ВСибирь Чарышев отправился один. Друзей у него больше не было.

Он ехал на поезде в Красноярск и всю дорогу читал записи из архива Вильегорского. В одной из папок тёмно-синего цвета лежал огрызок карандашика и странный лоскуток. Он был похож на заплатку из хорошо выделанной кожи.

Лоскуток этот был таким невесомым, что трепетно отзывался даже на самое незначительное движение воздуха. И был таким утончённым, что через него просматривались строчки, написанные профессором на бумажном листке.

«Уважаемый коллега, — так начиналось послание, но тут же оба слова были жирно зачёркнуты и дальше было аккуратно выведено: — Дорогой Вадим, я никогда к вам так ещё не обращался, но именно сейчас мне хочется назвать вас по имени. Передаю вам необычную сафьянку. Вы удивитесь, но ей во многом подвластно время. Чтобы прикоснуться к настоящей истории, нужно всего лишь записать карандашиком персону, дату и место назначения. Это перемещение похоже на поступки тех смельчаков-учёных, которые на себе проверяли действие новой вакцины против опасной болезни. Беда только в том, что при таких перемещениях мы душевно расплачиваемся за бесценные знания. Передаю вам остаток того, что сам не решился дальше использовать. Ваш Вильегорский».

Чарышев взял ручку и тут же на кусочке кожи написал дату и место своего рождения. Подождал. Напротив него по-прежнему сидели бабушка с внучкой. В окне поезда мелькали сибирские пейзажи. Перемещения в другое время, как и ожидал, не произошло. Он добродушно хмыкнул и протяжно произнёс, удручённо покачивая головой:

— Обманули дурака...

Бабушка, привыкшая к постоянному молчанию соседа, удивлённо глянула на него, а затем, спохватившись, спросила:

— Не деньги? Деньги-то целы?!

Чарышев растерянно посмотрел на бабушку, понял, что неожиданно в полудрёме, сказал вслух то, о чём размышлял про себя, и замахал головой:

— Нет. Тут совсем другое...

— Это хорошо, что ничего не пропало... А то я уж заволновалась, — сочувственно закивала бабушка, одновременно протягивая Вадиму два больших краснобоких яблока. — Угощайся! — и, погладила внучку.

Глядя на лежавшую перед ним сафьянку, он, улыбнувшись, мысленно упрекнул себя в том, что забыл дописать «персону», как это требовалось по предложенным условиям перемещения.

Завязывая покрепче тесёмочки на синей папке, Чарышев только в это мгновение понял, что профессор всегда был похож на мальчишку, верившего в чудеса. И очень удивился, что не замечал этого раньше! И долго потом под стук колёс смотрел в окно и с теплотой вспоминал обо всех встречах с этим необычным человеком. Удивлялся, что ещё совсем недавно называл его «странным». Теперь ему всё больше и больше не хватало Вильегорского: умного, доброго, мерявшего жизнь не временем, а поступками.

В Красноярск Чарышев приехал утром. Город его сильно удивил. Он не ощутил в нём ничего из того, что представлялось ему раньше. Даже погода была переполнена разочарованием.

Шёл уже конец августа, а солнце жарило нещадно. Ну, и какая же это Сибирь! — думал Вадим, поглядывая на свои новенькие, утеплённые ботинки.

Енисей его тоже удивил. Он смотрел на рыбаков, которые забрасывали удочки с большими поплавками, и ждал, что сейчас кто-нибудь выловит из тёмного, бурлящего потока огромную рыбину. Начитавшись книжек о Сибири, Вадим думал, что сразу увидит, как будут с азартом вытаскивать на берег громадных осётров и тайменей. Из описаний путешественников он знал, что зимой их укладывают штабелями в сарайчики и затем пилят для пропитания как брёвна...

Но рыбаки, ловившие хариуса, рядом с большим, четырёхпалубным теплоходом «Антон Чехов», радовались даже совсем малюсеньким рыбёшкам. Они их складывали в небольшие полиэтиленовые пакеты и приговаривали что-то вроде: «Хорошо, хоть кошке сегодня удалось наловить!»

В Кежинск Чарышев прилетел вечером. Небольшой самолётик L-410, который пассажиры называли «чебурашкой», перед посадкой начал плавный разворот над Ангарой. Красота, открывшаяся с высоты, заворожила Чарышева. Ничего подобного он ещё не видел.

