Уже следующим утром слух о выброшенных в пединституте портретах членов Политбюро обсуждался везде и всюду. Молва наделила происшествие ужасающими подробностями. Рассказывали, что «взбунтовавшихся студентов брал штурмом спецназ».

Ничего не подозревавший Чарышев забежал на кафедру, чтобы забрать написанный отзыв на его дипломную работу. Преподаватели, увидев его, чуть ли не хором закричали:

— Вас уже все обыскались! Только что прибегали... Идите срочно к ректору!

Он вошёл в приёмную. Хорошо знавшая его секретарша Таньча Парамонова вместо добродушного приветствия неожиданно холодно и официозно сказала:

— Вас вот искал товарищ из Комитета Государственной Безопасности... Фамилия его...

— Моя фамилия Якимов, — раздался сзади уверенный голос, и Вадим увидел в массивном дверном проёме довольно пожилого, коренастого человека в тёмном пиджаке. На нём была идеально выглаженная рубашка и аккуратно повязанный галстук. Он вышел в приёмную и учтиво предложил. — Проходите, Вадим Алексеевич!

Ректора в кабинете не было.

Чарышев зашёл и в нерешительности остановился.

— А куда же подевалась ваша смелость? — резко спросил Якимов, проходя к столу. — Садитесь поближе. Разговор у нас будет долгим. А его результат зависит только от вас. Как и вся ваша дальнейшая судьба... Но мы понимаем, в какой ситуации вы оказались, и потому хотим вам искренне помочь.

Чарышев сразу узнал в Якимове того самого коренастого кагэбиста, который наотмашь ударил Леру. Воспоминание о той апрельской ночи отчётливо всплыло в его памяти. А ему не хотелось этого вспоминать, потому что после того случая одинаково стали противны и Новогорская, и этот Якимов, и...

Они вторглись в его жизнь, походя. Что-то там ковырнули. Сломали. И быстренько удалились. Забыв забрать принесённое с собой тревожное беспокойство. Он пытался от него избавиться, прогонял, а оно всё возвращалось и возвращалось, как приблудная лишайная кошка.

Вадим сел и увидел, что на серенькой папочке, лежавшей на столе, крупными чёрными буквами была выведена его фамилия.

Якимов монотонно и с неприкрытым безразличием расспрашивал о его родителях, друзьях, учёбе, службе в армии. Чарышев рассказывал подробно, но терялся в догадках о причине такого внимания.

Если всё это связано с этим злосчастным ящиком с портретами, — размышлял он, — то бояться нечего. А если с листовками... Глупая случайность. Не более того, — успокаивал он себя.

— Что же вы всё молчите и молчите? — еле слышно спросил его Якимов и внимательно посмотрел на высоченный потолок, затем на люстру, с которой свисала длинная паутина. — Ничего сами не рассказываете...

— О чём? — удивился Чарышев. — И я не молчу...

— Молчите, потому что по существу ещё ничего не сказали, — всё с той же безжизненной монотонностью пояснил Якимов. — То ли притворяетесь, то ли действительно не осознаёте...

— Что я «не осознаю»?

Якимов покрутил головой и, увидев маленькую указку, взял её, и попытался сбить паутину. Но у него ничего не получилось.

— Вы совершили антигосударственные действия, направленные против первых лиц Коммунистической партии и Советского государства, — продолжил он, прохаживаясь, и чеканя каждое слово. — Статья семидесятая Уголовного Кодекса РСФСР. Срок от трёх до десяти лет с конфискацией имущества и с последующей ссылкой от двух до пяти лет... Вам, кстати, сколько сейчас лет?

— Двадцать семь, — перепугано ответил Вадим, глядя на идеально вычищенные чёрные ботинки Якимова. От них шёл сильнейший запах сапожной ваксы.

— Прибавляйте... Десять плюс пять, и ещё плюс... — Якимов энергично подошёл к столу и сел напротив. — Там обычно добавляют... Считайте! Вдумчиво считайте: сколько же вам тогда будет, когда вы оттуда выйдете? Если заслужите выйти...

— Да я... Я даже не знал, что было в этом ящике! — закричал виновато Вадим, глядя на Якимова, который внимательно присматривался к шкале транзисторного приёмника.

