А. Яцевич. Пушкинский Петербург

Дом Бибиковой на Гагаринской ул., ныне № 16. Здесь у Карамзиных прощался с Петербургом М. Ю. Лермонтов.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

Небольшой скромный дом № 11 по Лиговской ул., стоящий недалеко от Знаменской пл., ныне пло­щади Восстания, принадлежал в начале XIX века некоей чиновнице Кудрявцевой, от которой перешел впоследствии к губ. секретарю Модену.

В 20-х годах темная лестница дома заканчива­лась наверху грязной стеклянной галлереей. Во втором этаже, на обитой оборванной клеенкой двери, виднелась розовая обложка известного жур­нала „Благонамеренный". Тут помещалась контора журнала и здесь же жил его издатель, Александр

Ефимович Измайлов. Известный литератор к басно­писец, он был чрезвычайно популярен среди петер­буржцев, знавших наизусть множество его стихов.

Каждый входивший в квартиру Измайлова сна­чала попадал в комнату, исполнявшую назначение залы и столовой и всю заваленную запыленными пачками журналов. Эти же журналы наполняли и кабинет хозяина, освещавшийся во всю стену италь­янским окном, выходившим на стеклянную галлерею. Поднесенная кем-то в подарок бронзовая чер­нильница, стоявшая на письменном столе, была без употребления, а ее назначение выполняла старая банка из-под помады. У окна в клетках весело за­ливались канарейки. На огромной лежанке хрипела старая моська по имени „Венерка нумер второй", так как „Венерка нумер первый" кончила свои дни много лет назад ⁸⁶.

Тут у этого стола почти всю жизнь и провел в доме Модема Измайлов, сочиняя свои басни, эпи­граммы и статейки. Он был несказанно ленив и журнал свой издавал неисправно. Бывали годы, когда подписчики еженедельного журнала получали только 35 или 40 номеров. Был случай, когда июнь­ский номер вышел в октябре и им закончен был год. Но издатель самым добросовестным образом старался впоследствии разъяснить подписчикам при­чины неисправности. Дочь, мол, в институт отво­зили, много хлопот было; родственников добрых в далекий путь провожали и т. д. Однажды невы­ход в свет на маслянице своего журнала Измайлов объяснил еще проще:

Как русский человек, на праздниках гулял:

Забыл жену, детей, не только что журнал.

Утром он повязывал себе шею аннинской лен­той и торжественно надевал фрак с золотыми пу­говицами. Облачившись затем в широчайший синий сюртук и украсив голову цилиндром, он наполнял необъятные карманы сюртука всякими рукопися­ми, газетами и журналами. „Александр Ефимыч в должность пошел,—говорили лиговские лавоч­ники,—время-то как идет, побаловаться чайком уж, выходит, можно",—Они знали, что ленивый Измай­лов на службу рано не пойдет.

А вернувшись, он набрасывал на себя старый засаленный халат и, забыв по рассеянности, снять свой орден, усаживался в кресло и подзывал к окну голубей. Приходили приятели-литераторы. Начина­лись обычные споры. Передавались на ухо, под „честным словом", рассказанные уже всему городу последние журнальные сплетни. Равнодушно внимал всему этому Измайлов.—„Лукьянушка,— кричал он, наконец, когда уж очень его донимали,—Лукьянушка, принеси-ка нам троечку апельсинчиков, да захвати графинчик квасу". А потом, помолчав и как-будто над чем-то серьезным раздумав, приба­влял: „Замени-ка квас пожалуй, очищенной. Ко времени будет". Входил Лукьянушка с вечно па­смурным и недовольным лицом и нехотя ставил на стол угощение.—„Добро,—говорил Измайлов,—при­ступим".—И приступали.

Не менее популярным, чем А. Е. Измайлов, лицом в Петербурге являлся тогда известный сти­хотворец гр. Д. И. Хвостов. Он жил в Литейной части, в собственном доме на Сергиевской ул., вблизи Литейного пр.

Ему принадлежал одно время дом № 576 в Мо­сковской части, вблизи Загородного пр. Продав его, Хвостов приобрел на Сергиевской, через дом от Сергиевского собора, некрасивый, желтый двух­этажный дом, который он занимал еще в первые годы XIX века 69

Сначала сенатский обер-прокурор, потом сена­тор и действительный тайный советник, Хвостов яв­лялся притчей во языцех всего города, благодаря стра­сти своей к сочинению стихов. Эта его болезненная причуда вызывала кругом одни насмешки и моло­дые писатели обыкновенно оттачивали об него свое перо. Без эпиграммы на Хвостова, сказал Вигель, как-будто нельзя было вступить в литературное сословие.

Дом Хвостова на Сергиевской был известен всему городу. Хозяйка дома говорила только по французски, разодетая в пестрые блинды и шелка, принимала гостей. Их бывало тут много, так как хвостовский дом славился гостеприимством и „ска­терть тут не снималась с утра до поздней ночи". Надо заметить, что кротость и добродушие явля­лись одним из главных достоинств Хвостова и ко­шелек его был всегда широко открыт для нужда­ющихся. Многие литераторы и журналисты того времени охотно пользовались помощью стихотворца.

У Хвостова часто устраивались литературные чтения, главным образом, конечно, произведений хозяина, и тогда торжественно устанавливался длин­ный стол, покрытый малиновым сукном с золотыми кистями, В другие дни, когда в гостиной играли в карты, Хвостов, уведя намеченную жертву в ка­бинет, читал там до ужина стихи. По утрам же

слушать его поэзию входило в обязанность секре­таря. Но обыкновенно никто не выдерживал при­нудительного слушания поэзии больше года. Один отставной ветеринар сумел пробыть у Хвостова несколько лет. Но это объясняли его чрезвычайно крепкой комплекцией. А злосчастный стихотворец, величавший себя „наперсником муз", „мудролюбцем", искренно верил, что его „неувядающий ге­ний" найдет себе скоро всеобщее признание *

* Небезъинтересно, однако, что этот „наперсник муз" не брезгал, подобно другим виднейшим представителям россий­ского дворянства, заниматься винным откупом.—„СПБ Ведо­мости". 1822 г., стр. 454.