Заходящее солнце тёплым янтарным светом высветило тёмно-зелёную тайгу. Её неоглядность плавно растворялась в синеватой дымке, уходящей за горизонт.

Осень заглянула на Ангару уже основательно, оставив по низинкам жёлтые и красные отметины. Кое-где по распадкам струился лёгкий молочный туман. «Грибов, наверное, сейчас там!» — обрадовано подумал Вадим и ещё плотнее прильнул к иллюминатору.

Самолётик продолжал лететь вдоль реки, но уже начал быстро снижаться. Внизу показалась обширная светло-жёлтая песчаная отмель, по которой взбегала по склону сочная зелёная луговина. Вадим всмотрелся и неожиданно понял, что это вовсе не берег реки, а только остров. Огромный, многокилометровый. И тут же в его верхнем изголовье он увидел аккуратную деревеньку с маленькой церквушкой. А вокруг — размашистый простор зеркальной водной глади, в которой с лёгкостью отразилось всё небо. Без остатка. Со всеми облаками, с пролетающими чайками и золотистым солнцем. Казалось, что в этом речном приволье могла отразиться и вся Вселенная. Ещё бы и место осталось. Такой здесь открывался необъятный простор. Величественный и бескрайний. «Вот это Ангара, так Ангара! — восхитился Вадим. — Вот она, где, оказывается, настоящая Сибирь!»

И тут же возле каменистого уступа он увидел отсвечивающее дно. Вода была такой прозрачной, что он даже на глубине рассмотрел красноватые камни и длиннющие пряди зеленоватых водорослей. Дальше вода становилась бирюзовой, затем, после сверкающей серебристой ряби, она заиграла яркой синевой с голубым отливом.

Кто-то из пассажиров, за спиной Вадима, громко произнёс басовитым мужским голосом:

— Смотри-смотри, вон, тама, Малиновая протока виднеется. Видишь? Ох, и рыбное это место... Харюза тама как лапти... А щуки — вот такенные тама... Ага! Они уток ловят как крокодилы. Честное слово! Сам видел: цап из-под воды, и нету утки! — и, поняв, что его слушают рядом сидящие, голос сзади зазвучал ещё громче и увереннее. — Представляешь, если б прямо тама для баб наших пляж устроить?! Ага! — и он начал заливисто смеяться. — Вот бы эти живоглоты зубастые бабам-то нашим враз бы некоторые их удлинения поукорачивали! Представляшь?! Я правильно говорю, Матвеич? — обратился он, забавно хихикая, к кому-то за поддержкой.

— Дак, оно ж если б и прям такое было...— раздался чей-то восторженный мужской голос. — Я бы туды вперёд всего тёш-шу свою на моторке сразу б повёз. Ну а потом... Потом я бы...

— Ох, как расшаперился-то! А?! — игриво всплёснула руками пожилая женщина, сидевшая напротив. — Крякашь тут как селезень весенний! — и она сразу же победоносно добавила. — Тока не тебе-то тут крякать! У тебя ведь, как на охоту идтить, так завсегда собаки не кормлены.

Грузная тётка в косынке, сидевшая в левом ряду, громко прыснула со смеху. А вслед за ней захохотал и весь самолёт.

— Только сначала гу... — вновь попыталась что-то выкрикнуть тётка, уже безудержно гогоча и попискивая. — Гу... гу... Сначала гу... гулящих мужиков надоть в протоку эту запустить! Чтобы им, паразитам этим, вперёд нас кое-чего поот... — хохотнула она и, подняв руку, потешно завибрировала маленьким мизинчиком... Кое-чего там поотчикивали, — и она так зашлась от веселья, глядя на собственный палец, что дальше изъяснялась одними только междометиями.

Хохот в салоне стоял уже такой, что перестал быть слышен рокот двигателей.

— Вот змея, так змея! — вновь зазвучал басовитый голос сзади. — Это же надо так над мужиками изгаляться! Я-то ведь ваши длинные языки имел в виду! А ты, «гу-гу-гу», про что это там сейчас сбуровила? А?! — и он тоже стал безудержно гоготать.