— Ну вот вы, наконец, и заговорили... Так и запишем, — сказал тот и, присев за стол, стал действительно что-то записывать, бормоча себе под нос. — Не знал, чего хотелось: не то конституции, не то севрюжины с хреном... — он поднял голову и с ухмылкой посмотрел на Чарышева. — Да вот только свидетели утверждают обратное! — Якимов медленно открыл папочку и достал оттуда стопку листочков. — Вот... И ещё вот... Честно говоря, я не понимаю, зачем вам всё это понадобилось? Именно вам. Одному из лучших студентов... Может, страна не нравится? Так уезжайте! Теперь и это можно... Только вот другим жить не мешайте. Не мешайте тем, которые по-другому не хотят. Понимаете? Есть те, которые не умеют или просто не желают жить по-другому! Потому что у нас сегодня бесплатное образование, бесплатная медицина, бесплатно дают квартиры, путёвки на отдых, нет безработицы... и много всего ещё хорошего. Не надо только хамить государству. Это такие условия, правила взаимного существования. Вам вот это всё дают даром, а в ответ вы не должны делать государству гадостей. А вот на Западе другие правила: плати за всё, а в обмен — езжай куда хочешь, говори, что хочешь... Но всё за деньги. Там и свобода точно также продаётся.

Якимов вновь посмотрел на люстру с паутиной, а затем, указывая на транзисторный приёмник, сказал:

— А вы думаете только о себе... Вот сегодня ночью об этой вашей выходке уже сообщили по «Голосу Америки»... Вы, наверное, удовлетворены? Да? И то, что ректора довели до инфаркта... Вам что, людей не жалко? Он сейчас в больнице лежит. Из-за вас. А теперь наши, — и он сделал чёткий акцент на слове «наши», — наши сотрудники заявятся к вашим родителям... Вы представляете их страдания?! Не жалко?

Якимов ещё раз пристально посмотрел на шкалу приёмника и удручённо вздохнув, устало предложил:

— Давай, рассказывай, — и тут же потребовал уже гневно и резко. — Итак, я слушаю! Говори, кто надоумил тебя устроить эту провокацию? Вильегорский?!

Чарышев отрицательно замотал головой и стал отвечать сбивчиво, сильно нервничая:

— Никто меня не подговаривал. Я вообще не понимаю...

— Так. А от кого вы узнали, что в институт приедет президент Соединённых Штатов Америки?

— Рабочий какой-то... Из строителей.

Якимов рассмеялся и продолжил с язвительной неторопливостью:

— Вы сложнее, чем я думал... Надо же, какие у нас осведомлённые советские рабочие пошли... — и он вновь достал листочки из папки, но держал их так, чтобы Чарышеву не было видно, что в них написано. — Только эти рабочие утверждают обратное... Рассказали, что услышали это всё как раз от вас. И документально это подтвердили. Вот! И вот! Ещё вот! — тыкал пальцем в листочки Якимов. — И не только рабочие... Но и некоторые студенты, и преподаватели тоже подтверждают этот и другие факты. Например, о том, что вы намеренно общались с Вильегорским на иностранном языке...

— Да не было такого!

— Как же не было, Вадим Алексеевич! — и Якимов стал вчитываться в текст. — Вот же чёрным по белому... «Восхищённо говорили об американской мечте», о том, что «перестройка — это буря в стакане воды»... Уничижительно отзывались о коммунизме.

Чарышев с удивлением увидел, что сквозь лист бумаги, который держал Якимов, отчётливо проступали две зеленовато-синие кляксы. Точно такие, какие оставлял Юркин «Паркер».

— Кстати, что это за бородатый человек в чёрном стоял рядом с вами? Вы потом с ним ушли из института? Не так ли?

— Там никого... Никого там рядом не было.

— Ну вы прямо как непорочный ангел... А где этот ангел обитает, хотелось бы знать? Прописаны в общежитии... А живёте... Непонятно где живёте?

— На Малой Бронной. Я там дворником работаю. У меня комната в коммуналке.

— Точно. Точно! — обрадовано вскинул руки Якимов. — А я всё мучаюсь, где я мог раньше вас видеть! Вспомнил. Это же вы под машину бросались... Какой номер квартиры?

— Я не бросался. Просто так получи... Я покурить вышел, а тут...

