Дом Бибиковой на Гагаринской ул., ныне № 16. Здесь у Карамзиных прощался с Петербургом М. Ю. Лермонтов.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Небольшой скромный дом № 11 по Лиговской ул., стоящий недалеко от Знаменской пл., ныне площади Восстания, принадлежал в начале XIX века некоей чиновнице Кудрявцевой, от которой перешел впоследствии к губ. секретарю Модену.
В 20-х годах темная лестница дома заканчивалась наверху грязной стеклянной галлереей. Во втором этаже, на обитой оборванной клеенкой двери, виднелась розовая обложка известного журнала „Благонамеренный". Тут помещалась контора журнала и здесь же жил его издатель, Александр
Ефимович Измайлов. Известный литератор к баснописец, он был чрезвычайно популярен среди петербуржцев, знавших наизусть множество его стихов.
Каждый входивший в квартиру Измайлова сначала попадал в комнату, исполнявшую назначение залы и столовой и всю заваленную запыленными пачками журналов. Эти же журналы наполняли и кабинет хозяина, освещавшийся во всю стену итальянским окном, выходившим на стеклянную галлерею. Поднесенная кем-то в подарок бронзовая чернильница, стоявшая на письменном столе, была без употребления, а ее назначение выполняла старая банка из-под помады. У окна в клетках весело заливались канарейки. На огромной лежанке хрипела старая моська по имени „Венерка нумер второй", так как „Венерка нумер первый" кончила свои дни много лет назад 86.
Тут у этого стола почти всю жизнь и провел в доме Модема Измайлов, сочиняя свои басни, эпиграммы и статейки. Он был несказанно ленив и журнал свой издавал неисправно. Бывали годы, когда подписчики еженедельного журнала получали только 35 или 40 номеров. Был случай, когда июньский номер вышел в октябре и им закончен был год. Но издатель самым добросовестным образом старался впоследствии разъяснить подписчикам причины неисправности. Дочь, мол, в институт отвозили, много хлопот было; родственников добрых в далекий путь провожали и т. д. Однажды невыход в свет на маслянице своего журнала Измайлов объяснил еще проще:
Как русский человек, на праздниках гулял:
Забыл жену, детей, не только что журнал.
Утром он повязывал себе шею аннинской лентой и торжественно надевал фрак с золотыми пуговицами. Облачившись затем в широчайший синий сюртук и украсив голову цилиндром, он наполнял необъятные карманы сюртука всякими рукописями, газетами и журналами. „Александр Ефимыч в должность пошел,—говорили лиговские лавочники,—время-то как идет, побаловаться чайком уж, выходит, можно",—Они знали, что ленивый Измайлов на службу рано не пойдет.
А вернувшись, он набрасывал на себя старый засаленный халат и, забыв по рассеянности, снять свой орден, усаживался в кресло и подзывал к окну голубей. Приходили приятели-литераторы. Начинались обычные споры. Передавались на ухо, под „честным словом", рассказанные уже всему городу последние журнальные сплетни. Равнодушно внимал всему этому Измайлов.—„Лукьянушка,— кричал он, наконец, когда уж очень его донимали,—Лукьянушка, принеси-ка нам троечку апельсинчиков, да захвати графинчик квасу". А потом, помолчав и как-будто над чем-то серьезным раздумав, прибавлял: „Замени-ка квас пожалуй, очищенной. Ко времени будет". Входил Лукьянушка с вечно пасмурным и недовольным лицом и нехотя ставил на стол угощение.—„Добро,—говорил Измайлов,—приступим".—И приступали.
Не менее популярным, чем А. Е. Измайлов, лицом в Петербурге являлся тогда известный стихотворец гр. Д. И. Хвостов. Он жил в Литейной части, в собственном доме на Сергиевской ул., вблизи Литейного пр.
Ему принадлежал одно время дом № 576 в Московской части, вблизи Загородного пр. Продав его, Хвостов приобрел на Сергиевской, через дом от Сергиевского собора, некрасивый, желтый двухэтажный дом, который он занимал еще в первые годы XIX века 69
Сначала сенатский обер-прокурор, потом сенатор и действительный тайный советник, Хвостов являлся притчей во языцех всего города, благодаря страсти своей к сочинению стихов. Эта его болезненная причуда вызывала кругом одни насмешки и молодые писатели обыкновенно оттачивали об него свое перо. Без эпиграммы на Хвостова, сказал Вигель, как-будто нельзя было вступить в литературное сословие.
Дом Хвостова на Сергиевской был известен всему городу. Хозяйка дома говорила только по французски, разодетая в пестрые блинды и шелка, принимала гостей. Их бывало тут много, так как хвостовский дом славился гостеприимством и „скатерть тут не снималась с утра до поздней ночи". Надо заметить, что кротость и добродушие являлись одним из главных достоинств Хвостова и кошелек его был всегда широко открыт для нуждающихся. Многие литераторы и журналисты того времени охотно пользовались помощью стихотворца.
У Хвостова часто устраивались литературные чтения, главным образом, конечно, произведений хозяина, и тогда торжественно устанавливался длинный стол, покрытый малиновым сукном с золотыми кистями, В другие дни, когда в гостиной играли в карты, Хвостов, уведя намеченную жертву в кабинет, читал там до ужина стихи. По утрам же
слушать его поэзию входило в обязанность секретаря. Но обыкновенно никто не выдерживал принудительного слушания поэзии больше года. Один отставной ветеринар сумел пробыть у Хвостова несколько лет. Но это объясняли его чрезвычайно крепкой комплекцией. А злосчастный стихотворец, величавший себя „наперсником муз", „мудролюбцем", искренно верил, что его „неувядающий гений" найдет себе скоро всеобщее признание *
* Небезъинтересно, однако, что этот „наперсник муз" не брезгал, подобно другим виднейшим представителям российского дворянства, заниматься винным откупом.—„СПБ Ведомости". 1822 г., стр. 454.