Знакомые Хвостова, подходя к Сергиевской, боязливо оглядывались по сторонам, опасаясь встречи с голубой графской каретой. И если они, при виде ее, не сворачивали тотчас в сторону, из кареты выходил сгорбленный старик в засаленном, украшенном звездой, сером фраке. Вежливо спра­вившись о здоровьи встреченного, но не выждав ответа, он делал знак двум сопровождавшим его лакеям. Громадные гайдуки, одетые в расшитые серебром камзолы, доставали из своих необъятных карманов пачки листков последних произведений графа. Он хватал свою жертву крепко под руку и начинал тут же на улице свое чтение:

Петрополь славный,

Афинам равный.

Царь невских волн,

Отрады поли...

А гайдуки угрюмо стояли рядом.

Против дома Хвостова, по другую сторону Сер­гиевской ул., ныне ул. Чайковского, на углу неболь­шого Друскеникского пер., стоит двухэтажный дом (№ 29), принадлежавший до революции Нарыш­киным.

По сенатскому плану 1798 г. владельцем этого дома значится генерал-поручик Иван Абрамович Ганнибал. Это сын знаменитого „петровского арапа", родной брат отца Надежды Осиповны Пуш­киной, урожденной Ганнибал. Наваринский герой, строитель Херсона, И. А. Ганнибал скончался хо­лостым в Петербурге (надо полагать здесь же, в своем сергиевском доме) 12 октября 1801 г. Он погребен в Лазаревской церкви Александро-Невской лавры, где на бронзовой плите надпись гласит:

Зной Африки родил, хлад кровь его покоил,

России он служил, путь к вечности устроил.

Стенящие о нем родня его и ближни

Сей памятник ему с усердием воздвигли.

Еще за год до смерти Ивана Абрамовича, брат его, Петр Абрамович Ганнибал, жил здесь на Сер­гиевской ул., в доме брата, перед своим отъездом заграницу Петр Ганнибал на много лет пережил своего брата и, несмотря на страсть к вину, достиг восьмидесятилетнего возраста. „Эй, малый, подай водки алой!"—было его любимой поговоркой *

* Точное время смерти Петра Ганнибала до настоящего времени не установлено. Как сообщает П. Анненков, он умер в 1822 г. Но из письма Пушкина к П. А. Осиповой от 11 ав­густа 1825 г. видно, что дядя его матери жил еще тогда (Письа Пушкина. Ленинград. 1928 г., т. II, стр. 151). В „СПБ. Ведо­мостях" мне пришлось, однако, встретить публикацию де­тей Ганнибала, устанавливающую год смерти их отца,— 21 сентября 1826 г. его дети, „оставшись единственными на­следниками по смерти покойного родителя нашего генерал- майора Петра Абрамова сына Ганнибала", вызывали кредиторов и должников покойного в г. Остров, Псковской губ. („СПБ. Ведомости". 1826 г., стр. 892). Публикации о смерти обычно по­являлись в то время в газетах через два—три месяца после кончины наследодателя. Таким образом смерть П. Ганнибала надо относить к лету 1826 г.

Ближайшие годы после смерти Ивана Абрамо­вича дом его еще оставался в семье Ганнибалов. По табели 1804 г. он значится принадлежащим „на­следникам генерал-лейтенанта Ганнибала" и оцени­вается в 12.000 руб. Но уже к 1809 г. дом перешел к Неплгоевым, простояв без изменений до середины 50-х годов, когда, по просьбе следующего владельца, Трубецкого, последовало разрешение на переделку Дома *.

* Как гласит помета на докладе, высочайшее соизволение последовало в г. Николаеве, в тяжелые дни севастопольской войны, когда Александр II осматривал на юге войска. Забитая николаевскими шпицрутенами армия, блестяще знавшая только шагистику вахт-парадов, оказалась совершенно неподготовлен­ной к встрече с неприятелем. Но бюрократическая машина ра­ботала в обычном порядке и ничтожнейшее дело о перестройке Дома в Петербурге на Сергиевской ул. отсылалось в далекий Николаев для всеподданнейшего доклада.

Тогда по проекту архитектора Боссе дом Ган­нибалов подвергся значительным изменениям,—В то время часть лицевой стороны участка слева занимал небольшой домик в 3 окна. Боссе уничтожил как его, так и стоящие рядом ворота и, вытянув глав­ное здание по всему фасаду, прибавил 6 новых окон. Боссе передвинул также влево неуюлько измененныйфронтон, украсил его гербом и протянул шесть пи­лястр. В 1875—76 гг., при некоторых новых ра­ботах, архитектором Гедике был уничтожен старый ганнибаловский сад.

Такова история ганнибаловского дома на Сер­гиевской ул.—Надо думать, что Надежда Осиповна Пушкина знала этот дом. Знал его, вероятно, и А. С. Пушкин.

Был 1812 год. Стояла сырая мартовская ночь. В подъезде небольшого скромного дома в конце Сергиевской ул. заскрипела дверь. На крыльце по­казались две темные фигуры. Их ожидала почтовая кибитка. Один из вышедших, пожилой уже человек, медленно оглянул дом, как бы прощаясь с ним. Его спутник, полицейский офицер, вкочив в кибит­ку, крикнул: „Пошел!" Сани тронулись,—Это уво­зили в ссылку Сперанского.

Теперь лишь дом на левой стороне Сергиевской, ныне улицы Чайковского, на углу Потемкинской, напоминает нам об этом событии. Но здесь все давно перестроено.

В конце XVIII века на этом месте стоял неболь­шой лом Ф. И. Елагиной. Он принадлежал ей еще в 1804 г., перейдя вскоре к стат. советнику Борзову. В 1809 г. его купил М. Сперанский Дом был то­гда еще двухэтажным; на Сергиевскую ул. выходило одиннадцать окон и на Таврическую—восемь. Низ дома был рустован, балкон поддерживался четырьмя колониами. В первом этаже были спальня дочери и тещи Сперанского, зала, гостиная, столовая и при­емный кабинет, весь обставленный шкафами с книгами. Рабочий кабинет, служивший Сперанскому и спальней, находился во втором этаже.

