Вечером, возвращаясь на Малую Бронную, Чарышев не знал, что его ждёт. Сбивчивый рассказ Сашки Коренного ничего не прояснил. Было какое-то странное предчувствие чего-то нехорошего. Возникшее напряжение страха никуда не уходило. Тот нервный разговор с Якимовым в кабинете ректора прервался, но не продолжился. Когда после напряжённого ожидания он зашёл в приёмную, Таньча радостно сообщила:

— А этот, из КГБ, взял и ушёл.

— Куда?

— А ничё не сказал. Ему позвонили, он встал и ушёл! Совсем. Уехал! — почти выкрикнула Таньча и, заулыбавшись, поманила Чарышева. — Иди-ка сюда, — и показала выписку из протокола Учёного совета. — Мне этот, — и она показала рукой на дверь кабинета ректора, — ещё позавчера сказал, чтобы начали на тебя готовить характеристики для поездки в Америку. Я вот думаю: может, этот дядечка и приезжал, чтобы проверить там чего-нибудь по твоей кандидатуре, — и она, улыбаясь, игриво показала ему два пальца. — В общем, так, Чарышев, в следующий раз без шоколадок ко мне даже и не приходи, понял?!

Он долго простоял перед дверью квартиры на Бронной, прислушиваясь к каждому шороху. Но всё было как обычно. И, когда он услышал, как баба Фая пошла на кухню, громко шаркая по полу своими огромными «чёботами», наконец вошёл. Как ему казалось, в свою прежнюю, привычную жизнь.

— Явился, наконец... — негодующе встретила она его. — А я думала тебя уже того... Говорила же тебе: не связывайся ты с этими финтифлюшками! Вот и допрыгался. С обыском к нам приходили. А перед этим твоя эта продажная здесь вот тайком мимо меня прошмыгнула... Думала, я не вижу! А потом сама же им листовки с тетрадкой есенинской и вынесла... А я тебе говорила тогда: сожги! Не послушался, крендель-мендель!

— Настя здесь ни при чём... — растерянно возразил Чарышев. — Вы просто не поняли...

— Это ты до сих пор ничего не понял... В подъезде она с ними шушукалась. Сама видела! А потом эти же самые у тебя в комнате всё и ворошили. Так что связался ты с гнидой продажной...

Чарышев несогласно замотал головой.

— А ты вот сюда ещё глянь, — и баба Фая раздражённо указала рукой на его комнату. — Кагэбэшные эти твоим ключиком дверь открывали. Выходит, она сама его им и отдала. Вон он, с рыбкой висит. Твой?! Ну и если это не она, то откуда же он у них тогда взялся?!

Вадим глянул, удручённо кивнул и поплёлся в комнату. Баба Фая покачала головой и крикнула ему вдогонку:

— Ты быстренько раздевайся и приходи. Я тебя, Вадька, сейчас таким борщом вкусным накормлю! Ну и пожалею... Тебя ведь, крендель-мендель, и пожалеть здесь больше некому... А хочешь, и водки с горя вместе выпьем?! Хочешь? У меня есть.

Они ели борщ и пили водку. Только баба Фая почти не пила, но опьянела моментально. А Чарышев ещё не умел пить. Быстро захмелевший, он слушал её рассказ о муже, с которым она прожила всего лишь два дня. И эти два дня она считала самыми счастливыми во всей жизни.

Её мужа забрали прямо с работы, в сталинском тридцать девятом году. На первом допросе она даже смеялась, когда следователь выяснял её «участие в банде, готовившей убийство завотделом райисполкома товарища Н. И. Фронина». А этот самый Колька Фронин был её одноклассником. Жил рядом, почти через дорогу. Слыл маменькиным сынком. Ухаживал за ней, но замуж выйти за него она наотрез отказалась.

А тот, кого она любила, худющий и нескладный Лёнька, работал мастером в жилконторе на Бронной. В пятницу, десятого февраля, он послал дворников сбивать с крыши сосульки. Одна из ледяных глыб сорвалась и упала на машину «товарища Фронина». Тот, пообедав дома, как раз в этот момент садился в новенький служебный ЗИС. От удара треснуло переднее стекло автомобиля и на капоте образовалась небольшая царапина. Вот и все последствия от падения сосульки.

Последствия от активной деятельности в этом деле «товарища Фронина» оказались трагическими. Больше мужа она уже никогда не увидела. Сломали и её жизнь. Правда, не посадили и не выслали. Но из института, где она училась, исключили. А месяца через три над ней всё же сжалились и взяли на работу. Посудомойкой в столовую Мосстроя.