Знакомые Хвостова, подходя к Сергиевской, боязливо оглядывались по сторонам, опасаясь встречи с голубой графской каретой. И если они, при виде ее, не сворачивали тотчас в сторону, из кареты выходил сгорбленный старик в засаленном, украшенном звездой, сером фраке. Вежливо справившись о здоровьи встреченного, но не выждав ответа, он делал знак двум сопровождавшим его лакеям. Громадные гайдуки, одетые в расшитые серебром камзолы, доставали из своих необъятных карманов пачки листков последних произведений графа. Он хватал свою жертву крепко под руку и начинал тут же на улице свое чтение:
Петрополь славный,
Афинам равный.
Царь невских волн,
Отрады поли...
А гайдуки угрюмо стояли рядом.
Против дома Хвостова, по другую сторону Сергиевской ул., ныне ул. Чайковского, на углу небольшого Друскеникского пер., стоит двухэтажный дом (№ 29), принадлежавший до революции Нарышкиным.
По сенатскому плану 1798 г. владельцем этого дома значится генерал-поручик Иван Абрамович Ганнибал. Это сын знаменитого „петровского арапа", родной брат отца Надежды Осиповны Пушкиной, урожденной Ганнибал. Наваринский герой, строитель Херсона, И. А. Ганнибал скончался холостым в Петербурге (надо полагать здесь же, в своем сергиевском доме) 12 октября 1801 г. Он погребен в Лазаревской церкви Александро-Невской лавры, где на бронзовой плите надпись гласит:
Зной Африки родил, хлад кровь его покоил,
России он служил, путь к вечности устроил.
Стенящие о нем родня его и ближни
Сей памятник ему с усердием воздвигли.
Еще за год до смерти Ивана Абрамовича, брат его, Петр Абрамович Ганнибал, жил здесь на Сергиевской ул., в доме брата, перед своим отъездом заграницу Петр Ганнибал на много лет пережил своего брата и, несмотря на страсть к вину, достиг восьмидесятилетнего возраста. „Эй, малый, подай водки алой!"—было его любимой поговоркой *
* Точное время смерти Петра Ганнибала до настоящего времени не установлено. Как сообщает П. Анненков, он умер в 1822 г. Но из письма Пушкина к П. А. Осиповой от 11 августа 1825 г. видно, что дядя его матери жил еще тогда (Письа Пушкина. Ленинград. 1928 г., т. II, стр. 151). В „СПБ. Ведомостях" мне пришлось, однако, встретить публикацию детей Ганнибала, устанавливающую год смерти их отца,— 21 сентября 1826 г. его дети, „оставшись единственными наследниками по смерти покойного родителя нашего генерал- майора Петра Абрамова сына Ганнибала", вызывали кредиторов и должников покойного в г. Остров, Псковской губ. („СПБ. Ведомости". 1826 г., стр. 892). Публикации о смерти обычно появлялись в то время в газетах через два—три месяца после кончины наследодателя. Таким образом смерть П. Ганнибала надо относить к лету 1826 г.
Ближайшие годы после смерти Ивана Абрамовича дом его еще оставался в семье Ганнибалов. По табели 1804 г. он значится принадлежащим „наследникам генерал-лейтенанта Ганнибала" и оценивается в 12.000 руб. Но уже к 1809 г. дом перешел к Неплгоевым, простояв без изменений до середины 50-х годов, когда, по просьбе следующего владельца, Трубецкого, последовало разрешение на переделку Дома *.
* Как гласит помета на докладе, высочайшее соизволение последовало в г. Николаеве, в тяжелые дни севастопольской войны, когда Александр II осматривал на юге войска. Забитая николаевскими шпицрутенами армия, блестяще знавшая только шагистику вахт-парадов, оказалась совершенно неподготовленной к встрече с неприятелем. Но бюрократическая машина работала в обычном порядке и ничтожнейшее дело о перестройке Дома в Петербурге на Сергиевской ул. отсылалось в далекий Николаев для всеподданнейшего доклада.
Тогда по проекту архитектора Боссе дом Ганнибалов подвергся значительным изменениям,—В то время часть лицевой стороны участка слева занимал небольшой домик в 3 окна. Боссе уничтожил как его, так и стоящие рядом ворота и, вытянув главное здание по всему фасаду, прибавил 6 новых окон. Боссе передвинул также влево неуюлько измененныйфронтон, украсил его гербом и протянул шесть пилястр. В 1875—76 гг., при некоторых новых работах, архитектором Гедике был уничтожен старый ганнибаловский сад.
Такова история ганнибаловского дома на Сергиевской ул.—Надо думать, что Надежда Осиповна Пушкина знала этот дом. Знал его, вероятно, и А. С. Пушкин.
Был 1812 год. Стояла сырая мартовская ночь. В подъезде небольшого скромного дома в конце Сергиевской ул. заскрипела дверь. На крыльце показались две темные фигуры. Их ожидала почтовая кибитка. Один из вышедших, пожилой уже человек, медленно оглянул дом, как бы прощаясь с ним. Его спутник, полицейский офицер, вкочив в кибитку, крикнул: „Пошел!" Сани тронулись,—Это увозили в ссылку Сперанского.
Теперь лишь дом на левой стороне Сергиевской, ныне улицы Чайковского, на углу Потемкинской, напоминает нам об этом событии. Но здесь все давно перестроено.
В конце XVIII века на этом месте стоял небольшой лом Ф. И. Елагиной. Он принадлежал ей еще в 1804 г., перейдя вскоре к стат. советнику Борзову. В 1809 г. его купил М. Сперанский Дом был тогда еще двухэтажным; на Сергиевскую ул. выходило одиннадцать окон и на Таврическую—восемь. Низ дома был рустован, балкон поддерживался четырьмя колониами. В первом этаже были спальня дочери и тещи Сперанского, зала, гостиная, столовая и приемный кабинет, весь обставленный шкафами с книгами. Рабочий кабинет, служивший Сперанскому и спальней, находился во втором этаже.