В роковой день 17 марта Сперанский поздно вернулся домой. Все уже спали. Тихо ступая по паркету, тогда еще редкой роскоши в Петербурге, Сперанский поднялся в свой кабинет. Там его ожи­дал министр полиции Балашов, объявивший Сперан­скому повеление о немедленном выезде из Петер­бурга. Но Сперанский уже знал о предстоявшей ему ссылке. Он спокойно присел к столу, собрал не­сколько бумаг и, написав короткое письмо Алек­сандру, вручил его министру. Потом он спустился вниз, где спала его дочь, и ему пришлось пережить чрезвычайно тяжелую сцену прощания с нею. Вы­рвавшись из ее объятий, он набросил на себя шубу и вышел на крыльцо.

Лошади уже ждали,—На углу Кирочной Сперанский взглянув на дом злейшего врага своего, Арак­чеева. Там, как всегда, горел свет, двигались тени. Сперанский поднял воротник, закрыл глаза и заду­мался. И вся сцена его последнего свидания с Алек­сандром воскресла перед ним. О чем говорили они?—Сперанский всю жизнь хранил об этом упор­ное молчание и даже на вопрос своей любимой дочери отвечал ей впоследствии, что „про то ве­дает и в том должен быть судьею один лишь бог".

А на следующее утро у дома Сперанского, вме­сто обычных придворных карет и царских фельдъ­егерей, сновали полицейские, сваливавшие на про­стые дровни кипы бумаг Сперанского. Сильный ветер разносил по всей улице небрежно связанные пачки документов. Это было все, что осталось от вчерашнего могущества, от грандиозных проектов.

Дом же Сперанского на Сергиевской продолжал оставаться в его владении и после ссылки. Он был про­дан сенатору Н. П. Дубенскому лишь в 1822 году ⁷¹. Этот Дубенский был директором департамента го­сударственных имуществ, составившим себе там. как передавали, огромное состояние.—„Умен, как бес,— сказал о нем сенатор К. Фишер,—дурен, как бес и по правилам бес". Дубенский жил широко и гостеприимно в своем доме. Его прекрасно подобран­ная библиотека и большое собрание редкостей сла­вились в городе. Однако, дети его не интересова­лись собранными отцом коллекциями и после смерти Дубенского они разошлись по чужим рукам. Ока­зался проданным и этот дом на Сергиевской улице^{. 74}.

Он был значительно перестроен в 1841 г., после смерти Дубенского, его вдовой. По проекту архи­тектора Шарлеманя 2-го его увеличили тогда на 5 окон по Сергиевской ул. и надстроили третий этаж. В 1842 г. дом вытянули дальше по Тавриче­ской ул., превратив в огромное строение. Память о маленьком домике Сперанского была уничтожена.

Подобно тому, как громадный дом Дубенских заменил собой домик Сперанского, так на Фурштадтской ул., ныне ул. Лаврова, для постройки много­этажного дома № 20 пожертвовали славным малень­ким домом Алымовых, в котором жил когда-то Пушкин.

Первые известия об этом участке относятся к кон­цу XVIII века, когда он принадлежал штаб-лекарю Биргеру; в 1804 г. им владела уже жена генерал- майора Борисова, причем стоявшие здесь постройки расценивались всего в 4.000 руб. При следующем

владельце, генерал-майоре А. А. Беклешове, брат известного генерал-прокурора, постройки, видимо, были значительно увеличены, так как участок рас­ценивался к началу 20-х годов уже в 25.000 руб. Беклешов, в свою очерель, недолго владел этим Домом— в 1821 г. он уже значится принадлежащим тит. советнице Алымовой и кол. ассссорше Духовской (сестры?). Вскоре же Екатерина Петровна Алы­мова является уже единственной владелицей дома. Она была урожденная Чернышева, но видимо, не принадлежала к известному роду гр. Чернышевых. Быть может, она была все же с ними в родстве так в доме Алымовых жил одно время декабрист Ф. Ф. Вадковский, мать которого, Екатерина Ива­новна, была урожденная гр. Чернышева. Богато ода­ренный человек, поэт, страстный музыкант, Вадковский, за „неприличное поведение" 7⁶, был переведен из кавалергардов в армейский полк. Там он приютил у себя бедного юнкера Шервуда и, обладая от природы пылким и легкомысленным характером, по не­осторожности, посвятил его в планы Тайного Об­щества. А этот Шервуд, впоследствии Шервуд-Верный (прозванный „Шервуд Скверный"), как извест­но, вероломно предал Вадковского и всех его друзей.

Весной 1832 г. в небольшой дом Алымовой, ве­роятно в ту самую квартиру, которую занимал ранее Вадковский, переехал Пушкин. Он, надо думать, давно знал Алымовых, так как его хозяева, очевид­но, были сродни опочецкому предводителю дворян­ства Алымову, через посредство которого Пушкин поддерживал связь с родными местами 77

"Г. Алы­мов отправляется сегодня ночью в Псков и Тригорское, — писал Пушкин П. А. Осиновой в сере­дине мая 1832 г.,—и он любезно взял на себя пе­редать вам это письмо..." И тут же Пушкин при­бавлял: „По поводу крещения,—я тоже буду вскоре иметь его на Фурштатской в доме Алымова". — Предсказания Пушкина оправдались очень скоро.— 19 мая у него родился здесь первый ребенок—дочь Мария. Поздравляя Пушкина с новосельем, Гнедич писал ему 26 того же мая:

Пушкин, прийми от Гнедича два в одно время привета:

Первый привет с новосельем; при нем по обычаю предков,

Хлеб-соль прийми ты, во образе Гекзаметрической булки *.

А другой привет мой — с счастьем отца, тебе новым,

Сладким, прекрасным, и самой любви удвояющим сладость.

*Она, как часто случается с Гекзаметрами, изломалась.

Сюда, в дом Алымовой, известный Хвостов прислал Н. Н. Пушкиной написанное им и поло­женное кем-то на музыку стихотворение „Соловей в Таврическом саду", окончивавшееся куплетом:

Любитель муз, с зарею майской

Спеши к источником ключей:

Ступай подслушать на Фурштадтской,

Поет где Пушкин соловей.

