Сразу после сдачи госэкзамена к радостному Чарышеву подошёл ожидавший его в коридоре Вильегорский и, учтиво поклонившись, тихо сказал, как будто поведал о чём-то тайном:

— Учитывая, что теперь я здесь персона нон грата, буду краток. Вы не могли бы, коллега, заглянуть ко мне в нынешнее воскресенье? Нам есть о чём переговорить, и ещё я вам покажу кое-что очень примечательное о Пушкине, — и он торопливо назвал свой адрес в Калашном переулке. Тут же добавив: — Вы сразу его увидите!

— Кого? — недоумённо спросил Вадим.

— Дом! Дом приметный... Кораблём стоит... Первый небоскрёб советский. Всем известный Моссельпром. Помните у Маяковского? — и Вильегорский задорно продекламировал: — «Нигде кроме как в Моссельпроме!» Так вот это он и есть, тот самый знаменитый дом!

Чарышев пообещал прийти. Прекрасно понимая, что это приглашение вызвано той самой «важной просьбой», которую ему предстоит выполнить во время предстоящей поездки в Америку.

«Дом кораблём» назывался так потому, что был бесцеремонно сжат с боков кривыми переулками. Именно они и вынудили его обрести стеснённую форму треугольника.

Знаменитый когда-то небоскрёб был действительно виден издалека. Его туповатый «нос» просматривался даже с Арбата. Но главной достопримечательностью этого места он уже не был. Перед ним нагловато расположилась улочка-заморыш, переходящая в неказистую площадь-выскочку. Она-то и задвинула его зрительно вглубь, и сильно принизила былую величавость.

Вблизи дом смотрелся довольно странно. В его передней части Чарышев насчитал десять этажей. А если прибавить ещё и «капитанский мостик» с перилами — то и все одиннадцать или двенадцать. Но по бокам его этажность резко проседала на два-три этажа. Ступенчатую беззубость создавали выпиравшие над крышей прямоугольники с окнами. Снизу они смотрелись бесполезными декорациями. Будто за ними находились не квартиры, а пустоты между крышей и небесами.

Дом напоминал невероятно угодливого человека. Он был готов всем услужить и понравиться. Вопреки своему этажному верховенству, каждая из его фасадных сторон попыталась подобострастно подстроиться под разнохарактерную обыденность соседствующих переулков.

С правой стороны у этого дома вообще не было балконов. Зато с левой — разные. В одной части они смотрелись прилепленными, как ласточкины гнёзда. В другой — выпирали наружу вместе с самодовольными стенами, будто животы у беременных.

В своих деталях дом угождал возвышенному и дурному. Видно было, что в какой-то момент он гордо вскинул свою «голову», но тут же, испугавшись обвинений в надменности, заранее снял перед всеми «шляпу» и раболепно прищурил глаза-окна.

Чарышев так боялся опоздать, что перепутал время и заявился к профессору почти на целый час раньше.

Вильегорский открыл дверь, и его лохматые брови тут же вздёрнулись от удивления. Хмыкнув, он добродушно пробурчал:

— Вы, молодой человек — предтеча пунктуальности. Проходите!

Откуда-то из дальней комнаты выскочила маленькая большеухая болонка. Она так же удивлённо, как Вильегорский, глянула на Чарышева и тут же засеменила обратно.

— А вы думаете, я чем сейчас занимаюсь?! — спросил уже добродушно профессор, показывая Чарышеву запачканные мукой руки. — Квашнёй! Квашнёй, молодой человек. Я думал, когда вы придёте, мы сразу же начнём с вами завтракать. Но раз вы обозначились раньше назначенного, то сейчас вы займётесь погружением в историю, а я — стряпнёй. А потом...

— Извините... — запоздало сказал Чарышев. — За моё...

