывистых его движений пила на мгновенье задевает руку Жени, могла оставить руку без пальцев, но обошлось порезом. А край комля, на миг вы­рвавшись из рук Жени, бьет по пальцам Эдика. Крики, шум, а Тэф уже лезет на крышу с бинтами и йодом.

И потащило нас потоком по мелям и перекатам, мимо под­пускавших к себе и тут же отдалявшихся берегов; карбас не­сёт на торчащие из воды коряги, на большие мокрые камни, но заступившие на вахту Валера (носовая гребь) и я с ним (кормовая) ворочаем гребями что есть сил, мысленно моля небеса простить от невежества самонадеянных и быть к нам милосерднее.

Тэф не уходит, стоит на палубе с бинтами и бутылочкой йода, широко расставив ноги, балансируя при ударе волны, вскидывает тронутые легким испугом воловьи глаза с одного вахтенного на другого. Будь греби в его руках, уверен он, ни­кому бы йод не понадобился. Хочется советы давать немед­ля, когда бы ни пришли в голову, но, зная за собою эту сла­бость, Тэф находит безобидную для всех форму выражения беспокойства: «Может, отдохнешь, Валера?», «Лёня, давай подменю?»

Плывем тихо и неторопко, и мне нечем было бы запол­нить страничку бортжурнала, когда бы не маленькое про­исшествие. За «Чалдоном» на длинной веревке плетётся вёрткая лодочка-долбленка, единственное при карбасе об­служивающее плавсредство. Мы не заметили, как веревка развязалась и долблёнка, чуть отстав, пустилась в свободное плавание. Когда хватились, её несло на скалу. Мы опешили, а Эдик, ответственный за лодчонку и мотор, хранившийся на корме, с обломком какой-то доски нырнул в воду. Доплыв до лодки и перевалившись в нее. обломком оттолкнулся от кам­ня, стал грести к карбасу. Мы что-то кричим, понимая, что наши голоса ему бесполезны, но выкрики создают иллюзию нашего соучастия в спасательной операции. Беглянку привя­зываем к корме, на этот раз накрепко. Эдик выжимает тель­няшку: «Вы чего кричали?»

...Проходим перекат Домневый брод, слева по берегу звероферма: на тонких сваях пустые клети с металлической сеткой. Норки то ли сбежали, то ли передохли. На корме воз­никает дядя Саша. Сдёрнул кепку, впервые обнажил лысую голову, перекрестился. «Багряный тут был грех...» Домневы, говорит, свои были, романовские, работящая крестьянская семья с кучей детей. В 1925 или в 1926-м их тут всех в одну ночь вырезали сотрудники ОГПУ. Все в кожаных тужурках и таких же кепках. Приехали на черной машине, молча сдела­ли свое дело и уехали. Закапывали убитых всем селом. Никто не знает, кому они мешали строить новую жизнь. «Багряный был грех. Ох, багряный!» - за всех нас крестится Александр Невский.

Из бортжурнала, запись вахтенного Е.Евтушенко (9 июля 1961): Температура воздуха 20,5 градусов по Цельсию, воды 17 градусов, уровень воды под карбасом 70 см. Выяснилось в первые моменты работы, что греби слишком тяжелы и, кро­ме того, их края находят один на другой во время движения. Пришлось на ходу отпиливать края гребей и концы шкантов, которые также оказались слишком высокие. Во время отап­ливания была нанесена первая производственная травма пи­лой по руке вахтенного Евтушенко в результате чрезмерной порывистости вахтенного Черныха. Вскоре и сам Черных получил по пальцу краем греби.

Первые шиверы прошли удачно, хотя вахтенные не могли быстро приноровиться к новой для них работе и иногда греб­ли не в ту сторону. На повороте Красный Яр карбас приби­ло к берегу, однако мы сумели выправиться. Джидотинские перекаты прошли благополучно. Движению карбаса помогал мотор, на котором работал Э.Зоммер. Сильный ветер прямо на нас почти остановил карбас после Джидотииских перекатов посреди реки. Пришлось зачалиться. Вскоре начавшийся дождь сбил ветер, и начальник экспедиции Шинкарёв отдал приказ продолжать путь.

На перекате Каменушки мы впервые сильно скребанули по дну, однако прошли. Встречных или попутных судов не появлялось, т.к. в этом сезоне наш “Чалдон" практически открывает Витим. Перед нами по Витиму прошла лишь лод­ка с тремя челябинскими студентами-туристами. Вахту- сда­ли в 17.00 Л.Шинкарёву и Т.Коржановскому. Им помогает В.Черных. Запись вел вахтенный Евг. Евтушенко».

До Ингура 116 километров.

Стою на греби, руки огрубели, почти одеревенели, не слу­шают мышц. Вода спокойна и мелка, всею грудью налегаю на гребь, стараясь не елозить концом по донным камням, и не знаю, в какой связи ко мне привязались (не от слепящей ли водной глади под гребью?) стихи: «Я глаза к небесам поднимаю. / Заношу над водою весло. / Не тужу ни о чём./ пони­маю, по каким меня рекам несло...».

Это Левитанский, обожаемый мною. Я знаю, как он много работает, какие у него чудные стихи, и как погружен в заботы семьи, в болезнь мамы, как его кружит карусель меж письмен­ным столом, поликлиникой, аптекой, продовольственным магазином, издательством, но все же зову со слабой надеж­дой, а вдруг вырвется с нами в плавание... Юрий соглашается: да, здорово!., обязательно!., вот закончу перевод... встречусь с врачом... с сантехником... куплю бутылку молока... уплачу за квартиру... И улыбка над собой, печальная-печальная.