Однако; „пушкинский соловей" пел на Фур­штадтской недолго. Вероятно квартира в этом не­большом домике представляла мало удобств. Во всяком случае, по возвращении осенью 1832 г. из Москвы, Пушкин переехал отсюда с семьей на Б. Морскую, в дом Жадимеровского. Как объяснялПушкин Нащокину в письме от 2 декабря 1832 г.; „Приехав сюда, нашел я большие беспорядки в доме, принужден был выгонять людей, переменять поваров, наконец, нанимать новую квартиру"...

Как показывают документы архива городской управы, алымовский дом в пушкинское время яв­лялся небольшим двухэтажным зданием, с каменным низом и деревянным вторым этажем. Дом этот в на­чале 20-х годов был заново отделан. Старая чере­пичная крыша заменена железной. Первый этаж предназначался под торговые помещения; во втором этаже была барская квартира в 14 комнат, с пар­кетными полами, кухней, людской и прачечной 7⁸. В бывшем архиве городской управы сохранились два чертежа фасада алымовского дома, исполнен­ные в 1832 и 1849 гг. Последний чертеж, как наилучше сохранившийся, воспроизводится при на­стоящей работе.

Этот скромный дом с простыми деревянными воротами как-то сразу переносит нас в далекое прошлое города ⁷⁹, И глядя на сохранившееся до на­ших дней изображение старого алымовского дома, нам теперь яснее рисуется жизнь великого поэта в его стенах. Алымовский домик просуществовал без каких бы то ни было изменений вплоть до 70-х годов. В 1875 г. нижегородская купчиха Зайцева, новая владелица участка, решила использовать цен­ность его и тогда, по выражению документов, „ветхие строения" были снесены. На месте же алы­мовского дома архитектором Богомоловым было возведено безвкусное четырехэтажное здание в рус­ском стиле, столь излюбленном впоследствии Але­ксандром III.  Через восемь лет Богомолов надстроил на возведенном им доме пятый этаж 8⁰.

Через два дома от Алымовых, ближе к Литейному пр., на Фурштадтской ул. стоял когда-то скром­ный двухэтажный дом в 8 окон, окрашенный зеле­ной краской. Теперь это дом № 14, принадлежав­ший до революции председателю Совета министров И. Л. Горемыкину. В 1874 г. на этом доме над­строили третий этаж, но зато первый почти на по­ловину ушел к нашему времени в землю.

В начале XIX века дом этот принадлежал тайн, советнику Сушкову, от которого перешел к извест­ному адмиралу А. С. Шишкову. Это был государ­ственный секретарь времен войны 1812 г., про­славившийся составлением знаменитых манифестов Александра I. Пушкин сказал поэтому о Шишкове: Сей старец дорог нам: он блещет средь народа Священной памятью двенадцатого года.

Автор трудов о слоге русского языка, Шишков вскоре был назначен президентом Российской Ака­демии и с нескрываемой ненавистью стал относиться к деятельности министерства народного просвеще­ния, видя во всех училищах „школы разврата". Та­кое направление мыслей и ярая защита крепостного права побудила, наконец, Александра I назначить Шишкова министром народного просвещения. Тут Шишков уже мог тогда дать полную волю своим планам, поставив себе задачей „скорое и тихое потушение" всякого „карбонарства". Своеобразно по­нимая задачи своего министерства, Шишков считал, „что обучать грамоте весь народ или несоразмерное оному количество людей принесло бы более вреда, чем пользы". Запрещенными оказались тогда все книги по философии, геологии, политике, а так­же все, могущее показаться оскорбительным какому-либо (!) правительству или вероисповеданию. Авто­ры подвергались даже ответственности за те сочи­нения, которые они, лишь в рукописях, представляли на просмотр в цензуру.

Этот столь либеральный насадитель просвеще­ния осуществлял свою политику до 1828 г., когда однажды на докладе у Николая I Шишков, от стар­ческой слабости, не мог отпереть своего портфеля с бумагами. „Вы много и доблестно трудились,— сказал ему тогда Николай. — Не пора ли вам успо­коиться?"

Тогда Шишков вернулся в свой домик на Фурштадтской, который он оставил, заняв первоначально великолепную министерскую квартиру сначала про­тив дворца, а потом в почтовом доме, на Почтамт­ской улице ⁸¹. Семидесяти лет он женился вторым бра­ком на Юлии Лобаржевской и дом Шишкова напол­нился тогда шумом и весельем. Каждое воскресенье тут был обед, а по вечерам танцовали францусскую кадриль. И бывший министр выходил из своего ка­бинета в залу смотреть на танцы. Но у него часто происходило онемение головы и тогда он тут же в зале должен был ложиться среди танцующих на диване и специально приставленная для этой цели женщина начинала растирать ему виски и темя. Ее все звали „чесалкой" и она, как тень, следовала за Шишковым, еле передвигавшим ноги 82.

А по утру худой, белый, как лунь, старик,  сидя у письменного стола в маленьком голубом кабинете, все выглядывал на улицу—не едет ли при­сланный за ним из дворца фельдъегерь. И Шишкову все казалось, что поймут же, наконец, что настало время положить предел общей распущенности и „разврату". И он начинал размышлять о тех ре­формах, которые он введет, как только его призо­вут спасать гибнущую без его помощи и советов империю.

Но напряженные мысли вызывали лишь отлив крови... и приходилось звать „чесалку".

Недалеко от дома Шишкова, на углу Спасской, ныне ул. Рылеева, и Басковой улиц, против Спасо- Преображенского собора, стоит одно из красивей­ших зданий Петербурга XIX века. Громадный дом этот напоминает о трагической судьбе декабриста Булатова.

Участок этот принадлежал в первые годы XIX века известному врачу Г. Ф. Соболевскому, составителю выдающихся естественно-исторических коллекций. После смерти Соболевского в 1807 г., его наслед­ники продали все его ботанические, зоологические и минералогические собрания казне, приступив, на вырученные от продажи деньги к постройке трех­этажного дома на Спасской ул. Вскоре, однако, у них не хватило средств на окончание постройки и Соболевским пришлось вступить в долги, привед­шие, вследствие неуплаты их в срок, к переходу участка к одному из главнейших кредиторов—жене генерал-майора Булатовой ⁸³. Последняя, вступив во владение участком, вскоре после 1815 г., закончила сооружение этого великолепного здания 84. Новая владелица этого дома скончалась в 1822 г., а черезтри года, в 1825 г., умер и ее муж, известный бое­вой генерал М. Л. Булатов.