— А-а-а! — махнул рукой Вильегорский. — Потом мы с вами будем есть блины и пить чай. Правда, без сахара. Уж не обессудьте. Время такое. Перестройка как революция. Два часа вчера отстоял в очереди. Чай купить повезло. Да ещё какой! «Со слоном». А вот сахара — нету. Нигде, представьте, нету. Во всём дефицит, кроме гласности. Гласность бьёт ключом. Общество больно перестройкой. Кстати, очень примечательный анекдот вчера услышал... Вы располагайтесь здесь, как вам удобнее, — сказал профессор, проводя Чарышева в гостиную. — О чём я? Да! Об анекдоте... Один мужичок потешный рассказал, пока стояли за... Извините, за туалетной бумагой. Так вот... В очереди начали возмущаться: «Что же это за власть такая, если ничего в магазинах нет — ни мяса, ни рыбы, ни масла...» К тому, кто больше всех кричал, подходят двое в штатском и просят его отойти с ними в сторонку. Там они показывают ему свои «корочки» и грозно так говорят: «Успокойтесь, гражданин! Ведите себя достойно. Вы что, не понимаете, что за подобное ваше поведение вас бы раньше расстреляли на месте? Станьте обратно и молчите!» Этот мужичок становится в очередь и громко всем так заявляет: «По-моему, у этой власти не только продукты, но и патроны уже кончились!» Каково! А?!

Профессор смеялся с удовольствием, поглядывая на улыбающегося Чарышева. Когда они вошли в гостинную, Вадим с восторгом стал рассматривать книги. Они были повсюду. Создавалось впечатление, что в комнате вообще не было стен. Их заменяли массивные книжные полки. Казалось, что именно на них держался потолок. Они же поддерживали и дугообразные окна.

Посредине комнаты, под огромным бордовым абажуром, стоял большой круглый стол. В углу примостился старый лимон с запылёнными листьями.

— Ну что ж, к делу! — энергично сказал профессор. — Видите вон ту жёлтую папку? — обратился он к Чарышеву, указывая на верхнюю полку. — Доставайте её и выбирайте, что вас заинтересует. Там несколько тетрадок с выписками... А я вас вынужден покинуть. Мы потом с вами за чаем обо всём подробненько и поговорим.

Чарышев взял с полки папку и с ходу начал читать, не дойдя даже до стола. Рукописные выписки касались какого-то Каверина. На обложке крупно было выведено и подчёркнуто: «Пушкин. Тургеневы». Тетрадка состояла из черновых заметок. Причём писались они в разные годы. Уже через абзац цвет чернил изменился с синего на выцветший фиолетовый, и на полях последовало пояснение особенностей жизни Петербурга начала девятнадцатого века. Такое вкрапление бытовых деталей и частностей всегда приводило воображение Чарышева в какое-то азартное состояние, делавшее его, как всегда, страстным созерцателем и своеобразным участником описываемых событий...

Дом на Фонтанке принадлежал обер-прокурору Синода, министру духовных дел и народного просвещения России Александру Голицыну. Очень влиятельному человеку в государственной власти.

По сравнению с близлежащими дворцами этот дом казался небольшим. Даже несмотря на то, что был он трёхэтажным. Его фасад выделялся выстроенным посредине четырёхколoнным портиком с треугольным фронтоном.

Было и ещё одно примечательное обстоятельство у этого дома. Он с утра до вечера вглядывался окнами в стоявший по другую сторону реки Михайловский замок. Судьба которого с самого начала была омрачена трагическим событием — убийством императора Павла. Его задушили заговорщики во главе с начальником тайной полиции. Об этом говорили почти в открытую, хотя в официальном сообщении утверждалось, что Павел умер от болезни. Вот таким образом на российский престол взошёл его сын Александр, который, кстати, довольно часто бывал в гостях у хозяина этого дома.

На последний этаж, который снимали братья Тургеневы, вела широкая, закруглённая лестница.

— Я всю прислугу отпустил, — пояснил Александр Тургенев, обрадовано встречая внизу раскрасневшегося от лёгкого морозца молоденького Александра Пушкина. — Так что сможем поговорить «без ушей». Голицын уже дней как десять со всем семейством в Москве находится. Правда, к нам сейчас гости из Симбирска заявились, но они, я думаю, ненадолго. Жуковский обещался сегодня заехать! Вяземского нет, по Европе путешествует... Карамзина тоже не будет... Но, несмотря на их отсутствие, мне, как раз по их наущению, придётся тебя, Сашка, очень серьёзно пожурить...

Тургенев приостановился на лестничном закруглении. Не заметивший этого Пушкин продолжал энергично шагать по ступенькам. Затем обернулся и запрыгал вниз, стуча рукой по перилам, кривляясь как избалованный мальчуган. Он и был на него чем-то похож из-за своего небольшого роста и искромётного блеска в глазах.

— Поговаривают, что теперь вас все начинают называть «золотой молодёжью»? — посмеиваясь, спросил Тургенев, вновь начиная движение.