— Вот-вот! — Якимов с нескрываемым удовольствием потянулся к телефону. — Давайте и мы сейчас тоже устроим перекур. А минут через десять продолжим. Всё! Идите. Идите!

Чарышев вышел в приёмную. И тяжело вздохнул.

— Дай попить, — попросил он Таньчу поникшим голосом, указывая на графин.

Та налила воду и, подойдя к нему, с любопытством спросила:

— О чём он тебя спрашивал?

— Про родителей... — подавленно и нехотя ответил Вадим, и тут же из-за двери донёсся голос Якимова, разговаривавшего с кем-то по телефону. Он говорил быстро, громко, с будоражащим азартом охотника, который напал на след зверя:

— ...Бери Вержицкого с Кантыриным... И галопом на Малую Бронную. Галопом! Позвони в девяносто третье отделение, пусть они своих людей дадут и понятых обеспечат. Понял? Хвостик по тем листовкам вылез... Всё там перетрясите! Запиши: Чарышев Вадим Алексеевич... Малая Бронная. Дом двадцать...

Только сейчас Вадим с ужасом вспомнил о листовках, засунутых в керамическую кружку. Он их так никуда и не выбросил.

— Слушай, Тань, найди Сашку Коренного, — волнуясь, сбивчивым шёпотом попросил Чарышев секретаршу, отдавая ей стакан с не выпитой водой. — Я его только что видел, когда сюда шёл... Очень надо! Ты не представляешь, как надо!

— Я всё поняла, солнышко, — показывая рукой на дверь кабинета ректора, сказала она. — Догадливая. А с тебя шоколадка.

— Хоть десять! Только найди! Скорее! Я в курилке буду ждать.

Вадим всё объяснил Сашке, дал ему деньги, ключ и записку для бабы Фаи. Тот, услышав об «антисоветских листовках», отвёл его в сторону и испуганно спросил:

— А меня не посадят за такое?

Моросил мелкий дождик. Коренной, нахлобучив на голову ветровку, с разбега перепрыгнул огромную лужу и подбежал к обочине дороги. Он ещё и руки не успел поднять, а к нему уже подкатил подержанный «москвичонок».

— Садись! — крикнул ему из машины лысоватый водитель-старичок. — Давай заскакивай, пока не промок! Я недорого возьму!

Сашка подумал: надо же, как повезло! Но только его радость улетучилась уже через несколько минут. Ехали так медленно, что их обгоняли даже те, кто не хотел обгонять. Он вежливо попытался поторопить водителя, но тот, посасывая леденец и громко причмокивая, никак не реагировал.

Минут через пять его терпение кончилось:

— Дед, ты побыстрее можешь! — грубовато потребовал Сашка.

Водитель, не прибавляя скорости, недовольно забурчал:

— Торопишься? Сейчас все торопятся... Во! Вон, видишь! — и он показал рукой на огромную очередь возле магазина. — За водкой стоят. Видал, как народ унижают!

— Ты быстрее едь, говорю! Пожалуйста! Ладно?! — пытался теперь уже по-доброму поторопить его Сашка.

— А Сталин не дурак... — будто не расслышав его, продолжил рассказывать водитель. — После царского сухого закона водку людям обратно вернул. И что? Спились мы? Не-е-е. А теперь этот вот, «меченый», экспериментировать вздумал, — и он стал размашисто протирать лобовое стекло замусоленной тряпкой. — «Социализм с человеческим лицом»! Ни жратвы, ни водки... Но зато с лицом! — он злорадно загоготал, затем прислушался к дребезжащему звуку и, определив его источник, хлопнул рукой по приборной панели. — Убить мало за такие эксперименты!

— Быстрее. Быстрее давай! — закричал вновь Сашка.

Но старичок плавно сбавил ход, останавливаясь перед светофором на улице Герцена. А сзади за «Москвичом» притормозила серая «Волга», в которой на Бронную ехала группа КГБ с Лубянки.

На переднем сиденье сидел молодой следователь Вержицкий. Два пожилых сотрудника — Кантырин и Дименков — сзади.

— Новогорская, говорят, снова жалобу на Якимова накатала? — сочувственно спросил Вержицкий.

— Накатала! — подтвердил Дименков. — Опять свои права качает! Она, наверное, думает, что если бы была в Америке, то её бы за такое там по головке гладили. Ага! Там бы её дубинкой так огрели, что все мозги на асфальт сразу бы выскочили!