Старший сын его, Александр Михайлович, не­смотря на свои молодые годы уже командир егер­ского полка, приехал тогда в Петербург из Перми для раздела с братьями наследства. Прослужив дол­гое время перед этим в Петербурге, в л.-гв. грена­дерском полку, он имел множество знакомых в офи­церском кругу столицы. Благодаря старым друзьям, в особенности Рылееву, товарищу по кадетскому корпусу, Булатов оказался вовлеченным в Тайное Общество. В его доме на Спасской ул. проводили долгие часы Панов, Н. Бестужев и Щепин-Ростовский. Когда же, накануне восстания, у Рылеева со­брались виднейшие члены Общества для обсуждения подробностей выступления, Булатову, как одному из старших в чине, предложено было принять на себя, совместно с Трубецким, звание „диктатора", но он отказался.

Вооруженный пистолетами и кинжалом, Булатов отправился 14 декабря на Сенатскую площадь, с твердым намерением убить Николая I. Проявив в 1813 15 гг. совершенно исключительную храб­рость, награжденный за свои подвиги „золотым ору­жием", он долго простоял вблизи Николая на Адми­ралтейском бульваре, не найдя в себе решимости на­нести удар. Узнав, по подавлении восстания, об аресте своих ближайших друзей, Булатов сам явился тогда в Зимний дворец. Отправленный оттуда в Петро­павловскую крепость, он решил обречь себя на го­лодную смерть, Булатов вынес там ужасные муки, отказываясь от ставившейся перед ним вкусной пищи и, мучимый голодом, изгрыз себе до крови пальцы.

Наконец, однажды вечером часовые услышали стон в его каземате. Когда туда вошли—Булатов лежал недвижим на полу, разбив себе голову об стену. В своем предсмертном письме он писал: „По послед­нюю минуту дыхания моего люблю отечество и на­род русский и за пользу их умираю мучительной смертью".

Младшему брату декабриста, также молодому офицеру, в память заслуг отца, было выдано для похорон тело умершего. Завернув его в свою ши­нель он привез его в булатовский дом, на Спас­скую ул. Похороны трагически кончившего свои дни декабриста привлекли массу народа.—Впереди про­цессии вели верховую лошадь под траурным покры­валом, затем шли длинной вереницей, в глубоком трауре, слуги булатовского дома, за ними следовала колесница, запряженная шестью лошадьми; на гробе лежала полученная, за храбрость, золотая сабля. Вскоре на могиле Булатова на Большеохтенском кладбище былые товарищи его по гренадерскому полку, очень любившие покойного, поставили ему памятник ⁸¹.

После смерти Булатова, брат его, не желая слу­жить Николаю, вышел в отставку и продал свой дом А. Лисицыну. К последнему перешел тогда же и другой дом Булатовых, стоящий тут же рядом. В нем издавна помещался Экономический Комитет военных поселений и здесь жила писарская команда. Тут в тяжелых условиях провел несколько лет мо­лодой писарь Серяков. Впоследствии известнейший русский гравер, он долго вспоминал беспросветные дни, проведеные в лисицынском доме, когда при­ходилось работать целые ночи напролет, спать на жестком полу, получая жалованья 5 руб. 40 коп. в год. В 70-х годах в доме Лисицына, на углу Басковой ул., помещалась редакция „Русской Старины", а позднее „Русского Богатства".

Недалеко от булатовского дома, в начале Кирочной ул., за Аннинской школой, стоит скромный дом № 10 известного архитектора Федора Демерцова. Постройки этого зодчего—Знаменская церковь на Невском пр. (1794 — 1804) и Сергиевский собор (1796—1800) и Новый арсенал (1808) на Литейном, свидетельствуют о незаурядном таланте этого мастера. К этому периоду, очевидно, относится приобретение Демерцовым дома на Кирочной ул., принадлежавшего ему уже в 1798 году*. После смерти архитектора, дом его перешел к некоему кол, ассесору Кушакевичу. Здание это представляло собою тогда двухэтажную постройку с каменным неболь­шим мезонином в 3 окна, украшенным фронтоном. В 1826 г. Кушакевич вытянул мезонин по всему фасаду и украсил здание аттиком. В таком виде скромный дом этот уцелел до нашего времени. В 1917 г. им владели еще Кушакевичи.

* Архитектору Демерцову в первые годы XIX века при­надлежали также в той же Литейной части два других участка— в Конногвардейской и Солдатской слободках.

В этом доме в 20-х годах XIX столетия жил Михаил Александрович Салтыков, один из образо­ваннейших людей своего времени. С ним жила его дочь, Софья Михайловна, имя которой связано с вос­поминанием о любви декабриста Каховского.

В глуши Смоленской губернии, куда приехали на лето Салтыковы, разыгрался кратковременный роман между этой представительницей аристократи­ческой, надменной семьи и бедным отставным армей­ским поручиком, все богатство которого составляли восторженность и энтузиазм ⁸⁶. „Ах, дорогой друг,— писала вскоре Салтыкова своей приятельнице,- что это за человек. Сколько ума, сколько воображения в этой молодой голове! Сколько чувства, какое ве­личие души, какая правдивость! Сердце его чисто, как кристалл... Я почувствовала, что полюбила его всею душою..." Однако, это увлечение Каховским длилось недолго. Салтыкова знала, что отец ее ни­когда не даст своего согласия на ее брак с Кахов­ским и поэтому, возвратившись в Петербург, она уже примирилась с мыслью, что их любви настал конец. Вернувшись в город осенью 1824 г., Салты­ковы поселились на Литейном пр., ныне пр. Воло­дарского, в доме Гассе, на углу Бассейной, ныне ул. Некрасова, там где памятная доска свидетель­ствует теперь, что тут жил когда-то Некрасов, Но экзальтированный Каховский никак не мог примириться с грустным финалом своего увлечения и его пламенному воображению рисовались тайное венчание и бегство на удалой тройке. Каховский последовал за Салтыковыми в Петербург и тут у ворот дома Гассе часто видели тогда высокую фигуру, закутанную в плащ. Это Каховский с таин­ственным видом передавал прислуге Салтыковых письма для своей возлюбленной. „Одно из двух,— писал он ей,—или смерть или я счастлив вами; но пережить я не умею. Ради бога, отвечайте, не мучьте меня, мне легче умереть, чем жить для страдания. Ах! Того ли я ожидал? Не будете отве­чать сего дня, я не живу завтра—но ваш я буду и за гробом". Но Салтыкова „отослала это письмо обратно не распечатанным, не имея ни малейшего желания прочесть его",— как она сообщала своей приятельнице, „Поверженный в совершенное уныние, поху­девший, одним словом, как мертвец", грустно вла­чил свои дни в Петербурге Каховский. К этому тя­желому и мучительному периоду жизни Каховского относится его сближение с членами Тайного Об­щества.

