Когда Борис Ельцин был на самом пике популярности, мне удалось взять у него интервью прямо в Кремле. Один на один. Без всяких согласований и чьей-то поддержки. После чего ко мне стала проявлять благосклонность не только охрана, но и работники его администрации. И это позволило узнать и увидеть многое из того, что немногие тогда знали и видели.
Тот период моей аккредитации при высших органах власти позволил непосредственно соприкоснуться не только с перестроечной историей. Но и с той, прежней, которая мне, как и большинству, была тогда совершенно неизвестна. И это неожиданное соприкосновение помогло пристально заглянуть в самого себя.
Заканчивался 1990 год. Однажды, вместе с пожилым сотрудником Михалычем, мы вышли из Большого Кремлёвского Дворца. Себя он называл простым смотрителем. И я его уже не в первый раз донимал разными расспросами, и видел, что ему это нравится. А тут он вдруг неожиданно остановился, кивнул в сторону памятника Ленина, и раздражённо сказал:
-- Не сдержал слово, обманул! Наврал.
-- Кто? – недоумённо спросил я.
-- Он! -- и снова показал на Ленина. – Здесь такой старичок один щупленький раньше работал (тут он уважительно назвал его фамилию, которую я не запомнил), так он знал многих ещё из ленинско-сталинского состава. И то, что я от него слышал, ему сам Бонч-Бруевич рассказывал. Так вот, Ленин, как только заселился в Кремль, так сразу и приказал снести памятник 
Александру Второму, освободителю народа от крепостного права. Это был огромнейший монумент. Гигантский. Если хочешь, завтра покажу в альбоме. Но Ленин терпеть его не мог. Ещё бы! Он же этих двух последних царей Александров жутко ненавидел. Потому что царь-сын Александра Второго как раз и повесил за терроризм старшего брата Ленина. Вот Ильич и мстил за это.
Михалыч внимательно посмотрел на меня молчащего и показал рукой в сторону Никольской башни:
-- Здесь в Кремле ещё один памятник стоял раньше. Младшему сыну Александра Второго, которого прямо вот тут и взорвал террорист-народоволец. Ты, наверное, не поверишь, но Ленин не утерпел и сам сделал петлю из верёвки, и набросил её на огромный каменный крест, который стоял на месте этого убийства. Ну а потом кликнул товарищей из Совнаркома, и они скопом повалили этот крест на землю.
Мы остановились прямо возле памятника Ленину. У его подножия лежали свежие гвоздики.
-- Ленин тогда сказал, что на месте снесённого монумента нужно будет обязательно поставить памятник Льву Толстому. Спрашивал Бонч-Бруевича: «В каком соборе его отлучили от церкви?»
Михалыч повернулся в сторону колокольни Ивана Великого и кивнул:
-- Это -- вон тот собор. Успенский. Рядышком совсем. А Ленин ухмыльнулся и говорит Бончу: «Вот на него и должен Толстой смотреть с презрением». И долго потом смеялся.
Михалыч в очередной раз пристально поглядел на меня и спросил:
-- Ну, теперь ты видишь, кто на месте Толстого восседает? Вот я и говорю, что обманул Владимир Ильич. Для себя выходит место приготовил.
Он развернулся и показал вдаль рукой:
-- А там вот в бочке сожгли Фанни Каплан, которая в Ленина стреляла. Безо всякого суда. Без следствия. Допросили и… Она его перед расстрелом «предателем революции» назвала. Вот Свердлов и приказал её уничтожить. Да так, чтобы никакого следа от неё не осталось. Как сказал, так и выполнили. Только пепел от неё из бочки вытряхнули.
Михалыч попрощался со мной возле Сенатского дворца.
По правде говоря, мне было тревожно и жутко, когда он рассказывал эти кремлёвские истории. А пока шёл в гостиницу, совсем сник. Потому что, хотя это и было уже время перестройки, но КПСС оставалась в силе. И за инакомыслие сажали. В том числе и за не противодействие инакомыслию.
То, о чём рассказывал Михалыч, для меня было невероятным. Неслыханным. Крамольным. Тогда это считалось антисоветчиной. О подобном шептались только на кухнях. А он рассуждал об этом в открытую.
В ту ночь я почти не спал.
Утром, на входе в Спасскую башню милиционер почему-то долго проверял мой пропуск и паспорт. Очень долго, как мне казалось. Потом невнятно сказал: «Проходите!». Я так громко произнёс «спасибо», что он отшатнулся и с удивлением посмотрел на меня.
Потом было заседание съезда народных депутатов. И вдруг неожиданно попросили всех журналистов покинуть балкон. Их было несколько сотен. Наверху. Но мы с телеоператором сидели внизу, прямо среди депутатов. И на нас не обращали внимания.
Когда прессу под присмотром удалили, только тогда до нас дошло, что нам по ошибке выдали карточки со статусом «почётные гости». А до этого мы, ничего не подозревали о своём привилегированном положении.