— Это точно, — согласно кивнул Кантырин. — Мне парни из «девятки» рассказывали... Это когда они Горбачёва в Америке сопровождали...

— Ох, и лаптёжник! — закричал водитель «Волги», активно сигналя. — Он там заснул, что ли, в «Москвиче» этом?! Зелёный же горит, а он как вкопанный...

— Да не кипятись ты! — раздражённо осадил его Дименков. — Видишь, всё, поехал уже, — и, обращаясь к Кантырину, спросил. — Так что там из «девятки»?

— ...А-а-а... Горбачёв, когда в Вашингтоне был, так он с бухты-барахты в народ пошёл, — продолжил тот. — Никого не предупредив, естественно... Остановил машину и пошёл к толпе на обочине... Вот тут охранники Рейгана себя и показали. Они как псы цепные на людей набросились и орут что есть мочи... — язвительно усмехаясь, продолжил рассказ Кантырин. — Кричат как резаные: «Всем стоять! Вытащить руки из карманов! Резких движений не делать!» А сами свои рученьки на пистолетах держат. Народ-то был настоящий, а не ряженый там какой-нибудь... И ни по одному телеканалу этого потом не показывали. Демократия...

— Да ладно тебе! — пренебрежительно сказал Дименков. — У нас то же, когда не ряженые...

— Что творит! — закричал водитель «Волги», резко уходя влево от столкновения с «Москвичом», который стал внезапно тормозить. — Вот козёл!

Причиной возникшей ситуации стал Сашка Коренной. Это он как оглашённый закричал:

— Стой!

И водитель «Москвича» с перепугу тут же вдавил педаль тормоза в пол:

— Тудышь твою мать! — выругался мужичок. — То ехай, то не ехай!

— Да подожди ты! — отмахнулся от него Сашка. — Назад сдай! — и, выскакивая из машины, громко окликнул девушку в лёгком плащике, из-под которого развевалось нарядное платье:

— Настя!

Это была его спасительная «соломинка». Он, предчувствуя недоброе, всю дорогу подсознательно искал повод избавиться от выполнения обещанного.

Настя узнала его сразу. Но когда Сашка предложил её подвезти, она радостно рассмеялась:

— А я уже пришла. Мне вон в тот дом надо, — и она показала рукой на ближайшую девятиэтажку. — У подруги сегодня день рождения...

— Да садись, ты! Вадима спасать нужно! Садись! — недовольно закричал Сашка. — А я ведь даже не знаю, где он живёт. Выручай! — и он, чтобы не услышал водитель, шёпотом сообщил ей о том, что предстояло сделать.

Настя перепугано закивала головой и быстро направилась к машине. Сашка, усадив её на переднее сиденье, резко захлопнул дверцу и нервно выкрикнул:

— Ты поезжай, а мне по другим делам нужно, — и протянул ей через форточку скомканный трояк и ключ с приметным брелоком-дельфинчиком. — Только, Настя, очень быстро надо. Вадьке хана, если... Ну, ты поняла?! Да?

Кагэбэшная «Волга» в это время уже мчалась по Малой Бронной.

— Вы мне лучше скажите, что с нами теперь будет? — с тревогой спросил Вержицкий. — Вчера слух пошёл: наше пятое управление вроде ликвидировать собираются. Уже и бумажки готовят...

— Слышал, — сказал Кантырин. — Говорят, вместо него отдел создадут по защите конституционного строя...

— ...А раньше, что, другой строй был? Мы до этого чем занимались?! В бирюльки, что ли, играли?! — раздражённо отреагировал Дименков.

— Выходит, что мавр сделал своё дело, мавр может...

— А мне, честно говоря, уже осточертело с этой диссидентской шелупонью возиться. Вчера прослушку их сборища читал... Народ быдлом называют. Нас... Всё-таки Ленин правильно о них говорил: гнилая интеллигенция. Я за все годы работы ни одного колхозника или рабочего не видел среди этих диссидентов...

— А Манченко?! — возразил Вержицкий.

— Один. На всю страну. Да и тот в Чистопольской тюрьме недавно помер, — зевая, сказал Кантырин и тут же добавил. — Только он почти всё время сидел, а не работал.