Дом декабриста А. М. Булатова на Спасской ул., ныне № 1.

Отдавшись ему всей душой, он участвовал в со­браниях у Рылеева и, поглощенный идеей сверже­ния „самовластья", сам вербовал новых членов Об­щества. Из-за своей, однако, бедности, Каховский часто вынужден был пользоваться средствами своих сотоварищей по Обществу. Он опасался вызвать их презрение и все же должен был писать Рылееву: „Спаси меня. Я не имею сил более терпеть все неприятности, которые ежедневно мне встречаются... Я не имею даже чем утолить голод. Вот со втор­ника до сих пор я ничего не ел".

Когда произошли события 14 декабря и Кахов­ский был арестован, как один из главнейших участ­ников восстания, Софья Михайловна была чрезвы­чайно подавлена его судьбой. К тому времени она стала женой молодого поэта Дельвига. „Это не пыл­кая страсть, какую я чувствовала к Каховскому,—пи­сала она,—что привязывает меня к Дельвигу,—это чистая привязанность, спокойствие, восхищение, что-то неземное...",

Каховский же, присужденный к смертной казни, нашел свою смерть в июле 1826 г на кронверкеПетропавловской крепости. Однако, его сотоварищи до конца не изменили своего презрительного отно­шения к этому нищему, голодному армейцу. Ни со­бытия 14 декабря, ни даже предстоящая казнь не соединили их. Осужденные, выведенные на казнь, братски обнялись друг с другом. И только Кахов­скому, передает легенда, никто, будто, не протянул даже руки.

Когда С. М. Салтыкова вышла замуж за Дель­вига, новобрачные первоначально поселились на Миллионной ул., ныне Халтурина, в доме Эбелинг. Они прожили там около года, переехав затем на За­городный пр., в дом купца Кувшинникова (теперь это участок под № 9, близ Пяти углов), где моло­дой поэт жил еще в свои холостые годы

Отсылая вскоре Бенкендорфу пушкинских „Цы­ган" « отрывки из „Онегина", Дельвиг уже указал свой новый адрес: „на Владимирской улице, близ Коммерческого училища, в доме Кувшинникова" ⁸⁹. Дельвиг часто выполнял подобные поручения своего старого друга, Пушкина, с которым его связывали, с юношеских лет, самые сердечные отношения. В годы совместного пребывания в лицее Дельвиг явился первым ценителем дарований юного Пуш­кина. Этому не препятствовала глубокая разница характеров обоих друзей. Вот слова самого Пуш­кина:

Но я любил уже рукоплесканья,

Ты, гордый, пел для муз и для души;

Свой дар, как жизнь, я тратил без вниманья;

Ты гений свой воспитывал в тиши,

Любопытную параллель между Пушкиным и Дель­вигом провел один современник. „Пушкин,—запи­сал он,—быстрый, сильный, иногда свирепствующий поток, шумно падающий из высоких скал в крутое Ущелье. Дельвиг—ручеек, журчащий тихо через цветущие луга и под сенью тихих ив". Дельвига, прибавлял он, надобно лично знать, чтобы понять его поэзию ⁸⁹.

Искавший тишины и уединения, флегматичный Дельвиг никогда не скрывал своей истинно поэтиче­ской беспечности и лени:

Блажен, о, юноши, кто подражая мне,

Не любит рассылать себя по всем журналам;

Кто час любовников пропустит в сладком сне—

И круг простых друзей предпочитает балам,

„В лицее,—рассказывал Дельвиг,—мне запре­щали носить очки: зато все женщины казались мне прекрасны; как я разочаровался после выпуска".

Как сказано было выше, 30 октября 1825 г. Дельвиг соединил свою судьбу с Софьей Салтыко­вой. Поэт Боратынский, ближайший друг Дельвига, когда-то сосед его по холостой квартире в ротах Семеновского полка, получив известие о предстоя­щем браке поэта, писал Дельвигу:

Ты распрощался с братством шумным

Бесстыдных, бешенных, но добрых шалунов,

С бесчинством дружеским веселых их пиров,

И с нашим счастьем вольнодумным.

Пушкин, узнав о женитьбе своего старого друга, написал ему: „Цалую руку твоей невесте и заочнолюблю ее, как дочь Салтыкова и жену Дельвига. Однако, явившиеся, после свадьбы, у Дельвига но­вые интересы, невольно отразились на его отноше­ниях с Пушкиным. Последний писал ему вскоре из Михайловского: „Чорт побери вашу свадьбу, вашу свадьбу чорт побери—когда друзья мои женятся, им смех, а мне горе".

Молодой жене Дельвига было ' тогда около 20 лет.—„Она была очень добрая женщина,—сооб­щал современник,—очень миловидная, симпатичная, прекрасно образованная, но чрезвычайно вспыльчи­вая, так что часто делала такие сцены своему мужу, что их можно было выносить только при его хладнокровии. Она много оживляла общество, у них со­биравшееся". Действительно, Софья Михайловна была гостеприимной, умелой хозяйкой и салон Дель­вига пользовался в литературных кругах столицы значительным весом ⁹⁰. Два раза в неделю, по сре­дам и воскресеньям, у Дельвигов собирались друзья. Наиболее частыми посетителями являлись лицей­ские товарищи хозяина дома—Яковлев, Илличевекий, Лангер, Деларю. Тут же бывали и литера­торы и писатели, связанные с Дельвигом работой в ряде изданий. Здесь бывали Вяземский и Жуков­ский. Тут одноглазый Гнедич, разодетый по послед­ней моде, нараспев читал гнусавым голосом свои гекзаметры. В углу мирно дремал Крылов. Рядом зевал Измайлов, с нетерпением поглядывавший на двери столовой, где гостей ожидал всегда вкусный ужин.

