Перед самым отъездом домой к матери Чарышев забежал в институт. В коридоре к нему подошёл Евгений Александрович Блажнов, тот самый бывший замдекана факультета:

— Вадим, вам звонила какая-то женщина и просила передать, чтобы вы зашли на квартиру профессора Вильегорского и забрали приготовленные для вас бумаги. Вот её телефон.

Он отдал листочек с номером и с горечью произнёс:

— Я сегодня на Учёном совете по привычке дважды оглядывался на место, где он обычно сидел. Удивлялся, почему он молчит. Совсем забыл, что его... Вы, может быть, ещё не понимаете, но такие учёные, как он, чрезвычайная редкость.

— Только, знаете, некоторые его утверждения... — недовольно возразил Чарышев. — Последний раз я вообще его не понимал: то ли он издевался надо мной, то ли... Странный он... Как будто из другого времени. Ему говоришь одно, а он...

— Вы ошибаетесь... Не во времени здесь дело. Такие люди слишком самодостаточны, чтобы быть подвержены примитивной обыденности. Те, кто способен возвыситься над суетой, всегда начинают жить вне всякого времени. Вопрос только в том: сколько пространства мы им предоставляем для их реализации. И это уже зависит только от нашего понимания их значимости. Ведь смысл их собственной жизни всегда и везде остаётся одинаковым, потому что... — Блажнов вздохнул и громко, взволнованно произнёс: — Потому что дух дышит, где хочет... Понимаете?

— А вы с ним раньше были знакомы? – спросил заинтересованно Чарышев, впервые поймав себя на мысли, что он почти ничего не знает о Вильегорском.

— Он к моему отцу приходил, когда я ещё совсем маленьким был. Вот таким! — и Блажнов невысоко поднял руку над полом. — Мы тогда в Сокольниках жили. Помню, пришёл он, худющий такой. После лагеря... — и, увидев, как Чарышев насторожённо встрепенулся, поспешно разъяснил. — Нет-нет! Никаким врагом народа он не был. Его даже потом оправдали. Там некрасивая история вышла. Его коллеги оклеветали... А он вернулся и ни с кем не стал сводить счёты. Просто с каждым поговорил наедине. И всё. Сумел не унизиться ненавистью. Отец рассказывал, что дома он всем гостям подавал пальто. Представляете, всегда сам подходил к телефону. В нём не было никакой казёнщины. А было какое-то удивительное внутреннее спокойствие... И умер он как-то очень тихо, никто с кафедры даже на похоронах его не был. Не сообщили...

— Кто умер? — удручённо, непонимающе спросил поражённый Чарышев.

— Что?

— Вы сказали, что он...

— А вы что, не знали?

— Я же у него был... Дома у него... Вот, совсем только недавно... — подавленно затараторил Чарышев, не веря в услышанное.

— Я сам узнал только на третий или четвёртый день... Сердце. Приступ, говорят. Сразу... Мы последний раз, кстати, говорили с ним о вас. Так что, считайте, что вам посчастливилось с ним общаться. Он ведь близко к себе никого не допускал... Редко кто у него бывал... Я, например, никогда у него не был дома. Значит, в вас он что-то увидел такое... Он очень хорошо о вас отзывался...

Чарышев несколько раз пытался дозвониться по оставленному номеру, но каждый раз в трубке слышались короткие гудки.

Вечером он пошёл в «дом кораблём». Долго стоял на лестничной площадке, не решаясь позвонить в дверь. Затем набрался духу и тихонько постучал. Затем ещё раз, уже громче. Дверь открылась медленно и тихо, будто от сквозняка.

— А это ты?! — увидев Чарышева, сказала с досадой Дуся, громко зевая. — А я думала, Шельма скребётся. Пропала куда-то, когда он... Сейчас, подожди, я всё тебе вынесу.

Чарышев поразился произошедшей перемене в этой женщине. Не осталось и следа от её вульгарной косметики. Она коротко подстриглась. Перекрасилась в блондинку. Выглядела очень молодо. Но в то же время стала какой-то безжизненной, как пластмассовый манекен.

Дверь вновь распахнулась, и Дуся вручила Чарышеву несколько перевязанных бечёвкой папок:

— Я их чуть было не выбросила. Книжки некоторые в букинистическом магазине взяли. А бумаги эти... Я только потом уже увидела, что на верхней папке есть приписка его рукой. Это он всё тебе хотел отдать. Тут вот написано...

— Эда?! К нам кто-то пришёл? — донёсся мужской голос из квартиры.

— Нет, — с задержкой ответила Дуся. — Это... Это... за макулатурой... — и тихонько добавила. — Ревнивый очень.

— Подожди! Не отпускай, — раздался всё тот же голос. И через несколько секунд показался молодой полноватый мужчина в красном пиджаке, тащивший связку каких-то бумаг.

— Забирай! — сказал он Чарышеву. И, уже обращаясь к Дусе, добавил. — Представляешь, Эда, стал я двигать вчера стол в гостиной. Ни с места. Глянул, а твой старикан всякого хлама там в нишу набросал, — и, вновь обращаясь к Чарышеву, спросил. — И хорошие бабки сейчас за эту дребедень дают?