В роковой день 17 марта Сперанский поздно вернулся домой. Все уже спали. Тихо ступая по паркету, тогда еще редкой роскоши в Петербурге, Сперанский поднялся в свой кабинет. Там его ожидал министр полиции Балашов, объявивший Сперанскому повеление о немедленном выезде из Петербурга. Но Сперанский уже знал о предстоявшей ему ссылке. Он спокойно присел к столу, собрал несколько бумаг и, написав короткое письмо Александру, вручил его министру. Потом он спустился вниз, где спала его дочь, и ему пришлось пережить чрезвычайно тяжелую сцену прощания с нею. Вырвавшись из ее объятий, он набросил на себя шубу и вышел на крыльцо.
Лошади уже ждали,—На углу Кирочной Сперанский взглянув на дом злейшего врага своего, Аракчеева. Там, как всегда, горел свет, двигались тени. Сперанский поднял воротник, закрыл глаза и задумался. И вся сцена его последнего свидания с Александром воскресла перед ним. О чем говорили они?—Сперанский всю жизнь хранил об этом упорное молчание и даже на вопрос своей любимой дочери отвечал ей впоследствии, что „про то ведает и в том должен быть судьею один лишь бог".
А на следующее утро у дома Сперанского, вместо обычных придворных карет и царских фельдъегерей, сновали полицейские, сваливавшие на простые дровни кипы бумаг Сперанского. Сильный ветер разносил по всей улице небрежно связанные пачки документов. Это было все, что осталось от вчерашнего могущества, от грандиозных проектов.
Дом же Сперанского на Сергиевской продолжал оставаться в его владении и после ссылки. Он был продан сенатору Н. П. Дубенскому лишь в 1822 году 71. Этот Дубенский был директором департамента государственных имуществ, составившим себе там. как передавали, огромное состояние.—„Умен, как бес,— сказал о нем сенатор К. Фишер,—дурен, как бес и по правилам бес". Дубенский жил широко и гостеприимно в своем доме. Его прекрасно подобранная библиотека и большое собрание редкостей славились в городе. Однако, дети его не интересовались собранными отцом коллекциями и после смерти Дубенского они разошлись по чужим рукам. Оказался проданным и этот дом на Сергиевской улице. 74.
Он был значительно перестроен в 1841 г., после смерти Дубенского, его вдовой. По проекту архитектора Шарлеманя 2-го его увеличили тогда на 5 окон по Сергиевской ул. и надстроили третий этаж. В 1842 г. дом вытянули дальше по Таврической ул., превратив в огромное строение. Память о маленьком домике Сперанского была уничтожена.
Подобно тому, как громадный дом Дубенских заменил собой домик Сперанского, так на Фурштадтской ул., ныне ул. Лаврова, для постройки многоэтажного дома № 20 пожертвовали славным маленьким домом Алымовых, в котором жил когда-то Пушкин.
Первые известия об этом участке относятся к концу XVIII века, когда он принадлежал штаб-лекарю Биргеру; в 1804 г. им владела уже жена генерал- майора Борисова, причем стоявшие здесь постройки расценивались всего в 4.000 руб. При следующем
владельце, генерал-майоре А. А. Беклешове, брат известного генерал-прокурора, постройки, видимо, были значительно увеличены, так как участок расценивался к началу 20-х годов уже в 25.000 руб. Беклешов, в свою очерель, недолго владел этим Домом— в 1821 г. он уже значится принадлежащим тит. советнице Алымовой и кол. ассссорше Духовской (сестры?). Вскоре же Екатерина Петровна Алымова является уже единственной владелицей дома. Она была урожденная Чернышева, но видимо, не принадлежала к известному роду гр. Чернышевых. Быть может, она была все же с ними в родстве так в доме Алымовых жил одно время декабрист Ф. Ф. Вадковский, мать которого, Екатерина Ивановна, была урожденная гр. Чернышева. Богато одаренный человек, поэт, страстный музыкант, Вадковский, за „неприличное поведение" 76, был переведен из кавалергардов в армейский полк. Там он приютил у себя бедного юнкера Шервуда и, обладая от природы пылким и легкомысленным характером, по неосторожности, посвятил его в планы Тайного Общества. А этот Шервуд, впоследствии Шервуд-Верный (прозванный „Шервуд Скверный"), как известно, вероломно предал Вадковского и всех его друзей.
Весной 1832 г. в небольшой дом Алымовой, вероятно в ту самую квартиру, которую занимал ранее Вадковский, переехал Пушкин. Он, надо думать, давно знал Алымовых, так как его хозяева, очевидно, были сродни опочецкому предводителю дворянства Алымову, через посредство которого Пушкин поддерживал связь с родными местами 77
"Г. Алымов отправляется сегодня ночью в Псков и Тригорское, — писал Пушкин П. А. Осиновой в середине мая 1832 г.,—и он любезно взял на себя передать вам это письмо..." И тут же Пушкин прибавлял: „По поводу крещения,—я тоже буду вскоре иметь его на Фурштатской в доме Алымова". — Предсказания Пушкина оправдались очень скоро.— 19 мая у него родился здесь первый ребенок—дочь Мария. Поздравляя Пушкина с новосельем, Гнедич писал ему 26 того же мая:
Пушкин, прийми от Гнедича два в одно время привета:
Первый привет с новосельем; при нем по обычаю предков,
Хлеб-соль прийми ты, во образе Гекзаметрической булки *.
А другой привет мой — с счастьем отца, тебе новым,
Сладким, прекрасным, и самой любви удвояющим сладость.
*Она, как часто случается с Гекзаметрами, изломалась.
Сюда, в дом Алымовой, известный Хвостов прислал Н. Н. Пушкиной написанное им и положенное кем-то на музыку стихотворение „Соловей в Таврическом саду", окончивавшееся куплетом:
Любитель муз, с зарею майской
Спеши к источником ключей:
Ступай подслушать на Фурштадтской,
Поет где Пушкин соловей.