Очень короткое время, незадолго до своей смерти, тут запросто бывал молодой поэт Д. Веневитинов. Всегда чрезвычайно любезный с дамами, он оказывалособое внимание А. П. Керн, жившей по сосед­ству в этом же доме Кувшинникова 91. В 1828 г., во время своего пребывания в Петербурге, к Дельвигу несколько раз в неделю являлся Мицкевич. „Вот, кто был постоянно любезен и приятен,—за­писала Керн. Он был так мягок, благодушен, так ласково приноровлялся ко всякому, что все были от него в восторге. Часто он усаживался подле нас, рассказывал нам сказки, которые он тут же сочи­нял."—Действительно, как сообщает А. И. Дель­виг, двоюродный брат поэта, Мицкевич целыми вечерами импровизировал тут повести в духе Гоф­мана 92.

Но все же самым дорогим гостем дома был Пуш­кин. Когда поэт приезжал в Петербург, он тот­час же бежал к Дельвигу и друзья, при встрече, Плача и смеясь от радости, всегда целовали друг другу руки. Много вечеров провел Пушкин в госте­приимном доме Дельвига. В октябре 1827 г. он явился однажды к своему другу с человеческим черепом в руках и, протянув его Дельвигу, восликнул:

Прими сей череп, Дельвиг: он

Принадлежит тебе по праву;

Тебе поведаю, барон,

Его готическую славу...

Оказалось, что этот череп принадлежал одному и^з предков Дельвига, погребенному в Риге, и был там похищен поэтом Языковым, тогда еще дерптским студентом. Пушкин добыл его уже у своего приятеля Алексея Вульфа, избравшего череп местом хранения табака. Тут же, за обедом у Дельвига,череп превратили в чашу и изнее присутствующие выпили здоровье праздновавшего в этот день име­нины двоюродного брата хозяина дома.

В 1830 г. у Дельвига можно было встретить мо­лодого провинциала, только что входившего тогда в столичную литературную семью. На его смешную фигуру смотрели с недоумением. Даже имя его ка­залось необыкновенным—Гоголь.

Но к этому времени Дельвиг оставил уже дом Кувшинникова. С ноября 1829 г. он жил в стоящем тут же поблизости на Загородном пр., против Владимирской церкви, небольшом доме купца Тычинкина. Тут по-прежнему продолжали собираться друзья и часто бывало шумно и оживленно, так как квар­тира Дельвига являлась тогда и конторой редакции издававшейся поэтом „Литературной Газеты". Ею руководили Дельвиг и Вяземский. Ближайшее же участие в газете принимал и Пушкин. Сюда прихо­дили подписчики, тут торговались книгопродавцы и спорили авторы статей. Низко склонившись над письменным столом, близорукий Дельвиг, одетый в малиновый шелковый халат, подолгу правил здесь корректуры.

Однако „Литературная Газета" просущество­вала недолго. По проискам врагов газеты, Бен­кендорф давно уже искал повода закрыть ее. Он воспользовался, наконец, появлением в газете совер­шенно невинных стихов Делавиня. Вызвав к себе тогда Дельвига, введенного к нему с жандармами, начальник III Отделения крикнул поэту: „Что, ты опять печатаешь недозволенное?.. Вон, вон, я упрячу тебя с твоими друзьями в Сибирь". Эта оскорби­тельная, ничем не вызванная, выходка так подействовала на Дельвига, что он тяжело заболел, 14 января 1831 г. его не стало.

По словам Анненкова, Дельвиг „заперся в своем Доме, завел карты, дотоле невиданные в нем, ни­куда не показывался и никого не принимал, кроме своих близких. Под действием такого образа жизни и глубоко почувствованного огорчения, можно было опасаться, что первая серьезная болезнь унесет все его силы. Так и случилось—болезнь не заставила себя ждать и быстро свела его могилу".  Боль­шую, однако, роль сыграли тут также и недораз­умения, происходившие между супругами, столь не­сходными по своим характерам, и, конечно, на здоровьи Дельвига гибельно отразились огорчения, так часто  причинявшиеся ему Софьей Михайловной.

За три месяца до свадьбы Дельвиг писал своей невесте: „Нет жертв, которых я не принес бы за твое счастье. Для тебя только живу и жить буду. Цель Моей жизни будет одна: до гроба стараться быть тобою любимым. Я уверен, что не изменишь мне... Я отдался тебе на жизнь или на смерть.

Береги меня твоею любовью, употреби все, чтобы сделать высочайшим счастливцем, или скорее скажи: Умри, друг—и я приму это слово, как благосло­вение".—Дельвига не стало.

Прошло немного лет и имя поэта потонуло в лу­чах славы его великого сотоварища. Но небольшой старинный дом, свидетель последних дней поэта, стоит и поныне на Загородном пр., на углу Щербаковaпер., ныне №1. Характерно, что оба здания, стоящие на Загородном, на углах Щербакова, со­вершенно одинаковы и, следует полагать, офор­млены одним и тем же зодчим. Несмотря на их видимую простоту, обе постройки являются образ­цом хорошо продуманной архитектуры первых лет XIX века (в доме № 1 часть дворовых построек носит следы значительно более ранней эпохи). Дом, связанный с именем Дельвига, во время мировой войны был приобретен Литературно-художествен­ным Обществом, решившим сломать дом и вы­строить на его месте четырехэтажное здание под театр, кинематограф, артистическое кабарэ и т. д., но планы эти не были осуществлены ⁹³.

Расположенные недалеко от Загородного пр. тихие роты Семеновского полка воскрешают перед нами образ ближайшего друга Дельвига—поэта Боратын­ского. Он жил тут в 5-й роте, в доме придвор­ного кофишенка Ижевского (на нынешней Рузовской ул.). Старик Ежевский знал когда-то еще в Гатчине отца поэта, павловского служаку,и равлекал своего молодого жильца рассказами о былом времени.