— Страх, Вадька, он как болезнь заразная, — поясняла баба Фая. — Один заболеет, а другие тоже трястись начинают. Сначала думаешь... — она махнула рукой и зашмыгала носом. — А потом ты с ней свыкаешься... с этой заразой. Уживаешься. Ты тихонько, и она тише... Мы здесь все так тогда жили... Только тебе этого не понять...

— Нет, я понимаю... — сочувственно сказал Вадим, прихлёбывая красный борщ, приправленный жгучим стручковым перцем. — Я и у матери раньше спрашивал про то, как они при Сталине... Ну, про репрессии эти. Она мне рассказывала, что на Первой шахте... Это так их посёлок назывался... Человек триста в нём жило. Там тоже людей забирали. Только никто не знал, за что их... — рассказывая, он натирал долькой чеснока горбушку чёрного хлеба. — Ночью за ними приезжали и увозили с концами. А после этого, как она говорила, все в ужасе просыпались от звука любой подъезжающей машины. И каждый думал, что это за ним. Ну а в остальное время люди женились, рожали детей, просто жили... Это я вот понимаю... — он посыпал хлеб солью. — Но мать мне сказала, что за всё время забрали только нескольких человек. Всего лишь нескольких. Пять или шесть. А все другие, выходит, тихо сидели и терпели. Больше двадцати лет молча терпели этот ваш жуткий сталинизм. И вот этого я понять уже никак не могу...

— А ты думаешь, что мы в норках своих, как ты говоришь, сидели, потому что боялись?! — напористо возразила баба Фая, а потом, обхватив голову руками, тихо сказала, будто повинилась. — Боялись, Вадька. Врать не буду. Смерти боялись. Но каждый вначале думал, что врагов этих среди чужих искать будут. А своих никто не тронет. Вот и сейчас так же. Те, кто по Сталину тоскует, думаешь, он им для чего нужен? Для порядка, думаешь, нужен? Не-е-т! Они его не для себя, они его для других кличут. А нужен он им, чтобы расправиться с теми, кого они сами ненавидят. Это у них такой способ властвовать. Месть за свои обиды. Вот и тогда так же было. Это уже потом жизнь при нём стала для многих пострашнее самой смерти. Просто жить, тихонечко так, по-человечески, не делая никому гадостей, — она вздохнула и добавила с повышением голоса. — Вот просто жить. Никого не трогая. Тогда стало тяжелее, чем умереть... Тяжелее!

Чарышев несогласно замотал головой:

— Так не бывает. Всегда есть...

— Вот здесь у соседей, — она резко прервала его и показала рукой наверх, — там, где сейчас Васька взбалмошный живёт, Чикницкие тогда жили. Гости у них постоянно собирались и орали во всю глотку, — баба Фая сходу, громко, с подвывом, издевательски запела:

— Самоварчики вскипели,

Чайнички забрякали-и-и,

Мы со Сталиным запели —

Все враги заплакали-и-и...

Она тягостно вздохнула и кивнула головой в сторону своей комнаты:

— А я у себя здесь сидела одна и ревела... Каждого стука боялась. Нет, Вадька, ты не знаешь, как... — и она снова тяжело вздохнула. — Не знаешь... — её голос стал каким-то пульсирующим. То он притихал до осторожной кротости, то взлетал до возвышенной ярости. — У меня дядька часто говорил, что и медведь в неволе пляшет... При Нём, даже если ты молчал, то уже за одно это попадал под подозрение. А ещё мы доносы вовсю писали. Друг на дружку писали... Сталин же однажды сказал, что, если в письме советских граждан будет лишь пять процентов правды, то этого уже достаточно, чтобы принимались решительные меры. Вот многие и стали писать доносы по любому поводу. Потому что промолчишь — могут посадить. За недоносительство. И на Чикницких тоже донос написали, — и она горько рассмеялась. — Да! Слышь, Вадька?! Мать Васькина написала! Сама этим тогда всем хвасталась. Она и въехала потом на их место в коммуналку. Кто был ничем, тот станет всем! Тогда ведь многие и должности, и жилплощадь через свои доносы получали. Каждому хотелось выжить. И я никого не помню, кто бы тогда против всего этого взял и... Не было среди нас таких героев. Нет... — но тут же спохватилась. — Вообще-то, был один... Выступил против. Но его быстро забрали... А я вот не смогла, Вадька...