Однако; „пушкинский соловей" пел на Фурштадтской недолго. Вероятно квартира в этом небольшом домике представляла мало удобств. Во всяком случае, по возвращении осенью 1832 г. из Москвы, Пушкин переехал отсюда с семьей на Б. Морскую, в дом Жадимеровского. Как объяснялПушкин Нащокину в письме от 2 декабря 1832 г.; „Приехав сюда, нашел я большие беспорядки в доме, принужден был выгонять людей, переменять поваров, наконец, нанимать новую квартиру"...
Как показывают документы архива городской управы, алымовский дом в пушкинское время являлся небольшим двухэтажным зданием, с каменным низом и деревянным вторым этажем. Дом этот в начале 20-х годов был заново отделан. Старая черепичная крыша заменена железной. Первый этаж предназначался под торговые помещения; во втором этаже была барская квартира в 14 комнат, с паркетными полами, кухней, людской и прачечной 78. В бывшем архиве городской управы сохранились два чертежа фасада алымовского дома, исполненные в 1832 и 1849 гг. Последний чертеж, как наилучше сохранившийся, воспроизводится при настоящей работе.
Этот скромный дом с простыми деревянными воротами как-то сразу переносит нас в далекое прошлое города 79, И глядя на сохранившееся до наших дней изображение старого алымовского дома, нам теперь яснее рисуется жизнь великого поэта в его стенах. Алымовский домик просуществовал без каких бы то ни было изменений вплоть до 70-х годов. В 1875 г. нижегородская купчиха Зайцева, новая владелица участка, решила использовать ценность его и тогда, по выражению документов, „ветхие строения" были снесены. На месте же алымовского дома архитектором Богомоловым было возведено безвкусное четырехэтажное здание в русском стиле, столь излюбленном впоследствии Александром III. Через восемь лет Богомолов надстроил на возведенном им доме пятый этаж 80.
Через два дома от Алымовых, ближе к Литейному пр., на Фурштадтской ул. стоял когда-то скромный двухэтажный дом в 8 окон, окрашенный зеленой краской. Теперь это дом № 14, принадлежавший до революции председателю Совета министров И. Л. Горемыкину. В 1874 г. на этом доме надстроили третий этаж, но зато первый почти на половину ушел к нашему времени в землю.
В начале XIX века дом этот принадлежал тайн, советнику Сушкову, от которого перешел к известному адмиралу А. С. Шишкову. Это был государственный секретарь времен войны 1812 г., прославившийся составлением знаменитых манифестов Александра I. Пушкин сказал поэтому о Шишкове: Сей старец дорог нам: он блещет средь народа Священной памятью двенадцатого года.
Автор трудов о слоге русского языка, Шишков вскоре был назначен президентом Российской Академии и с нескрываемой ненавистью стал относиться к деятельности министерства народного просвещения, видя во всех училищах „школы разврата". Такое направление мыслей и ярая защита крепостного права побудила, наконец, Александра I назначить Шишкова министром народного просвещения. Тут Шишков уже мог тогда дать полную волю своим планам, поставив себе задачей „скорое и тихое потушение" всякого „карбонарства". Своеобразно понимая задачи своего министерства, Шишков считал, „что обучать грамоте весь народ или несоразмерное оному количество людей принесло бы более вреда, чем пользы". Запрещенными оказались тогда все книги по философии, геологии, политике, а также все, могущее показаться оскорбительным какому-либо (!) правительству или вероисповеданию. Авторы подвергались даже ответственности за те сочинения, которые они, лишь в рукописях, представляли на просмотр в цензуру.
Этот столь либеральный насадитель просвещения осуществлял свою политику до 1828 г., когда однажды на докладе у Николая I Шишков, от старческой слабости, не мог отпереть своего портфеля с бумагами. „Вы много и доблестно трудились,— сказал ему тогда Николай. — Не пора ли вам успокоиться?"
Тогда Шишков вернулся в свой домик на Фурштадтской, который он оставил, заняв первоначально великолепную министерскую квартиру сначала против дворца, а потом в почтовом доме, на Почтамтской улице 81. Семидесяти лет он женился вторым браком на Юлии Лобаржевской и дом Шишкова наполнился тогда шумом и весельем. Каждое воскресенье тут был обед, а по вечерам танцовали францусскую кадриль. И бывший министр выходил из своего кабинета в залу смотреть на танцы. Но у него часто происходило онемение головы и тогда он тут же в зале должен был ложиться среди танцующих на диване и специально приставленная для этой цели женщина начинала растирать ему виски и темя. Ее все звали „чесалкой" и она, как тень, следовала за Шишковым, еле передвигавшим ноги 82.
А по утру худой, белый, как лунь, старик, сидя у письменного стола в маленьком голубом кабинете, все выглядывал на улицу—не едет ли присланный за ним из дворца фельдъегерь. И Шишкову все казалось, что поймут же, наконец, что настало время положить предел общей распущенности и „разврату". И он начинал размышлять о тех реформах, которые он введет, как только его призовут спасать гибнущую без его помощи и советов империю.
Но напряженные мысли вызывали лишь отлив крови... и приходилось звать „чесалку".
Недалеко от дома Шишкова, на углу Спасской, ныне ул. Рылеева, и Басковой улиц, против Спасо- Преображенского собора, стоит одно из красивейших зданий Петербурга XIX века. Громадный дом этот напоминает о трагической судьбе декабриста Булатова.
Участок этот принадлежал в первые годы XIX века известному врачу Г. Ф. Соболевскому, составителю выдающихся естественно-исторических коллекций. После смерти Соболевского в 1807 г., его наследники продали все его ботанические, зоологические и минералогические собрания казне, приступив, на вырученные от продажи деньги к постройке трехэтажного дома на Спасской ул. Вскоре, однако, у них не хватило средств на окончание постройки и Соболевским пришлось вступить в долги, приведшие, вследствие неуплаты их в срок, к переходу участка к одному из главнейших кредиторов—жене генерал-майора Булатовой 83. Последняя, вступив во владение участком, вскоре после 1815 г., закончила сооружение этого великолепного здания 84. Новая владелица этого дома скончалась в 1822 г., а черезтри года, в 1825 г., умер и ее муж, известный боевой генерал М. Л. Булатов.