— Я вот прикидывал, — неуверенно заговорил Вержицкий, — этих диссидентов сегодня осталось... С гулькин нос. Человек триста и тех по всей стране не наберётся. И в большинстве — бабы...

— Э-э-э, нет! — несогласно замахал рукой Дименков. — Ты считай не только тех, кто сидит... Тут другая арифметика. Генерал в докладе цифры называл. Только за один прошлый год почти пятьдесят тысяч бесед было проведено с этими... А их припугнёшь, они шмыг в норки — и сидят там. А страна живёт спокойно. На самом деле их совсем немного, тех, кто высовывается со своим мнением...

— Анекдот помните, — весело вклинился в их диалог Вержицкий, — как цыган лошадь приучал без корма обходиться? Уж совсем было приучил, да тут она возьми и сдохни! Чуть-чуть не хватило... А если честно, то у меня дома жена с тёщей иногда такое про жизнь ляпнут... Не хуже этих диссидентов!

Дименков злобно глянул на Вержицкого, но, увидев, что водитель начинает поворачивать под арку, возмущённо на него прикрикнул:

— Ты куда?! Сначала на Остужева. Там списки жильцов возьмём. Потом — в девяносто третье заедем. Ещё дамочку из прокуратуры заберём. И тогда уже — сюда.

— Понятых обещали прямо к дому привезти, — сказал Вержицкий, глядя на часы. — Должны уже быть на месте, — Дименков молча кивнул.

Настя поторапливала водителя «Москвича» уговорами. И это у неё получалось. Ехали быстро. Но когда повернули на Бронную, водитель категорично предупредил:

— Во дворы заезжать не буду!

Насте пришлось выходить возле продуктового магазина. Она, запыхавшись, вбежала в подъезд дома с бойлерной. Заранее достала ключ и ещё на подходе увидела чуть-чуть приоткрытую дверь, подпёртую старым валенком. Из глубины квартиры слышалось громкое, выразительное пение бабы Фаи: «Миленький ты мой, возьми меня с собой...» Вкусно пахло свежеприготовленным борщом, чёрным хлебом и чесноком.

Настя постучала. Не дождавшись ответа, робко вошла. Увидев на кухне стоявшую к ней спиной бабу Фаю, поздоровалась. Но та так увлечённо продолжала петь во весь голос, что ничего не слышала, ритмично помешивая половником кипящий борщ в эмалированной кастрюльке.

Настя, быстро забрав листовки из стоявшей на столе керамической кружки, направилась к двери. Уже выходя из комнаты, оглянулась, резко остановилась и с умилением начала рассматривать вещи Вадима.

Баба Фая громко затянула:

— Там в краю далёком

Буду тебе женой...

Настя, увидев висевшую на верёвке постиранную рубашку, улыбнулась, подошла к ней и аккуратно её расправила. Затем взяла со стола книжки и расставила их на полке. Накрыла покрывалом кровать и взбила подушку. Затем пошла в ванную и вымыла кружку с тарелкой. Но, глянув на будильник, спохватилась и торопливо вышла из комнаты, забыв ключ в замке.

— До свидания! — попрощалась она с бабой Фаей, проходя мимо кухни.

Та с удивлением проводила её взглядом, ничего не сказав.

Выйдя на площадку, Настя попыталась запихнуть листовки в карман плаща. Часть из них выскользнула на пол. Услышав голоса с улицы, она спешно бросилась их собирать. Последние подобрала, когда в подъезд вошли двое мужчин, которые тут же попытались с ней познакомиться.

Напуганная и взволнованная Настя быстрым шагом направилась к выходу. Но в этот момент снаружи начали затаскивать огромный комод. Четверо грузчиков в сопровождении маленькой, полноватой женщины в шляпке-клош с натужным пыхтением протискивали его через дверь.

На громкий скрежет вышла баба Фая. Мельком посмотрев на комод, её взгляд неожиданно упёрся в те самые злополучные листовки и в есенинскую тетрадку в зелёном коленкоре. Их держала в руках только что проскользнувшая мимо неё девушка, которая о чём-то переговаривалась со стоявшими у стенки незнакомцами.