— Может, и называют... — безразлично отреагировал Пушкин. И, увидев идущего вниз Николая — младшего из братьев, радостно поприветствовал его, и удивлённо воскликнул. — Николя, ты разве уходишь?!

— Не волнуйся, душа моя, только в подвал за вином и тут же возвращаюсь, — игриво сообщил тот, продолжив неторопливо спускаться, немножко прихрамывая на левую ногу.

— А ещё, как мне сообщили, вас начинают величать «новыми россиянами», — сказал, посмеиваясь, Александр Тургенев. — Забавно! Выходит, передо мной сейчас как раз и есть один из представителей этого незнакомого мне племени.

Пушкин вновь взбежал по ступенькам. И на площадке между этажами, напев какую-то песенку, проворно крутанулся и, слегка потеряв равновесие, налетел на Тургенева. Тот отреагировал недовольно и сердито стал отчитывать:

— Александр, ты что как какой-то ребёнок крутишься?! Что это за легкомысленные пируэты? Ты ведь дворянин, окончивший элитный лицей и принятый на службу не куда-нибудь, а в Коллегию иностранных дел. Пора, мой друг, становиться уже значительно серьёзнее! Впрочем, есть кое-что и похуже, — тон Тургенева стал резким и жёстким. — Как там у вас, сударь, начинается? — и он стал читать язвительно и негромко:

Мы добрых граждан позабавим

И у позорного столпа

Кишкой последнего попа

Последнего царя удавим.

Александр Тургенев возмущённо взмахнул руками:

— Это не поэзия. Это самое настоящее убожество! — и он неприязненно покачал головой.

— А может, это и не моё вовсе? — попытался беспечно возразить Пушкин. — Мне, Александр Иванович, знаете, много чего лишнего в последнее время приписывают, уж поверьте...

— Может быть что-то и приписывают... — удручённо покачал тот головой. — Но только в данном случае «не твоё» в том смысле, что две-три строчки здесь от Дидро, а уж всё остальное — от тебя. Гордиться-то нечем. Тем более что это всё — самый примитивный образец площадного вольнодумства прошлого века. Стишки на потребу невзыскательной публике, как потешная трещётка...

— А шум-то как раз и нужен, Александр Иванович, — и Пушкин громко хлопнул ладонью по парапету лестницы. — Нужен! Без него не выделишься из презренной толпы! По-другому сейчас нельзя. Время такое!

— То-то говорят, что ты и Баркову теперь подражаешь, самым его мерзким и бесстыжим одам? Так? — Пушкин молчал, продолжая игриво водить рукой по балясинам. — А знаешь, Александр, как он закончил? — Тургенев, не дождавшись ответа, недовольно вскинул голову и почти прокричал. — Дерьмом захлебнулся в выгребной яме! — и, чуть помолчав, очень спокойно продолжил. — А в записке предсмертной написал: «Жил грешно — умер смешно». Вот в этом и уместился весь смысл его короткой жизни. Только стоило ли ради такого жить?!

Пушкин замер и серьёзно спросил:

— И сколько он прожил?

— Ему было... — Тургенев задумался. — Да почти столько же, сколько и мне сейчас. Около тридцати шести. Не больше.

— Куда уж больше! — смеясь, вскинул руки Пушкин. — Совсем старик.

— Сашка! Прекращай паясничать. Лучше берись за ум, пока не поздно. Дядя, Василий Львович, жалуется на твою необузданную ветреность. Жуковский тоже тебя вовсю в письмах бранит за леность и нерадение о собственном образовании. Карамзин написал, что уже не знает, как образумить твою беспутную голову и... А другой очень уважаемый человек... Не буду его называть, — Александр Иванович тяжело вздохнул. — Он о тебе сказал совсем уж нелицеприятное... Сказал, что «высшая цель Пушкина — блистать поэзией, но только в этом человеке нет ни любви, ни религии, а сердце его так холодно и пусто, как, может, не было ещё ни у кого другого». Уж прости, Александр, жёстко, но как есть. Заслужил!

— Да будет вам известно, Александр Иванович, что директор нашего лицея мне это всё напрямую высказывал! Не делая из этого, как вы, никаких тайн.