Самолёт нёсся по полосе, и Вадим уже не понимал: трясся он от задорного смеха или от неровностей бетонных плит. Но ему было хорошо. Хорошо от того, что ещё в красноярском аэропорту пассажиры этого рейса помогали друг другу. Общались между собой словно близкие родственники. Он сразу почувствовал необычность их отношений. Что-то было в этом неизведанное, но в то же время такое свойское и притягательное, что ему захотелось жить среди этих сибирских людей.

Деревянное здание аэропорта Кежинск было огорожено зелёненьким заборчиком, заросшим черёмухой. Сразу за калиткой начиналась рыжеватая грунтовая дорога с небольшими домишками. Вадим пошёл за людским «хвостиком», но он тут же рассеялся, разобранный немногочисленными встречающими. Спросил у парня, нёсшего два увесистых баула:

— Далеко до районо вашего?

— Не-е-е. Пёхом — минут тридцать-сорок.

— А автобус здесь ходит? — поинтересовался Вадим, понимая, что со своей тяжеленной сумкой ему не осилить такое расстояние.

— Днём иногда ходит... Если не поломатый.

Вадим оставил сумку в аэропортовской камере хранения, которая была одновременно и подсобкой, где стояли вёдра и мётлы. Здесь же лежали какие-то брезентовые чехлы и тормозные самолётные колодки.

Он зашагал по дороге и почти сразу увидел белобрысого мальчугана, лет десяти, с трудом тащившего ведёрко с рыбой. В ответ на приветствие тот молча кивнул с поклоном, как старичок, но подсказать, куда дальше идти Вадиму, не смог:

— Вон у бабки Катьки лучше спроси, — посоветовал мальчуган, показав рукой на старушку, стоящую на углу. — Она здесь у нас всё знат, — и уже язвительно добавил. — Щас вон тятьку нашего дожидается. Он как с реки пойдёт, так сразу у него начнёт канючить, чтоб ей парочку харюзков дал. Она здесь всё время всех выжидат, — и мальчуган недовольно пнул ногой валявшуюся на дороге щепку.

Вадим зашагал к старушке, отмахиваясь от назойливой мошки и комаров. Баба Катя, опираясь на клюку, начала было отвечать на его вопрос с детальными подробностями, но затем всплеснула руками, одёрнула изъеденное молью плюшевое пальтишко и виновато сказала:

— Дак чегой-то я... Их иродов там уже и нетути никого. Одни замки амбарные висят. Ни один шатком уж тепереча не робит...

— Какой... шатком? — непонимающе спросил Вадим.

— Дак, энти все... — баба Катя надула щёки, показно выставила вперёд нижнюю губу и тут же с отвращением плюнула беззубым ртом. — Все энти ... райкомы, исполкомы, месткомы, парткомы... Свят божий, как мошкары!

Спал Вадим в аэропорту. К его радости, на ночь он не закрывался. Соседями по ночёвке у него оказались лишь два разбитных мужичка с линялым рюкзаком. Они были коротко стрижены и одинаково одеты в тёмные телогрейки. На ногах — грубые чёрные ботинки на заклёпках. И каждый из них держал при себе по серой суконной шапчонке. Хотя до зимы было ещё далеко.

Мужики эти Вадиму не понравились сразу. Своей горлопанистой матерщиностью и штампованной однотипностью. Но затем один из них, тот, что был повыше, предложил ему житный хлеб с луком. Чарышев вежливо отказался. И хотя с мужиками он больше не обмолвился ни одним словом, но после этого он перестал относиться к ним с пренебрежением. Даже укорил себя за то, что плохо подумал об этих людях, которые готовы были поделиться с ним своей скудной едой. Вадим отвернулся к стенке и тут же заснул на неудобной лавке с длинными ребристыми перекладинами.

Ночью он проснулся от того, что кто-то дёргал его за ногу. Ещё не успев открыть глаза, Вадим начал задыхаться от тошнотворной вони прокисшего лука, смешанного с запахом пота и солярки. Перед его лицом навис вонючий линялый рюкзак, который держал коренастый. А возле ног суетился тот самый мужичок, предлагавший ему хлеб.