Прямую трансляцию со съезда прекратили. Объявили, что заседание будет проводиться в закрытом режиме. Началось рассмотрение «вопроса особой государственной важности». Депутатам предложили проголосовать об отправке наших военных в зону Персидского залива. Они должны были воевать на стороне коалиции против Ирака, напавшего тогда на Кувейт. Воевать предстояло вместе с американцами.
Началось обсуждение.
Сначала я содрогнулся от того, с какой лёгкостью некоторые депутаты были готовы отправить наших солдат на погибель. Их не беспокоило, что мы только что прекратили войну в Афганистане. И только в этот момент увидел, что многие депутаты вообще не прислушивались к обсуждению. А некоторые — спали. День был очень солнечным и их разморило от тепла.
Взбудораженный, стал украдкой шептать оператору, чтобы он начал скрытно снимать происходящее. Мне захотелось обязательно показать, как народные избранники решали принципиальную судьбу тех, кто их избрал. Но оператор не снимал. И я стал настойчиво толкать его в бок локтем. Он всё равно не реагировал. И только в этот момент увидел, что он тоже умиротворённо спал, как бы подтверждая, что депутаты являются непосредственным отражением простого народа.
В зале объявили голосование. Во мне всё содрогнулось. Я видел, что многие продолжали дремать. Хотел подняться и закричать, что так нельзя принимать решения. Не смог. Испугался.
Проголосовали. На войну наших солдат решили не отправлять. Спустя много лет я попытался найти стенограмму этого заседания. Но в официально опубликованном — нет даже намёка на то, чему был сам случайным свидетелем на закрытом заседании.
Михалыча я заметил только ближе к вечеру. Он стоял поодаль от Жириновского и внимательно его слушал. Жириновский тогда был ещё мало кому известен. Михалыч кивнул мне и тут же куда-то исчез.
Вскоре, он подошёл ко мне сзади, и тронул за плечо:
-- Пойдём! – и указал на увесистую старинную книгу, которую держал в руках.
Мы шли по длиннющей парадной лестнице старинного Кремлёвского дворца. (Когда на инаугурациях я вижу, как Владимир Путин, бодро, без одышки, поднимается по ней, сходу преодолевая больше сотни ступенек, мне без всяких слов становится всё ясно о его физической форме). Затем мы куда-то свернули и вошли в Ленинскую комнату. По всей видимости она использовалась ротой Почётного караула. Меня тогда очень сильно удивило, что фотографии на стендах были пожелтевшими, а некоторые даже засиженные мухами.
Он открыл книгу-альбом и стал показывать изображения монумента. Я был поражён. Это было действительно грандиозное сооружение из серого, розового гранита и светлого песчаника. Самое величественное в тогдашней России. И это всё уничтожили.
Каждый день я проходил мимо того места, где когда-то располагалась протяженная, почти стометровая, каменная галерея с барельефами, мозаичными портретами и гербами. В ней была отражена история страны с древнейших времён. Посредине стоял большущий памятник Александру Второму, скульптора Опекушина (автора знаменитого памятника Пушкину на Тверской). Над ним возвышался почти сорокаметровый шатёр с золочённой крышей и двуглавым орлом.
Всё это было сооружено на народные деньги, которые собирали по всей России. И насобирали преогромную сумму – миллион восемьсот тысяч рублей. Это по сегодняшним деньгам – почти полмиллиарда.
Михалыч покачал головой и с сожалением сказал:
-- Они этот монумент потом уродовали, ломали, взрывали. И только лет через десять вконец уничтожили. А в Москве тогда был страшный голод и разруха. А им будто бы заняться было нечем?! У меня родня со стороны отца, в деревню тогда поехала за картошкой. Совсем уже помирали. Вернулись через месяц, а их дом деревянный на дрова растащили. Люди тогда никому были не нужны, хотя и объявили, что «вся власть принадлежит народу!»
И тут он матерно выругался: «Революционеры долбанные… Страну надумали переделать. А у самих до семнадцатого года не было ни кола, ни двора. Свою жизнь не умели обустроить. Привыкли всё брать нахрапом. Переехали в Москву и всем им захотелось квартиры обязательно в Кремле заиметь. Ни одной малюсенькой коморки свободной здесь тогда не осталось. Письма писали, что теперь они живут лучше самих царей. «Кто был ничем, тот станет всем». И он ещё раз матерно выругался. И меня это вдруг как-то сразу успокоило и освободило от мучавшего страха перед возможной провокацией.
И я ему стал рассказывать, что несколько лет назад работал дворником на Малой Бронной. Жил в коммуналке. А соседкой у меня была баба Фая. И она однажды начала рассказывать про свою жизнь, изуродованную революцией. Особенно ей стало невыносимо, когда Ленин объявил «красный террор». Тогда между властью и бандитами не было вообще уже никакой разницы. Грабили и убивали, как кому хотелось. И каждый день часов в девять-десять вечера на Бронной появлялся грузовик. Откидывался борт и из кузова строчил пулемёт. «Стреляли по всем, кто шёл по улице в комендантский час, -- рассказывала баба Фая. -- Вот так: Та-та-та! Та-та-та!».
