Наконец, 10 июля 1826 года, нас разбудили в полночь. Мы оделись и вышли на внутренний двор крепости. Мы все были очень рады, что увиделись друг с другом, и грозные приготовления не имели ни малейшего влияния на расположение духа, который был, напротив, настроен как-то торжественно, так что на наших лицах выражалось торжество, тогда как офицеры и начальники войск, окру­жавших нас, были глубоко смущены и не выдерживали нашего взгляда. Начались шумные разговоры и расспросы.

Скоро моряков отделили и, посадив на пароход, повезли в Кронштадт на флот, так как исполнение приговора над моряками должно было произойти на адмиральском корабле. Вся дорога прошла в оживленных разговорах, и нам было очень весело. В шесть часов утра мы прибыли в Кронштадт, но прошли его и направились к стоявшему на большом рейде флоту под командою адмирала Кроуна, ан­гличанина. Все люди на иностранных военных и купечес­ких кораблях находились на мачтах, чтобы удобнее рас­смотреть, что будет происходить на адмиральском корабле.

Пароход пристал к парадному входу флагманского ко­рабля. Мы стали всходить на палубу, и тут ожидало нас новое торжество. Командир корабля и офицеры встречали нас пожатием руки, а стоявшие вдали приветствовали зна­ками. Началось чтение приговора. Старик адмирал не вы­держал и зарыдал. Плакали навзрыд матросы и офицеры: многие из последних не могли перенести сцены и, замахав руками, бросились вниз. В числе осужденных видели они многих, которые принадлежали к так называемому цвету и надеждам флота.

Одни мы сохраняли торжественное спокойствие. Вдруг вижу я, что лейтенант Бодиско, который был приговорен только к разжалованию в матросы, к меньшей степени наказания, заплакал.

«Что это значит, Борис?» — спросил я его. Он бросился к моим ногам и сказал: «Неужели думаете вы, Дмитрий Иринархович, что я по малодушию плачу о своем приго­воре? Напротив, я плачу оттого, что мне стыдно и досад­но, что приговор мне такой ничтожный и я буду лишен чести разделить с вами ссылку и заточение».

Эта сцена произвела потрясающее действие. Многие из матросов, державшие ружья на караул, как следует по по­ложению при чтении указов, взяли ружья под курок и утирали кулаками слезы, буквально потоком лившиеся по их мужественным лицам, — и начальники не решались взыскать с них за такое нарушение военных правил. Когда отобрали у нас мундиры и принесли солдатские шинели, положа их в груду, то я начал раздавать их товарищам и сказал им: «Господа, будет время, когда вы будете гор­диться этою одеждою больше, нежели какими бы то ни было знаками отличия».

Мундиры велено было потопить, так как на корабле нельзя было жечь их, что делали с мундирами тех, над которыми исполняли приговор в крепости. Но я не дал бросить мундиры в море, а раздал все матросам, и никто из начальников не решился тому препятствовать. Затем мы сошли снова на пароход, но, пока происходила вышеопи­санная церемония, офицеры с корабля позаботились от­править на пароход вкусный завтрак, чай и кофе, так что возвращение наше совершилось еще веселее, нежели перед­ний путь.

Когда мы пристали к крепости, то какой-то артилле­рист, стоявший на пристани, шепнул нам, что пятерых повесили. Вдруг общее веселое настроение заменилось гру­стью. Мы стали упрекать плац-майора Подушкина, зачем он уверял нас, что смертной казни не будет. Мы еще до приговора знали, что привезены были палачи из Финлян­дии и что построены уже эшафоты. Но нас уверяли потом, что все было отменено.

«Что вы батеньки. Что вы, Господь с вами, — говорил в ответ на упрек Подушкин. — Я вам скажу по секрету, — это повесили чучел, чтобы, знаете, попугать народ, а ваши товарищи живы и сидят у меня. Завтра их будут отправ­лять, только не знаю: в Шлиссельбург или в Соловки».

Между тем их действительно повесили, и совершенно справедливо, что двое сорвались. В других местах при по­добном случае следует обыкновенно помилование, но тут сорвавшихся снова повесили. Правда и то, что Пестель ска­зал, что и это порядком не умеют сделать. Это сказывали нам впоследствии сторожа, бывшие при казни.

По возвращении моем ныне в Москву, Дмитрий Сер­геевич Левшин сказал мне, что, проходя случайно рано поутру через место казни, он видел сам, как клали все пять трупов на телегу, и узнал тела Пестеля и Сергея Му­равьева-Апостола, которых прежде знал лично. Трупы были нагие. Вероятно, рабочие поживились саванами и колпака­ми. Тела были зарыты на острове Голодае.

При исполнении приговора публики вовсе не было. На­род обманули, сказавши, что все будет происходить на олковом поле, куда он и потянулся на рассвете. А между тем еще ночью собрали около крепости всю гвардию и исполнение приговора произвели на гласисе крепости. Над ихаилом Пущиным ошибкою сломали шпагу, а так как

он не был лишен дворянства, то и закричал: «Как смеете вы это делать?!»

Но генерал Головин, известный святоша, стал нагло уверять его, что этого не было, и что «если Пущин взду­мает жаловаться, то не найдет свидетелей в подтвержде­ние, что это действительно было».

Кроме 121 человека, подпавших Верховному уголовно­му суду, было огромное количество подверженных разным наказаниям без всякого суда. Из этих наказаний некото­рые были очень суровы. Мы не говорим уже о переводе теми же чинами из гвардии в армию, ссылке в отдаленные гарнизоны, отнятии команды вверенными частями, зато­чении в деревню и отдаленные города под надзор полиции и пр., которым подверглись почти все арестованные, но некоторые были произвольно присуждены и к таким на­казаниям, которым едва ли бы подверглись, если бы су­дились Верховным уголовным судом, как, например, за­точение на четыре года в крепость сверх того времени, которое уже провели в Петропавловской крепости. Кроме того, некоторым из осужденных даже судом произвольно переменяли приговор. Так, например, Норова, Батенькова, Вильгельма Кюхельбекера и Дивова заточили в крепо­сти вместо ссылки в Сибирь, где им с товарищами было бы несравненно легче. Норов, Василий Сергеевич, так и умер в заточении; Дивов умер, кажется, на Кавказе; Батеньков впоследствии послан в Сибирь после 15-летнего заточения в крепости, где и сделался, по его собственному выражению, вполне «одичалым». В.Кюхельбекер был со­слан в Сибирь, пробыв в крепости 8 лет.