В жёлтоватом отсвете тусклой лампочки Вадим увидел, как долговязый, присев на лавку, примеривал его ботинок. Делал он это нагло, без малейшей боязни. Чарышев пересилил своё оцепенение и, оттолкнув зловонный рюкзак в сторону, закричал:

— Ты что делаешь, паскуда!

В ответ долговязый швырнул в него ботинок и, поцокав языком, издевательски сказал, обращаясь к напарнику:

— Слыхал, кажись, вот эта чухляндия голосок подала! – и, гневно глянув на Вадима, прикрикнул. — Замолчь, шалупенище! А то мы тебе сейчас кровопусканье сделаем.

Чарышев попытался подняться, но прямо перед ним встал коренастый, который угрожающе выставил заточку из трёхгранного напильника. Его рука подрагивала от напряжения. Чувствовалось, что он готов в любой момент нанести размашистый удар, как только раздастся команда.

На улице послышался звук проезжающей машины. Долговязый насторожённо глянул в окно и резко, но негромко сказал:

— Сваливаем!

— А с этим чё? — недовольно спросил коренастый.

— Линяем, на сквозняк, говорю! — не оборачиваясь, истерично выкрикнул долговязый, суетливо всматриваясь в окно.

Они вышли, не прикрыв дверь.

— Надо было всё же давануть этого губошлёпа, — разъярённо сказал коренастый.

— На кой он тебе сдался, — послышался срывающийся голос его напарника. — Было бы за что париться. И, вообще, кончай сушить мозги... Вор ворует, фраер пашет... Понял?! Сейчас к козе этой на хату пойдём, а когда сонэчко встанет, тогда мы и дёрнем отсюда. По-тихому...

В зале аэропорта Вадим остался единственным обитателем. Было отчётливо слышно, как где-то из крана лениво капала вода в жестяной тазик: тук, тук, тук...

Он медленно поднялся, взял в руки валявшийся ботинок и неожиданно для себя громко и жалостливо произнёс: «Может, я и вправду дебил какой-то...». И тут же представил, как Юрка Прокушев, узнав, что его зарезали зэки в каком-то Кежинске, обрадовался бы, что не нужно отдавать долг, а всем знакомым горестно рассказывал бы, как он отговаривал его от этой бессмысленной поездки...

Утром Вадим вышел в аэропортовский палисадник. Стайка свиристелей с шумом вспорхнула при его приближении. Он умылся из колонки холодной водой. Мимоходом сорвал ягоду черёмухи. Осторожно положил её в рот, ожидая ощутить резкий вяжущий вкус. Но черёмуха, на удивление, было сладковатой и сочной, и стала заменой завтраку.

На лётном поле раскатисто застрекотали самолёты Ан-2. Техники прогревали двигатели, переходя с малых оборотов на большие. К аэропорту стали подходить первые пассажиры. Из подъехавшего УАЗика выскочил полноватый мужчина в клетчатой фланелевой рубашке и почти бегом направился к Вадиму, крича на ходу:

— Учитель! Ты учитель... Дорогой ты мой! А я в гостиницу — нету... А ты здесь. Ты бы сказал, мы бы тебя встретили... А то баба Катя с шести утра как сорока всем натрещала... Она у нас ох, какая наречистая, — и, протянув Вадиму руку с толстенькими, коротенькими пальцами, представился. — Карнаухов. Начальник районо. Иван Тиханыч.

Они ехали по длинной центральной улице, которая ухоженной грунтовкой тянулась над Ангарой, повторяя все изгибы её высокого берега. Ехали неторопливо. Карнаухов рассказывал о погоде, о какой-то «верхове», которая должна обязательно заявиться с «дожжами».

Вадим внимательно слушал, кивал и с интересом вглядывался в крепкие дома, стоявшие по обеим сторонам от дороги. Почти все они красовались нарядными окошками с узорчатыми наличниками и разноцветными ставнями. А ворота, наоборот, везде были серыми, строгими, массивными, с коваными кольцеватыми ручками на пластинах-жуковинах.

Во многих местах виднелись дощатые тротуары. Но больше всего ему понравились ухоженные палисадники, засаженные рябиной, на ветках которой рясно висели крупные красные гроздья.

Посредине села промелькнула старая пожарная каланча. Чуть дальше УАЗик приостановился, и Вадим увидел необычное каменное строение. Его белые стены были старательно отглажены известковой обмазкой. А уже по ней был выложен орнамент из разнообразных завитков, напоминавших узорчатое украшение кремового торта.