«А потом, -- продолжила она, -- грузовик ехал обратно и теперь уже собирал трупы. Но однажды в нашей подворотне остались лежать, застреленные девушка и парень. Дворник-татарин затащил их утром во двор. И долго потом стоял над ними. Он этих убитых ещё детьми знал. Мартюшкины. Брат и сестра. Так он и стоял в белом фартуке, измазанном кровью. Прям напротив моего окна. А ночью опять строчил этот пулемёт».
И тут баба Фая не выдержала и зашлась в истерике. Стала повторять и повторять: «Та-та-та! Та-та-та! Та-та-та!». А я бегал и искал чёртову валерьянку. И нигде её не мог найти. Когда я принёс ей воды она уже затихла. Посмотрела на меня и сказала: «Ещё большевики Кремль из орудий расстреляли. Я сама видела. Там несколько дворцов были разрушены. Никольская башня побитая стояла. И кругом воронки на площади».
Тогда я в это не поверил. Не мог поверить. Но Михалыч всё подтвердил. Пояснив, что тот знаменитый субботник, на котором Ленин нёс бревно (на снимке Алексея Савельева он крайний справа), как раз и проводился в Кремле «для расчистки территории от последствий боевых действий». А чуть позднее многие красивейшие монастырские постройки, дворцы, церкви -- были снесены. Разрушенные и не разрушенные. И продолжали ещё долго сносится при Сталине и Хрущёве. Делалось это без огласки. Потому что Кремль длительное время был полностью закрыт для народа. А при царе по нему свободно разъезжали на извозчиках.
После общения с Михалычем во мне произошло какое-то необъяснимое освобождение. Я вышел на Ивановскую площадь Кремля. Ту самую, с которой и пошло выражение «кричать во всю Ивановскую». Когда-то здесь объявляли самые важные для страны указы. Вышел и тихо сказал себе: «Я себя больше никогда не буду бояться».
Наверное, это когда-нибудь происходит с каждым. Потому что нелюдью никому не хочется быть. Ни по отношению к другим. Ни по отношению к себе. Наступает момент, когда хочется быть просто человеком. Человеком, освобождённым от своих страхов. Я только со временем понял: чтобы говорить правду другим, нужно прежде всего сказать её о самом себе.
Утром я шёл по Красной площади в Кремль на заседание Съезда. Шёл как свободный гражданин, так мне тогда казалось. Разговаривал с народным депутатом России Наилем Ахмедзяновым, крепким хозяйственником с Ангары, из Мотыгинского района. Шёл и впервые открыто возмущался притеснениями местного КГБ. Громко выпалил: «Достали они меня уже!». Ахмедзянов рассмеялся и показал на идущего совсем рядом человека: «Ты лучше уж сразу напрямую обращайся! Вот, познакомься: начальник Управления КГБ СССР Анатолий Ефимович Сафонов».
Наверное, из-за того, что мой опыт «не боязни» был ещё только в самом начале, во мне что-то переклинило так сильно, что заговорил я с трудом, и далеко не сразу. Но потом собрался с духом и стал объяснять, что я из сибирского Кодинска. Являюсь редактором первого народного телевидения в нашей стране. Что решение о его создании принималось через общегородской референдум. Что финансируется телеканал исключительно за счет добровольных взносов населения. Что я был не назначен главным редактором, а избран людьми. И ещё добавил: телеканал независим и впервые вещает с собственных негосударственных передатчиков.
В этот момент Сафонов точно также удивлённо посмотрел на меня, как и начальник местной госбезопасности. Потому что тогда разрешение на такую деятельность давалось исключительно через постановление Совета Министров СССР. Без него подобное считалось особо тяжким преступлением против государства. Парадокс заключался в том, что накануне именно этому «незаконному телевидению» из Сибири, как раз и дал интервью Борис Ельцын, стоявший во главе российской власти.
Ожидал, что Сафонов вытащит блокнотик и запишет мои данные. Ничего он не записал. Но решилось всё моментально. И у меня одной большой проблемой стало меньше. А могло бы стать и на две больше. Потому что однажды я увидел, как мой знакомый Михалыч проходил через кремлёвскую охрану с помощью простого кивка головы. Может он и правда был смотрителем в Кремле. Но только из числа тех, кто смотрит на всё под совершенно иным углом зрения.
P.S. Огромный памятник Ленину скрытно убрали из Кремля по указанию Бориса Ельцина. Памятный крест Великому князю Сергею Александровичу был совсем недавно восстановлен по указанию Владимира Путина. У подножия креста, как и прежде, начертана надпись: «Отче, отпусти им, не ведают бо, что творят».
РИСК
ВНИМАНИЕ!