Старший сын его, Александр Михайлович, несмотря на свои молодые годы уже командир егерского полка, приехал тогда в Петербург из Перми для раздела с братьями наследства. Прослужив долгое время перед этим в Петербурге, в л.-гв. гренадерском полку, он имел множество знакомых в офицерском кругу столицы. Благодаря старым друзьям, в особенности Рылееву, товарищу по кадетскому корпусу, Булатов оказался вовлеченным в Тайное Общество. В его доме на Спасской ул. проводили долгие часы Панов, Н. Бестужев и Щепин-Ростовский. Когда же, накануне восстания, у Рылеева собрались виднейшие члены Общества для обсуждения подробностей выступления, Булатову, как одному из старших в чине, предложено было принять на себя, совместно с Трубецким, звание „диктатора", но он отказался.
Вооруженный пистолетами и кинжалом, Булатов отправился 14 декабря на Сенатскую площадь, с твердым намерением убить Николая I. Проявив в 1813 15 гг. совершенно исключительную храбрость, награжденный за свои подвиги „золотым оружием", он долго простоял вблизи Николая на Адмиралтейском бульваре, не найдя в себе решимости нанести удар. Узнав, по подавлении восстания, об аресте своих ближайших друзей, Булатов сам явился тогда в Зимний дворец. Отправленный оттуда в Петропавловскую крепость, он решил обречь себя на голодную смерть, Булатов вынес там ужасные муки, отказываясь от ставившейся перед ним вкусной пищи и, мучимый голодом, изгрыз себе до крови пальцы.
Наконец, однажды вечером часовые услышали стон в его каземате. Когда туда вошли—Булатов лежал недвижим на полу, разбив себе голову об стену. В своем предсмертном письме он писал: „По последнюю минуту дыхания моего люблю отечество и народ русский и за пользу их умираю мучительной смертью".
Младшему брату декабриста, также молодому офицеру, в память заслуг отца, было выдано для похорон тело умершего. Завернув его в свою шинель он привез его в булатовский дом, на Спасскую ул. Похороны трагически кончившего свои дни декабриста привлекли массу народа.—Впереди процессии вели верховую лошадь под траурным покрывалом, затем шли длинной вереницей, в глубоком трауре, слуги булатовского дома, за ними следовала колесница, запряженная шестью лошадьми; на гробе лежала полученная, за храбрость, золотая сабля. Вскоре на могиле Булатова на Большеохтенском кладбище былые товарищи его по гренадерскому полку, очень любившие покойного, поставили ему памятник 81.
После смерти Булатова, брат его, не желая служить Николаю, вышел в отставку и продал свой дом А. Лисицыну. К последнему перешел тогда же и другой дом Булатовых, стоящий тут же рядом. В нем издавна помещался Экономический Комитет военных поселений и здесь жила писарская команда. Тут в тяжелых условиях провел несколько лет молодой писарь Серяков. Впоследствии известнейший русский гравер, он долго вспоминал беспросветные дни, проведеные в лисицынском доме, когда приходилось работать целые ночи напролет, спать на жестком полу, получая жалованья 5 руб. 40 коп. в год. В 70-х годах в доме Лисицына, на углу Басковой ул., помещалась редакция „Русской Старины", а позднее „Русского Богатства".
Недалеко от булатовского дома, в начале Кирочной ул., за Аннинской школой, стоит скромный дом № 10 известного архитектора Федора Демерцова. Постройки этого зодчего—Знаменская церковь на Невском пр. (1794 — 1804) и Сергиевский собор (1796—1800) и Новый арсенал (1808) на Литейном, свидетельствуют о незаурядном таланте этого мастера. К этому периоду, очевидно, относится приобретение Демерцовым дома на Кирочной ул., принадлежавшего ему уже в 1798 году*. После смерти архитектора, дом его перешел к некоему кол, ассесору Кушакевичу. Здание это представляло собою тогда двухэтажную постройку с каменным небольшим мезонином в 3 окна, украшенным фронтоном. В 1826 г. Кушакевич вытянул мезонин по всему фасаду и украсил здание аттиком. В таком виде скромный дом этот уцелел до нашего времени. В 1917 г. им владели еще Кушакевичи.
* Архитектору Демерцову в первые годы XIX века принадлежали также в той же Литейной части два других участка— в Конногвардейской и Солдатской слободках.
В этом доме в 20-х годах XIX столетия жил Михаил Александрович Салтыков, один из образованнейших людей своего времени. С ним жила его дочь, Софья Михайловна, имя которой связано с воспоминанием о любви декабриста Каховского.
В глуши Смоленской губернии, куда приехали на лето Салтыковы, разыгрался кратковременный роман между этой представительницей аристократической, надменной семьи и бедным отставным армейским поручиком, все богатство которого составляли восторженность и энтузиазм 86. „Ах, дорогой друг,— писала вскоре Салтыкова своей приятельнице,- что это за человек. Сколько ума, сколько воображения в этой молодой голове! Сколько чувства, какое величие души, какая правдивость! Сердце его чисто, как кристалл... Я почувствовала, что полюбила его всею душою..." Однако, это увлечение Каховским длилось недолго. Салтыкова знала, что отец ее никогда не даст своего согласия на ее брак с Каховским и поэтому, возвратившись в Петербург, она уже примирилась с мыслью, что их любви настал конец. Вернувшись в город осенью 1824 г., Салтыковы поселились на Литейном пр., ныне пр. Володарского, в доме Гассе, на углу Бассейной, ныне ул. Некрасова, там где памятная доска свидетельствует теперь, что тут жил когда-то Некрасов, Но экзальтированный Каховский никак не мог примириться с грустным финалом своего увлечения и его пламенному воображению рисовались тайное венчание и бегство на удалой тройке. Каховский последовал за Салтыковыми в Петербург и тут у ворот дома Гассе часто видели тогда высокую фигуру, закутанную в плащ. Это Каховский с таинственным видом передавал прислуге Салтыковых письма для своей возлюбленной. „Одно из двух,— писал он ей,—или смерть или я счастлив вами; но пережить я не умею. Ради бога, отвечайте, не мучьте меня, мне легче умереть, чем жить для страдания. Ах! Того ли я ожидал? Не будете отвечать сего дня, я не живу завтра—но ваш я буду и за гробом". Но Салтыкова „отослала это письмо обратно не распечатанным, не имея ни малейшего желания прочесть его",— как она сообщала своей приятельнице, „Поверженный в совершенное уныние, похудевший, одним словом, как мертвец", грустно влачил свои дни в Петербурге Каховский. К этому тяжелому и мучительному периоду жизни Каховского относится его сближение с членами Тайного Общества.