Массивные стены основного четверика плавно продолжались полукруглыми выступами-пристройками со сводчатыми окошками. Каждое из них было старательно обрамлено витиеватыми каменными наличниками. Несуразной смотрелась только рыжеватая филёнчатая дверь, рядом с которой висела «Киноафиша», указывавшая на нынешнее предназначение здания.

Вадим сразу сообразил, что перед ним бывшая церковь. Непонятно ему было другое: зачем в этой таёжной глухомани кому-то понадобилось сооружать такую необычную красоту и одаривать малолюдный приход изысканным сибирским барокко?

Чарышев в этот момент очень явственно вспомнил Вильегорского и его призыв «учиться задирать голову». Пригнувшись, он попытался рассмотреть через окошко УАЗика самый верх здания. И сразу увидел приземистую серую крышу, в которую с болезненным криком упирались отчекрыженные остатки прежнего возвышения.

Карнаухов, показывая на появившиеся капельки дождя на стекле, пояснил:

— Вот, видишь, верховик одну тучку уже к нам пригнал. Ну а это, — и он показал рукой в сторону, — это клуб наш районный.

— А раньше была, как я понимаю... — попытался сказать Вадим.

— Была... — опережая его, согласно кивнул Карнаухов. — Кирпичи для неё возили за 700 вёрст. Лямщики от самого Енисея волоком, через все пороги, на лодках-илимках поднимали. А когда взрывали... В общем, не смогли до конца... Несколько раз пробовали. Стены как скала были. Потом из развалин и сделали этот клуб. Только в нём и зимой, и летом такая холодрыга, как в хорошем леднике... Когда морозы ударят, так и в президиуме в шубах сидят...

Карнаухов почти весь этот день провёл с Вадимом. Даже кормил его за свой счёт. И не где-нибудь, а в ресторане. Правда, ресторан был дешёвенький, неказистый. Но кормили в нём вкусно.

— Слушай, а ты сам-то из каких краёв будешь? — спросил Карнаухов.

Вадим замялся. Потому что был он родом из Снежнянска. Маленького городка на границе Украины с Россией.

— Из-под Донецка я, — сказал Вадим.

— Вышел в степь донецкую... — распевно произнёс Карнаухов и тут же недовольно вздёрнул плечами. — Проезжал я как-то по вашим местам... Тайги там нет. А степь... Видел я её. Такая скукотища, ты уж извини.

В ресторане почти никого не было. За дальним столиком сидел только один посетитель.

— Знакомый твой, что ли? — тревожно спросил Карнаухов.

— Кто?

— А вот там бородатый сидит в уголочке... Когда зашли, кивнул вроде бы тебе, да и сейчас глаз с тебя не сводит.

Чарышев посмотрел и в глубине зала увидел одинокого посетителя в странном, чёрно-сером одеянии, похожем на рясу. Больше он ничего не успел рассмотреть. Бородач поднял голову и в ту же секунду глянул так, будто ударил наотмашь. Резанул взглядом, как осколком стекла. По живому. До крови. До нестерпимой боли. Так, что у Вадима перехватило дыхание и пробежал ледяной холодок по спине. А бородач всё продолжал и продолжал смотреть с нарастающей озлобленностью.

Вадим весь съёжился. На его лбу появились капельки пота. Он прерывисто вздохнул, опустил глаза и, будто ища защиты, растерянно произнёс, обращаясь к Карнаухову:

— Так я же здесь никого не знаю... Не успел ещё...

— Этот не наш, — жёстко сказал Карнаухов. — Наших, местных сразу видно... И мой тебе совет: держись подальше от этих пришлых. Сброда разного у нас в последнее время понаехало... Не дай бог. Лес под водохранилище рубят, так в каждой деревне ниже по Ангаре колонии понатыкали... Зэки разгуливают, где ни попадя. Гидростанцию строят — тоже бичей разных по оргнабору поприезжало. А ниже — золото моют. Тоже народ ещё тот, беспредельный: закон — тайга, а прокурор — медведь.

Когда Карнаухов ушёл, Вадим с опаской посмотрел в дальний угол зала, ожидая увидеть бородача. Но там никого уже не было.