По ступенькам быстро спустился мужичок в старенькой жилетке. Это был известный всему дому запойный Васька Косицын, с третьего этажа. Увидев бабу Фаю, он, выпучив глаза и показно качая головой, начал жаловаться на происходящее:

— Вот, смотри, Яковлевна. Смотри, что Нинка моя малохольная вытворяет. Хлам всякий в дом тащит!

Та, на кого он указал, обиженно вздёрнулась и возмущённо затараторила, чуть не плача:

— Никакой это не хлам. И не смей... Это... Это память мамина!

— Память! Да я и без твоей вот этой памяти, — и Васька стал остервенело бить руками по комоду. — Без этой вот памяти тёщу свою «любимую» ни в жисть не забуду. Все годы! Все годы она изгалялась надо мной, как хотела, — и он стукнул кулаком по боковой стенке с такой силой, что грузчики не удержали комод и отпрянули в стороны. — Одного только понять не могу! Ну почему у всех нормальные... У всех нормальные, а мне жена дура досталась?! А?! — он, раздосадовано махнув рукой, вновь неприязненно глянул на комод и пнул его ногой.

— Правильно! Правильно, Вася, я — дура, — обиженно выкрикнула его жена Нинка, придерживая на голове шляпку. — Да, настоящая дура! Потому что, если бы вышла замуж за царя, была бы царицей. А так... Так... За кого Вася пошла, той вот и стала... — и она, недовольно подбоченясь, грозно глянула на грузчиков. — А вы что тут уши развесили? Уработались уже, да? Из сил выбились? Упахались бедные. Ну, что уставились?! Несите!

Комодная процессия под бурное сопровождение семейного скандала начала медленно подниматься на второй этаж. Настя улыбчиво продолжала переговариваться с двумя мужичками. Баба Фая вновь пристально и неприязненно посмотрела на неё и на зелёную коленкоровую тетрадку. Ей было обидно, что дорогие для неё «есенинские листочки», которые помнили её молодость, неожиданно оказались в чужих руках. Она тяжело вздохнула и затворила за собой дверь квартиры.

А уже через несколько минут к ней нагрянули незваные гости. Кагэбэшная группа во главе с Дименковым и понятыми, после мимолётного представления, бесцеремонно проследовала по коридору. Вместе с ними пришёл и жэковский слесарь. Но они его тут же отпустили.

Баба Фая поначалу воспротивилась вторжению с Лубянки, но, когда увидела, как они открывают дверь ключом Вадима, препятствий больше уже не чинила. Молча стояла, прислонившись к притолоке. Потом тихо спросила:

— Что с ним? — но ответа не получила.

А минут через двадцать Вержицкий встретился с ней взглядом и увидел, что она смотрит на него с брезгливым презрением. Он стыдливо поставил взятую книгу на полку и вышел в коридор.

Дименков в этот момент ногой открыл дверь в подсобку и грубо спросил у бабы Фаи:

— А это что здесь за бардак такой, старуха?! А? — не услышав ответа, он требовательно скомандовал. — Ты поройся тут, Вержицкий, а то, видишь, гражданочка гостеприимством нас не жалует. Нос от нас воротит.

Тот вдруг решительно подошёл к Дименкову и тихо, но требовательно спросил:

— А у нас вообще ордер на обыск есть?

Дименков поначалу опешил от такого вопроса, словно получил удар под дых, но затем, собравшись, властно потребовал:

— Ну-ка, пойдём выйдем! — и уже на лестничной площадке злобно заорал. — Ты что, пацан, себе позволяешь?! Ты думаешь, когда в машине ехали, я ничего не понял?! Про то, как цыган лошадь... Ты что же хочешь сказать, что это мы, значит, людей без свободы жить приучали... Да?! А теперь... — и Дименков в ярости схватил его за грудки. — Щенок! Я — офицер, понял! И выполняю приказы. А приказы не обсуждают...

— Руки уберите, — спокойно сказал Вержицкий. — И вы мне так и не ответили: ордер на обыск...

— Да ты же сам видел: эта пигалица из прокуратуры в магазин за курями побежала... Надо будет, оформим! — убирая руки, возмущённо сказал Дименков. — А сейчас ты пойдёшь и всё сделаешь, как положено... Иначе вылетишь из органов... Это я тебе обещаю.

— И я вам обещаю, что напишу рапорт о проведении незаконного...

— Кому? Служишь, спрашиваю, кому? Родине или шелупони этой? Видимо, ты не понимаешь, что мы здесь как на войне. Кто кого: понятно тебе!