Дом декабриста А. М. Булатова на Спасской ул., ныне № 1.
Отдавшись ему всей душой, он участвовал в собраниях у Рылеева и, поглощенный идеей свержения „самовластья", сам вербовал новых членов Общества. Из-за своей, однако, бедности, Каховский часто вынужден был пользоваться средствами своих сотоварищей по Обществу. Он опасался вызвать их презрение и все же должен был писать Рылееву: „Спаси меня. Я не имею сил более терпеть все неприятности, которые ежедневно мне встречаются... Я не имею даже чем утолить голод. Вот со вторника до сих пор я ничего не ел".
Когда произошли события 14 декабря и Каховский был арестован, как один из главнейших участников восстания, Софья Михайловна была чрезвычайно подавлена его судьбой. К тому времени она стала женой молодого поэта Дельвига. „Это не пылкая страсть, какую я чувствовала к Каховскому,—писала она,—что привязывает меня к Дельвигу,—это чистая привязанность, спокойствие, восхищение, что-то неземное...",
Каховский же, присужденный к смертной казни, нашел свою смерть в июле 1826 г на кронверкеПетропавловской крепости. Однако, его сотоварищи до конца не изменили своего презрительного отношения к этому нищему, голодному армейцу. Ни события 14 декабря, ни даже предстоящая казнь не соединили их. Осужденные, выведенные на казнь, братски обнялись друг с другом. И только Каховскому, передает легенда, никто, будто, не протянул даже руки.
Когда С. М. Салтыкова вышла замуж за Дельвига, новобрачные первоначально поселились на Миллионной ул., ныне Халтурина, в доме Эбелинг. Они прожили там около года, переехав затем на Загородный пр., в дом купца Кувшинникова (теперь это участок под № 9, близ Пяти углов), где молодой поэт жил еще в свои холостые годы
Отсылая вскоре Бенкендорфу пушкинских „Цыган" « отрывки из „Онегина", Дельвиг уже указал свой новый адрес: „на Владимирской улице, близ Коммерческого училища, в доме Кувшинникова" 89. Дельвиг часто выполнял подобные поручения своего старого друга, Пушкина, с которым его связывали, с юношеских лет, самые сердечные отношения. В годы совместного пребывания в лицее Дельвиг явился первым ценителем дарований юного Пушкина. Этому не препятствовала глубокая разница характеров обоих друзей. Вот слова самого Пушкина:
Но я любил уже рукоплесканья,
Ты, гордый, пел для муз и для души;
Свой дар, как жизнь, я тратил без вниманья;
Ты гений свой воспитывал в тиши,
Любопытную параллель между Пушкиным и Дельвигом провел один современник. „Пушкин,—записал он,—быстрый, сильный, иногда свирепствующий поток, шумно падающий из высоких скал в крутое Ущелье. Дельвиг—ручеек, журчащий тихо через цветущие луга и под сенью тихих ив". Дельвига, прибавлял он, надобно лично знать, чтобы понять его поэзию 89.
Искавший тишины и уединения, флегматичный Дельвиг никогда не скрывал своей истинно поэтической беспечности и лени:
Блажен, о, юноши, кто подражая мне,
Не любит рассылать себя по всем журналам;
Кто час любовников пропустит в сладком сне—
И круг простых друзей предпочитает балам,
„В лицее,—рассказывал Дельвиг,—мне запрещали носить очки: зато все женщины казались мне прекрасны; как я разочаровался после выпуска".
Как сказано было выше, 30 октября 1825 г. Дельвиг соединил свою судьбу с Софьей Салтыковой. Поэт Боратынский, ближайший друг Дельвига, когда-то сосед его по холостой квартире в ротах Семеновского полка, получив известие о предстоящем браке поэта, писал Дельвигу:
Ты распрощался с братством шумным
Бесстыдных, бешенных, но добрых шалунов,
С бесчинством дружеским веселых их пиров,
И с нашим счастьем вольнодумным.
Пушкин, узнав о женитьбе своего старого друга, написал ему: „Цалую руку твоей невесте и заочнолюблю ее, как дочь Салтыкова и жену Дельвига. Однако, явившиеся, после свадьбы, у Дельвига новые интересы, невольно отразились на его отношениях с Пушкиным. Последний писал ему вскоре из Михайловского: „Чорт побери вашу свадьбу, вашу свадьбу чорт побери—когда друзья мои женятся, им смех, а мне горе".
Молодой жене Дельвига было ' тогда около 20 лет.—„Она была очень добрая женщина,—сообщал современник,—очень миловидная, симпатичная, прекрасно образованная, но чрезвычайно вспыльчивая, так что часто делала такие сцены своему мужу, что их можно было выносить только при его хладнокровии. Она много оживляла общество, у них собиравшееся". Действительно, Софья Михайловна была гостеприимной, умелой хозяйкой и салон Дельвига пользовался в литературных кругах столицы значительным весом 90. Два раза в неделю, по средам и воскресеньям, у Дельвигов собирались друзья. Наиболее частыми посетителями являлись лицейские товарищи хозяина дома—Яковлев, Илличевекий, Лангер, Деларю. Тут же бывали и литераторы и писатели, связанные с Дельвигом работой в ряде изданий. Здесь бывали Вяземский и Жуковский. Тут одноглазый Гнедич, разодетый по последней моде, нараспев читал гнусавым голосом свои гекзаметры. В углу мирно дремал Крылов. Рядом зевал Измайлов, с нетерпением поглядывавший на двери столовой, где гостей ожидал всегда вкусный ужин.