— Я не...

— Эда, ты ему пакет какой-нибудь притащи, — сказал «краснопиджачный», исчезая за дверью.

Дуся принесла небольшой бумажный мешок. Но, прежде чем его отдать, она пристально всмотрелась в темноту верхнего лестничного пролёта. Там стоял бородатый мужчина, прислонившись спиной к стене.

— Ты чего там?! — закричала остервенело Дуся, видя, что бородач исчез из её поля зрения. — Смотри, если опять здесь сральню устроите, я сейчас же милицию вызову! — и, уже обращаясь к Чарышеву, она пояснила. — Бомжи в подъезде гадить начали. Гадюшник устроили!

Затем Дуся отдала мешок Чарышеву. Игриво глянула на него. Кокетливо сощурила глазки, вздёрнула плечиками и, как бы извиняясь, тихо пролепетала, как пропела:

— Ты не волнуйся, я его хорошо похоронила. У него же никого не было. Мне всё самой пришлось... Так что не осуждай меня. А то вижу, как ты... Да что я перед тобой оправдываюсь! Если бы не ты, так, может, он бы ещё и сейчас жил, — и она, зевнув, презрительно глянула на него и резко захлопнула дверь.

Чарышев спустился на пролёт ниже. Присел на ступеньку и долго сидел в горестном молчании. Откуда-то появился серый сибирский кот и начал тереться о его ноги. И это лёгкое прикосновение было в тот момент для него как спасительная поддержка.

Погладив кота, он достал из мешка связку бумаг. Развязал верёвку. На жёлтенькой папке вверху было выведено крупными аккуратными буквами: «Передать студенту Чарышеву для работы». Внутри папки был вложен листок: «Дорогой коллега! Я ошибался в выборе людей, только когда был в таком возрасте, как вы. Многое я уже не могу вспомнить, но мало что могу забыть из того, что хотелось бы. Возможно, если вы попытаетесь докопаться до истины, Вам пригодятся мои записи. Желаю, чтобы жизнь у вас сложилась! Простите, если Вас обидел. Вильегорский».

Чарышев тяжело вздохнул и опустил голову. Затем закрыл лицо руками и долго-долго сидел, не замечая, что в этот момент за ним внимательно наблюдал бородач с верхнего пролёта. Он смотрел на него так, как смотрит опытный антиквар на редчайшую старинную вещь, случайно попавшую в его руки. Смотрел с оценивающим восторгом и внутренней дрожью. Ещё до конца не верящий выпавшей удаче, но уже переполняемый страстным желанием пойти на всё, чтобы стать обладателем вожделенного.

Этим же вечером, Чарышев накануне отъезда из Москвы, поехал на Бронную попрощаться со своими недавними соседями и забрать оставшиеся там книги. Дома были только «баламуты». Он попил с ними чаю, затем стал писать на кухне записку Фаине Яковлевне с благодарностью за поддержку.

Чарышев не заметил, как баба Фая медленно вошла в квартиру. Она удивлённо глянула на него и заплакала, стоя посреди коридора. Чарышев спохватился и принёс ей воды. Она сделала глоток, вздохнула с тяжёлым охом и сказала:

— Фронина убили. Прям в подъезде. Голова вся в крови. На скорой с полчаса назад его забрали. А сейчас вот сказали, что... Вроде, когда ещё в больницу везли, так по дороге там и помер, — и она заплакала навзрыд.

Чарышев отвёл её на кухню и посадил на стул. Баба Фая посмотрела на него и горестно сказала:

— Хоть и был он... А всё равно жалко.

— Кого вам жалко? Эту сволочь вам жалко?! — возмущённо закричал Чарышев.

Баба Фая, всхлипнув, кивнула:

— Я же отца и мать его знала. И брат у него нормальный был...

— Да если бы не он, у вас вся жизнь по-другому сложилась бы, — разъярённо замахал руками Чарышев. — И не только у вас, а может и у десятков или даже сотен тысяч других ни в чём не повинных... Он же во всех ваших бедах виноват. Во всех! А вы его...

— Тася сказала... — тихо перебила его баба Фая. — Она, как раз убирается в том дворе, где Фронина... Сказала, что с мужиком он каким-то перед этим ругался. Тот его тоже материл за всё прежнее... А потом он наверное его и...

— Правильно и сделал.

— Нет, Вадька! Нельзя так... Фронин у меня дня за три до этого, прощения попросил за всё...

Чарышев будто поперхнулся. Прерывисто задышал, а потом взволнованно спросил:

— И вы... Вы, простили его?

Баба Фая вздохнула и достав из кармана ключ от комнаты, недовольно сказала:

— Ты поживи с моё, а тогда уж будешь осуждать! Как бы ни было, а чужую жизнь всё равно никому не дозволено забирать. Даже, если он и был подлецом... — она закрыла глаза полные слёз и покачала головой. — Какой бы не был грех, а другим грехом он никогда не искупится, только ещё больше умножится.