Тургенев несколько замялся, но тут же всплеснул руками:

— Вот ты, значит, и цени такую прямоту уважаемого Егора Антоновича. Поверь, Сашка, ну не за что тебя в последнее время по головке гладить! Постоянно у тебя какие-то вакханалии, безумные выходки... Вот Энгельгардт и высказал тебе то, что у него накипело.

— Как учит пословица: кто старое помянет – тому глаз вон!

— А кто забудет – оба! Как видишь, как раз во второй-то части и заключается истинный смысл этой русской народной мудрости, – хитро улыбнувшись, воскликнул Тургенев, вводя своего гостя в небольшую залу.

Заметное превосходство в возрасте Александра Ивановича Тургенева никогда не становилось препятствием в их взаимоотношениях с Пушкиным. Они были друзьями ещё с тех времён, когда Тургенев посодействовал поступлению одиннадцатилетнего Саши в только что открытый Царскосельский лицей. Его тогда впервые привёз в Петербург дядя, Василий Львович.

С тех пор Александр Тургенев стал другом и своеобразным опекуном Пушкина. Что-то было очень притягательное и спокойное в этом человеке. Он отличался удивительным свойством уважительного отношения к личности каждого приходящего. Мог по-отечески поругать, но никогда не показывал превосходства своего ума или занимаемого положения. А должность он имел солидную: был директором департамента духовных дел российской империи.

— Знакомься, Александр Сергеевич, перед тобой достопочтенные наши симбирские помещики, — вводя Пушкина в гостиную, начал представление гостей Александр Тургенев, указывая на четырёх господ, сидевших в креслах и на диване.

Первым он назвал самого пожилого:

— Это Никанор Африканович Лахтин. Уважаемый человек в своих краях. Кремень! По всей Волге в почёте. А для некоторых из присутствующих, — Тургенев с улыбкой показал на себя, — он хорошо известен с детских лет как всеми любимый «дядя Африканыч».

Грузный, седовласый Лахтин привстал, протянул громадную руку и протяжно произнёс:

— Может, оно и так. Симбирские, они ребята крепкие, сами себе на уме. Даже перед разбойниками Разиным и Пугачёвым не пали. Выдюжили. Разбили бунтовщиков. И я горжусь тем, что принадлежу именно к такому роду-племени.

Пушкин представился, улыбнулся и подошёл к молодым симбирцам, которые рассматривали его с большим любопытством:

— Это сосед по имению нашему, Фаддей Афанасьевич Шошин, — Тургенев назвал первого из сидевших на диване. Далее он несколько замешкался, и, увидев это, Никанор Африканович приподнялся и представил сам двух других гостей:

— Наши компаньоны, так сказать, они вперёд нас в Петербург приехали. Аристарх Фёдорович Бескопытов и Василий Львович Киндюков.

Киндюков поднялся, манерно поклонился, пригладил напомаженные волосы и подобострастно затараторил:

— Две тысячи сто восемьдесят шесть душ крепостных. Пристань на Свияге имеется, заводик... и мельница в наличии. Так что, если какие дела вас на Волге интересуют — милости просим. Ещё хочу сказать, Александр Сергеевич: рад несказанно, что могу теперь познакомиться с вами лично. Уже наслышаны... о вашем даровании, так сказать, — и он посмотрел на вошедшего Николая Тургенева. — Наслышаны...

Пушкин благодарно кивнул. И пока у него что-то узнавал Александр Тургенев, к сидящему на диванчике Киндюкову придвинулся Лахтин и шёпотом недовольно спросил:

— А не тот ли это будет Пушкин, стишки неприличные которого по губернии в списках ходят?

— Тот, тот! Он и есть, — восторженно подтвердил, наклоняясь к нему, Киндюков. Но, услышав приглушённый заливистый смех Пушкина, тут же отстранился и с прежней манерностью, очень громко воскликнул. — Нас, нас, господа, не забывайте! Мы ведь тоже хотим интересное послушать.

— Вчера этот анекдот у Загряжских рассказали, — уже обращаясь ко всем, продолжил Пушкин. — Как вам, наверное, известно, у князя Багратиона⁶ был преогромнейший грузинский нос, а наш партизан Денис Давыдов⁷ почти и вовсе был без носу. И вот, во время сражения с французами, его посылают со срочным докладом к генералу Бенигсену. Тот прискакал и спешно объявляет: «Князь Багратион прислал меня к вам доложить вашему высокопревосходительству, что неприятель у нас на самом носу...». Тот его резко прерывает и говорит: «Если можно, то, поточнее, пожалуйста! На каком таком носу, Денис Васильевич? Ежели на вашем, так он уже близко, если же на носу князя Багратиона, то мы с вами ещё и отобедать успеем...»