Очень короткое время, незадолго до своей смерти, тут запросто бывал молодой поэт Д. Веневитинов. Всегда чрезвычайно любезный с дамами, он оказывалособое внимание А. П. Керн, жившей по соседству в этом же доме Кувшинникова 91. В 1828 г., во время своего пребывания в Петербурге, к Дельвигу несколько раз в неделю являлся Мицкевич. „Вот, кто был постоянно любезен и приятен,—записала Керн. Он был так мягок, благодушен, так ласково приноровлялся ко всякому, что все были от него в восторге. Часто он усаживался подле нас, рассказывал нам сказки, которые он тут же сочинял."—Действительно, как сообщает А. И. Дельвиг, двоюродный брат поэта, Мицкевич целыми вечерами импровизировал тут повести в духе Гофмана 92.
Но все же самым дорогим гостем дома был Пушкин. Когда поэт приезжал в Петербург, он тотчас же бежал к Дельвигу и друзья, при встрече, Плача и смеясь от радости, всегда целовали друг другу руки. Много вечеров провел Пушкин в гостеприимном доме Дельвига. В октябре 1827 г. он явился однажды к своему другу с человеческим черепом в руках и, протянув его Дельвигу, восликнул:
Прими сей череп, Дельвиг: он
Принадлежит тебе по праву;
Тебе поведаю, барон,
Его готическую славу...
Оказалось, что этот череп принадлежал одному из предков Дельвига, погребенному в Риге, и был там похищен поэтом Языковым, тогда еще дерптским студентом. Пушкин добыл его уже у своего приятеля Алексея Вульфа, избравшего череп местом хранения табака. Тут же, за обедом у Дельвига,череп превратили в чашу и изнее присутствующие выпили здоровье праздновавшего в этот день именины двоюродного брата хозяина дома.
В 1830 г. у Дельвига можно было встретить молодого провинциала, только что входившего тогда в столичную литературную семью. На его смешную фигуру смотрели с недоумением. Даже имя его казалось необыкновенным—Гоголь.
Но к этому времени Дельвиг оставил уже дом Кувшинникова. С ноября 1829 г. он жил в стоящем тут же поблизости на Загородном пр., против Владимирской церкви, небольшом доме купца Тычинкина. Тут по-прежнему продолжали собираться друзья и часто бывало шумно и оживленно, так как квартира Дельвига являлась тогда и конторой редакции издававшейся поэтом „Литературной Газеты". Ею руководили Дельвиг и Вяземский. Ближайшее же участие в газете принимал и Пушкин. Сюда приходили подписчики, тут торговались книгопродавцы и спорили авторы статей. Низко склонившись над письменным столом, близорукий Дельвиг, одетый в малиновый шелковый халат, подолгу правил здесь корректуры.
Однако „Литературная Газета" просуществовала недолго. По проискам врагов газеты, Бенкендорф давно уже искал повода закрыть ее. Он воспользовался, наконец, появлением в газете совершенно невинных стихов Делавиня. Вызвав к себе тогда Дельвига, введенного к нему с жандармами, начальник III Отделения крикнул поэту: „Что, ты опять печатаешь недозволенное?.. Вон, вон, я упрячу тебя с твоими друзьями в Сибирь". Эта оскорбительная, ничем не вызванная, выходка так подействовала на Дельвига, что он тяжело заболел, 14 января 1831 г. его не стало.
По словам Анненкова, Дельвиг „заперся в своем Доме, завел карты, дотоле невиданные в нем, никуда не показывался и никого не принимал, кроме своих близких. Под действием такого образа жизни и глубоко почувствованного огорчения, можно было опасаться, что первая серьезная болезнь унесет все его силы. Так и случилось—болезнь не заставила себя ждать и быстро свела его могилу". Большую, однако, роль сыграли тут также и недоразумения, происходившие между супругами, столь несходными по своим характерам, и, конечно, на здоровьи Дельвига гибельно отразились огорчения, так часто причинявшиеся ему Софьей Михайловной.
За три месяца до свадьбы Дельвиг писал своей невесте: „Нет жертв, которых я не принес бы за твое счастье. Для тебя только живу и жить буду. Цель Моей жизни будет одна: до гроба стараться быть тобою любимым. Я уверен, что не изменишь мне... Я отдался тебе на жизнь или на смерть.
Береги меня твоею любовью, употреби все, чтобы сделать высочайшим счастливцем, или скорее скажи: Умри, друг—и я приму это слово, как благословение".—Дельвига не стало.
Прошло немного лет и имя поэта потонуло в лучах славы его великого сотоварища. Но небольшой старинный дом, свидетель последних дней поэта, стоит и поныне на Загородном пр., на углу Щербаковaпер., ныне №1. Характерно, что оба здания, стоящие на Загородном, на углах Щербакова, совершенно одинаковы и, следует полагать, оформлены одним и тем же зодчим. Несмотря на их видимую простоту, обе постройки являются образцом хорошо продуманной архитектуры первых лет XIX века (в доме № 1 часть дворовых построек носит следы значительно более ранней эпохи). Дом, связанный с именем Дельвига, во время мировой войны был приобретен Литературно-художественным Обществом, решившим сломать дом и выстроить на его месте четырехэтажное здание под театр, кинематограф, артистическое кабарэ и т. д., но планы эти не были осуществлены 93.
Расположенные недалеко от Загородного пр. тихие роты Семеновского полка воскрешают перед нами образ ближайшего друга Дельвига—поэта Боратынского. Он жил тут в 5-й роте, в доме придворного кофишенка Ижевского (на нынешней Рузовской ул.). Старик Ежевский знал когда-то еще в Гатчине отца поэта, павловского служаку,и равлекал своего молодого жильца рассказами о былом времени.