— А мне давно всё понятно! Только я уже был на войне. Но она почему-то называлась интернациональным долгом. А теперь говорят: всё, выводим войска из Афганистана, потому что решение было ошибочным... А раньше только эта «шелупонь» и выходила с протестом на Красную площадь. Больше никто...

— Слушай, Вержицкий, ты когда-нибудь шоколад швейцарский ел? — неожиданно спокойно спросил Дименков.

— При чём здесь...

— При том, что этим «узникам совести» передачи в Лефортово носили... Пакеты с колбасой салями «майдэ ин не наша» и швейцарским шоколадом. А их семьям пособия присылали из зарубежных фондов... И эта Новогорская тоже жрала швейцарский шоколад... Так что Родину они за тридцать сребреников продали. Точно также как и те, которые в шестьдесят восьмом на Красную площадь вышли. Они же потом почти поголовно оказались очень хорошо устроены за границей. Может, шваль эта только ради этого и выходила? А лозунг, с которым они стояли: «За нашу и вашу свободу»... Ты, знаешь, Вержицкий, что это за лозунг?! Этим призывом поляки ещё в царские времена пытались поднять русских крепостных против России.

Вержицкий суетливо закурил и тяжело вздохнул.

— Дай и мне, — попросил его Дименков, указывая на пачку сигарет. — Не курю, но... Ты пойми, что если перед тобой враг, то и ты должен с ним поступать как с врагом. Ещё Ленин говорил: «Морали в политике нет, только одна целесообразность», — Дименков закурил и тут же стал давиться хриплым кашлем. Он бросил сигарету на пол и начал тщательно затаптывать её ботинком на кафельном полу. — А Дзержинский учил, что нового человека нужно создавать пролетарским принуждением. Понял?! Принуждением, а не убеждением. Это политика, ясно тебе?! А инструментом в ней всегда являются люди... И жаловаться на меня я тебе не советую... Себе же хуже сделаешь...

— Дзержинский ещё, кажется, говорил, — глядя в сторону, произнёс Вержицкий, — что в органах могут служить или святые, или подлецы... Мы на каких сейчас больше похо...

Дименков резко придвинулся к Вержицкому и схватил его за отворот пиджака, но сказать он ничего не успел. Дверь квартиры приоткрылась, и выглянувшая баба Фая громко позвала:

— Чай пить идите! А то эти, крендель-мендель, без вас отказываются.

Дименков вошёл, взял в руки протокол, быстро его просмотрел и с недовольством сказал понятым, которые уже расселись за столом:

— А вы, гаврики, что здесь ещё забыли? Расписались и разбежались!

Те попытались возразить, но Дименков жёстко скомандовал:

— Свободны, говорю!

Они пили чай с вареньем. Пили молча. С сухими-пресухими бубликами. Один из них Дименков долго размачивал в чае, но, когда попытался его откусить, раздался отчётливый хруст, и он, моментально скривившись от боли, схватился за зуб. Все на него сочувственно глянули, но он, делая вид, что ничего особенного не случилось, встал и подошёл к дальнему углу комнаты. Там на коричневой этажерке, прикрытый кружевной салфеткой, стоял старый чёрный телефон. Дименков, сбросив салфетку, поднял трубку и удивлённо прислушался к громкому гудку:

— Работает раритет! — довольно сказал он, быстро набирая номер. Затем стал тихо говорить в трубку, прикрывая её рукой. — В общем, так, Якимов: пальцем в небо... Подвёл тебя на этот раз твой нюх собачий. Ну всё, пока!

Когда они уходили, баба Фая стала запихивать им в карманы бублики, приговаривая:

— Это, мужички, не вам, а детям вашим гостинцы. Поняли?! — и она, очень довольная собой, провожая их, почему-то победоносно воскликнула. — Вот так вот, крендель-мендель! — и громко хлопнула дверью.

Выйдя из подъезда и по-прежнему кривясь от боли, Дименков, глянув на Вержицкого, недовольно сказал:

— Жизнь, Вержицкий, она не бублик с маком: часто ставит в позу раком... Понял?! — он матерно выругался и с размаху бросил бублик в мутную лужу. А затем брезгливо стал вытирать платком руки, недовольно что-то бормоча.