Баба Фая налила водку в стакан. И, глядя на Чарышева, который с удивлённым возмущением смотрел на неё, горестно сказала, вновь присаживаясь за стол:

— Не смогла... Тоже за него... За Сталина голосовала, — и она, увидев его осуждающий взгляд, гневно выкрикнула. — Не смотри на меня так! Ты бы тоже не смог... Поверь мне, когда среди своих постоянно ищут врагов — все постепенно становятся сволочами... Все, Вадя, — и баба Фая долила себе ещё водки. — И я тебе так скажу: если Сталин был таким, как о нём сейчас говорят, то какими же мы тогда были при нём?! Когда говорят, что власть плохая, то это означает, что большинство людей ещё хуже неё. Люди в начальство не с Луны попадают. Вот так-то, крендель-мендель! И ты никому не верь, что мы тогда ничего не знали и не понимали. То, что мы ему позволяли, то он с нами и делал. Тебе вот разве не хотелось кого-нибудь уничтожить или смешать с дерьмом? Мне вот до сих пор хочется расправиться с некоторыми. Правду тебе говорю, — баба Фая замолчала и затем жёстко сказала. — И другим тоже хочется. А значит Сталин в каждом из нас живёт. Но только он сам был очень хитрым и коварным. Он понял другое. Понял, что имея власть, можно выполнять не только свои желания. Но и желания многих других. Очень многих. Желания миллионов. Десятков миллионов. И все они будут благодарны ему. Больше чем самому господу богу. Потому что именно он будет исполнять их сокровенные желания. И я тебе так скажу, Вадька, если бы я была властью, я бы Сталина после его смерти не тронула. Не-е-т! Я бы с другими расправилась. Знаешь, с кем?! Со всеми теми людишками, которые доносы писали. Потом ведь их столько было, что анонимки вообще перестали рассматривать, — она в очередной раз замолчала и потом горестно продолжила. — А они всё равно продолжали писать. Понимаешь?! То есть все эти вот их поклёпы до сих пор где-то лежат в архивах. Лежат с адресами и фамилиями, — руки у неё задрожали от ненависти и волнения, но, помолчав несколько секунд, она стала говорить спокойно и рассудительно. — То есть все эти твари были поимённо известны. И тогда, и сейчас. Понимаешь?! Поимённо!

Баба Фая глянула на маленький настенный отрывной календарь, встала и подошла к нему. Но тут же обернулась к Вадиму и спросила:

— Ты, понял?! Этих людишек можно было как клопов ещё при Хрущёве всех за один раз передавить. И со всех постов таких подлецов надо было сразу взять и вышвырнуть. А она их, власть эта, не тронула, — баба Фая ещё раз глянула на календарь и резко оторвала листик с текущей датой. — Ни палачей не тронула, ни стукачей. Пожалела. Главных виновных власть пожалела. А могла бы враз очиститься от всей этой мрази. Но не захотела. Да и как против себя пойдёшь?! Вот сталинисты во власти и остались. Вместе с теми кто их поддерживал. А виноватым во всём одного Сталина сделали. Мёртвого! А Колька Фронин, дальше так и пошёл по людям... Он же до самого верха потом вскарабкался. И уж если его не тронули! — баба Фая возмущённо поднялась. — Если таких оставили, то... Вот так вот, крендель-мендель... А ты хочешь, чтобы что-то быстро изменилось... Долго ещё не изменится. Люди всегда хотят, чтобы их желания исполнялись...

Она отодвинула стакан, полный водки, встала и с трудом пошла в свою комнату. Но возле дверной притолоки остановилась, обернулась и горделиво сказала:

— А этой скотине я отказала.

Чарышев недоумённо глянул на бабу Фаю, а та горделиво и громко пояснила:

— Фронин после войны опять замуж меня позвал. Он тогда уже заместителем председателя какого-то комитета по всей Москве стал. А я не пошла за него, — баба Фая подалась вперёд и с надрывом, задыхаясь, продолжила. — Не пошла! Потому что никогда... никогда ему не прощу моего Лёньку... — она сникла, обмякла, вытерла выступившие на глазах слёзы и доверительно, еле слышно, продолжила. — Вот так, Вадя, я и прожила всю жизнь здесь одна... Потому что любила. А эта сволота, — и она показала рукой куда-то вдаль, — депутатом Верховного Совета потом стал. Портреты его во всех подъездах висели. А сейчас он — персональный пенсионер. В магазин наш как гусак ряженый в шляпе и с авоськой стал недавно ходить. А когда он ещё в исполкоме здесь работал, так с людьми как со скотом обращался. Взятки за каждый «чих» брал. Об этом все тогда знали. Так что, Вадька, если человек один раз предал, он и дальше предавать будет. Это как ведро с водой. Если уж прохудилось, то пока всё до конца не вытечет — не починишь. Люди не зря говорят: если есть дыра — будет и прореха.

...Настя позвонила ближе к ночи. Чарышев уже успел возненавидеть её и приготовился обозвать самыми мерзкими словами. Но сказал очень тихо, без всякой злости:

— Если бы ты знала, как я тебе верил?! Если бы ты знала... А ты меня взяла и... Ты не звони больше сюда никогда, пожалуйста, — и положил трубку.