Одно время с Боратынским жил здесь и сам Дельвиг и от этого времени сохранилось известное стихотворение, рисующее жизнь молодых поэтов:
Там, где Семеновский полк, в пятой роте, в домике
низком,
Жил поэт Боратынский с Дельвигом, тоже поэтом.
Тихо жили они, за квартиру платили немного,
В лавочку были должны, дома обедали редко.
Часто, когда покрывалось небо осеннею тучей,
Шли они в дождик пешком, в панталонах трикотовых
тонких,
Руки спрятав в карманы (перчаток они не имели).
Шли и твердили шутя: какое в россиянах чувство!
Дом Тычинкина на Загородном пр., ныне № 1. Здесь умер А. А. Дельвиг.
Вскоре с Боратынским поселился Лев Сергеевич Пушкин, также, как известно, не имевший никогда денег. Было время, когда всюду задолжав, друзья питались одним вареньем, которое отпускал им еще в долг соседний доверчивый лавочник. И это варенье, да еще несколько „промысленных" где-то бутылок малаги, являлись тогда всей их пищей.
Но бедный деньгами Боратынский был богат в друзьях.Кюхельбекер, Плетнев, Дельвиг, А. С. Пушкин все они дарили его искренней и глубокой дружбой. По словам современников, все существо поэта было проникнуто неизъяснимой прелестью. Его взор „горел тихим пламенем", бледное" задумчивое лицо было чрезвычайно привлекательно.
Но шумное веселье окружавшей его молодежи мало радовало поэта:
Но я безрадостно с друзьями пел: Восторги их мне чужды были.
Недолго прожил поэт в тихих ротах Семеновского полка. Переведенный унтер-офицером в Финляндию, он расстался в начале 1820 г. с Петербургом. И покидая этот город, где он оставлял много близких своему сердцу, он писал Дельвигу:
Где ты, беспечный друг?
Где ты, о Дельвиг мой.
Товарищ радостей минувших,
Товарищ ясных дней, недавно надо мной
Мечтой веселою мелькнувших?..
Пять лет провел Боратынский в Финляндии и Петербург за это время видел лишь урывками. Произведенный в 1825 г. в офицеры, он вышелв отставку и поселился в Москве. Но когда смерть внезапно настигла поэта во время его путешествия по Италии, его прах был перевезен в Петербург, где и покоится в „городе мертвых" Невского монастыря.
В его груди любила и томилась
Прекрасная душа
И ко всему прекрасному стремилась,
Поэзией дыша.
Воспоминанием о пушкинском Петербурге служил также, всего два десятка лет назад, небольшой старинный двухэтажный желтый дом под красной крышей, в Большом Казачьем пер., близ Гороховой. Этот дом, стоявший на последнем участке, на левой стороне переулка, сменило недавно совершенно новое здание. В пушкинское же время расположенный тут дом принадлежал купцу Дмитриеву и тут четыре года прожила любимая сестра А. С. Пушкина — Ольга Сергеевна Павлищева.
Брак ее свершился тайно, против воли родителей. Следует думать, что на этот шаг Ольгу Сергеевну, главным образом, толкнула совершенно невыносимая домашняя обстановка, созданная матерью, так как сам Павлищев был человек заурядный и мало привлекательный.
Озабоченный, после венчания, приисканием квартиры, Павлищев остановил свой выбор на небольшом доме Дмитриева в Казачьем пер. А. С. Пушкин сначала часто навещал тут свою сестру, но с течением времени его визиты стали все реже. Однако любимую сестру поэта навещали часто его друзья.Я полюбил в тебе сначала брата,—сказал Вяземский,—брат
по сестре еще мне стал милей". Своим умом и любезностью Ольга Сергеевна сумела привлечь в свою небольшую квартиру ряд художников и литераторов. Ее любили и уважали за ее ласку, за обходительность, в ней ценили чуткого, доброго человека.
Тут в маленьком домике Дмитриева целыми вечерами просиживал М. И. Глинка, восхищая всех своей блестящей игрой. Иногда здесь устраивались веселые любительские концерты, оживлявшиеся участием молодого певца Иванова, впоследствии известного европейского тенора. Часто бывал у Павлищевых Мицкевич, долгие часы молча проводивший с хозяином за шахматной доской. Когда же бесконечная партия кончалась, он, уступая просьбам хозяйки, дарил слушателей своими вдохновенными импровизациями. Приходил сюда и Жуковский, читавший здесь свои баллады. Они сменялись скоро стихами Дельвига. Поэт часто привозил к Павлищевым свою жену, Софью Михайловну, и А. П. Керн. Но жене Дельвига померещился здесь однажды в темном коридоре какой-то страшный старик, с хохотом будто-бы преградивший ей дорогу. Она так была напугана этим привидением, что уже никогда не решилась больше переступить порога павлищевского дома.
Добрым гением этого дома являлась милая няня Пушкиных, Арина Радионовна, переехавшая в квартиру Ольги Сергеевны тотчас после замужества своей любимицы. Ей недолго, однако, суждено было прожить в доме Ольги Сергеевны. В середине 1828 г. скромная похоронная процессия проводила прах Доброй старушки к месту ее последнего упокоения на Большеохтенеком кладбище. Когда год спустя до поэта Языкова дошла весть о кончине няни Пушкина, он сказал:
Я отыщу тот крест смиренный.
Под коим, меж чужих гробов,
Твой прах улегся, изнуренный
Трудом и бременем годов.
Но ему не суждено было разыскать эту могилу. Она затерялась и мы так и не знаем в точности места, где покоится прах няни Пушкина, подруги его суровых дней.
Свыше трех с половиной лет прожила еще в доме Дмитриева Ольга Сергеевна. Выезжая в конце июля 1832 г. к родителям в Михайловское, она заливалась слезами, прощаясь с домом, где она оставляла столько милых ее сердцу воспоминаний. Ей казалось, рассказывал ее сын, что комнаты, окна, двери Дмитриевского дома все шептали ей: „Зачем и на что ты нас покидаешь?"