Одно время с Боратынским жил здесь и сам Дельвиг и от этого времени сохранилось известное стихотворение, рисующее жизнь молодых поэтов:

Там, где Семеновский полк, в пятой роте, в домике

низком,

Жил поэт Боратынский с Дельвигом, тоже поэтом.

Тихо жили они, за квартиру платили немного,

В лавочку были должны, дома обедали редко.

Часто, когда покрывалось небо осеннею тучей,

Шли они в дождик пешком, в панталонах трикотовых

тонких,

Руки спрятав в карманы (перчаток они не имели).

Шли и твердили шутя: какое в россиянах чувство!

Дом Тычинкина на Загородном пр., ныне № 1. Здесь умер А. А. Дельвиг.

Вскоре с Боратынским поселился Лев Сергеевич Пушкин, также, как известно, не имевший никогда денег. Было время, когда всюду задолжав, друзья питались одним вареньем, которое отпускал им еще в долг соседний доверчивый лавочник. И это ва­ренье, да еще несколько „промысленных" где-то бутылок малаги, являлись тогда всей их пищей.

Но бедный деньгами Боратынский был богат в друзьях.Кюхельбекер, Плетнев, Дельвиг, А. С. Пушкин все они дарили его искренней и глубокой дружбой. По словам современников, все существо поэта было проникнуто неизъяснимой прелестью. Его взор „горел тихим пламенем", бледное" задум­чивое лицо было чрезвычайно привлекательно.

Но шумное веселье окружавшей его молодежи мало радовало поэта:

Но я безрадостно с друзьями пел: Восторги их мне чужды были.

Недолго прожил поэт в тихих ротах Семеновского полка. Переведенный унтер-офицером в Финляндию, он расстался в начале 1820 г. с Петербургом. И по­кидая этот город, где он оставлял много близких своему сердцу, он писал Дельвигу:

Где ты, беспечный друг?

Где ты, о Дельвиг мой.

Товарищ радостей минувших,

Товарищ ясных дней, недавно надо мной

Мечтой веселою мелькнувших?..

Пять лет провел Боратынский в Финляндии и Петербург за это время видел лишь урывками. Произведенный в 1825 г. в офицеры, он вышелв отставку и поселился в Москве. Но когда смерть внезапно настигла поэта во время его путешествия по Италии, его прах был перевезен в Петербург, где и покоится в „городе мертвых" Невского мона­стыря.

В его груди любила и томилась

Прекрасная душа

И ко всему прекрасному стремилась,

Поэзией дыша.

Воспоминанием о пушкинском Петербурге служил также, всего два десятка лет назад, небольшой старинный двухэтажный желтый дом под красной крышей, в Большом Казачьем пер., близ Гороховой. Этот дом, стоявший на последнем участке, на левой стороне переулка, сменило недавно совер­шенно новое здание. В пушкинское же время рас­положенный тут дом принадлежал купцу Дмитриеву и тут четыре года прожила любимая сестра А. С. Пушкина — Ольга Сергеевна Павлищева.

Брак ее свершился тайно, против воли родителей. Следует думать, что на этот шаг Ольгу Сергеевну, главным образом, толкнула совершенно невыносимая домашняя обстановка, созданная матерью, так как сам Павлищев был человек заурядный и мало привле­кательный.

Озабоченный, после венчания, приисканием квар­тиры, Павлищев остановил свой выбор на небольшом доме Дмитриева в Казачьем пер. А. С. Пушкин сначала часто навещал тут свою сестру, но с течением вре­мени его визиты стали все реже. Однако любимую сестру поэта навещали часто его друзья.Я полю­бил в тебе сначала брата,—сказал Вяземский,—брат

по сестре еще мне стал милей". Своим умом и любез­ностью Ольга Сергеевна сумела привлечь в свою небольшую квартиру ряд художников и литераторов. Ее любили и уважали за ее ласку, за обходитель­ность, в ней ценили чуткого, доброго человека.

Тут в маленьком домике Дмитриева целыми вечерами просиживал М. И. Глинка, восхищая всех своей блестящей игрой. Иногда здесь устраивались веселые любительские концерты, оживлявшиеся участием молодого певца Иванова, впоследствии известного европейского тенора. Часто бывал у Павлищевых Мицкевич, долгие часы молча прово­дивший с хозяином за шахматной доской. Когда же бесконечная партия кончалась, он, уступая просьбам хозяйки, дарил слушателей своими вдохновенными импровизациями. Приходил сюда и Жуковский, чи­тавший здесь свои баллады. Они сменялись скоро стихами Дельвига. Поэт часто привозил к Павли­щевым свою жену, Софью Михайловну, и А. П. Керн. Но жене Дельвига померещился здесь однажды в темном коридоре какой-то страшный старик, с хохотом будто-бы преградивший ей дорогу. Она так была напугана этим привидением, что уже ни­когда не решилась больше переступить порога павлищевского дома.

Добрым гением этого дома являлась милая няня Пушкиных, Арина Радионовна, переехавшая в квар­тиру Ольги Сергеевны тотчас после замужества своей любимицы. Ей недолго, однако, суждено было про­жить в доме Ольги Сергеевны. В середине 1828 г. скромная похоронная процессия проводила прах Доброй старушки к месту ее последнего упокоения ^на Большеохтенеком кладбище. Когда год спустя до поэта Языкова дошла весть о кончине няни Пушкина, он сказал:

Я отыщу тот крест смиренный.

Под коим, меж чужих гробов,

Твой прах улегся, изнуренный

Трудом и бременем годов.

Но ему не суждено было разыскать эту могилу. Она затерялась и мы так и не знаем в точности места, где покоится прах няни Пушкина, подруги его су­ровых дней.

Свыше трех с половиной лет прожила еще в доме Дмитриева Ольга Сергеевна. Выезжая в конце июля 1832 г. к родителям в Михайловское, она заливалась слезами, прощаясь с домом, где она оставляла столько милых ее сердцу воспоминаний. Ей казалось, рассказывал ее сын, что комнаты, окна, двери Дмитриевского дома все шептали ей: „Зачем и на что ты нас покидаешь?"