Пушкин, ещё даже не договорив, начал заразительно смеяться. А по окончании забавной истории смеялись уже все.

— Вот так всегда, — начал радостно пояснять Николай Тургенев, обходя всех с подносом, уставленным бокалами с водой и бургундским, — как только заявляется наш милый друг, Александр, так сразу или шутку какую принесёт с собой, или какой-нибудь анекдот новый расскажет для всеобщего удовольствия. Вот за это я его и люблю всем сердцем.

Он подошёл к окну, возле которого стоял в задумчивости Лахтин, и предложил тому вина. Но тот отказался и, повернувшись к старшему Тургеневу, с сожалением сказал:

— Да, Александр Иванович, «повезло» тебе... Цельный день дворец деспота этого перед глазами... — Никанор Африканович сочувственно покачал головой. — И что ж, так никто в нём и не живёт?

— Нет. Слишком свежи ещё воспоминания об изверге этом, — взволнованно заговорил Александр Тургенев, глядя на Михайловский замок. — Слишком жуткие времена с ним связаны. Трудно поверить, что совсем недавно неугодным вырывали ноздри, отрезали языки и ссылали в Сибирь... Всех в страхе держал!

— Да, истинный деспот, — нерешительно подключился к разговору Фаддей Шошин. — Даже слова «гражданин» и «отечество» запретил к всеобщему употреблению... А маршала Суворова в ссылку отправил! За что, спрашивается?! За то, что этот великий наш русский полководец ни одного сражения не проиграл?! За это, что ли, он его так отблагодарил? Вот потому-то Суворов и говорил, что у него две раны на войне и пять — при дворе!

— Господа, а поясните мне неразумному, — неожиданно резко подал голос Аристарх Бескопытов. — Почему же это дворяне наши горделивые даже и не пикнули, когда император Павел взял и восстановил их позорное наказание розгами? Как же можно было допустить такое унижение человеческого достоинства? Будто смерды они, а не... Будто твари какие-нибудь бессловесные...

— Это почему же «не пикнули»?! — возразил Пушкин. — Не сразу, но нашлись... Нашлись те, кто взял и приблизил справедливый конец, — и он резким движением кулака изобразил сокрушительный удар и указал на Михайловский дворец. — На каждого Цезаря всегда должен быть свой Брут. Вот он и у нас нашёлся!

— Эх, Александр Сергеевич, ты бы лучше не прозой убеждал, — всплеснул раздосадовано руками Александр Тургенев. — Пользы бы было гораздо больше, если бы ты талант свой поэтический на настоящее дело употребил. Говорил тебе и ещё раз скажу: боюсь, что дарование твоё сойдёт быстро на нет, если не посвятишь его настоящим либеральным идеям. Только такими стихами можно теперь заслужить бессмертие. Поэты должны восхищать душу и просвещать умы.

Александр Тургенев быстро подошёл к окну и, указывая на Михайловский замок, печально сказал:

— Он ведь всем нам как укор напротив стоит. Только большинство очень быстро забыло, что тиранство Павла возросло именно на похабщине слащавой да на угодничестве усердном. Уж постарались наши князья и графы вместе с приближёнными сочинителями. Постарались... Можешь и ты, Александр, путь этот продолжить, — сказал он, глядя на Пушкина. — Правда, дорога эта и без тебя давным-давно вся поистоптана. А вот поэта, говорившего на языке свободы, никогда ещё не было у нас в России. Никогда!

— А вы не беспокойтесь, Александр Иваныч, — со всей строгостью и серьёзностью возразил Пушкин. — Я не рождён царей забавить. И должен вам сказать, что поэт ни в чём никому не обязан. Поэзия, в чём я уверен, существует только ради самой поэзии и ни для чего другого.

— Вот так и выясняется, господа, — язвительно произнёс Киндюков, — что у нас до сих пор и Байрона своего нет, и Вольтера. И, судя по всему, и не предвидится. А значит, никогда нам и не догнать в этом соседку Европу!

В этот момент стоявший в задумчивости Александр Пушкин энергично огляделся и, увидев в секретере стопку бумаги и чернильницу с пером, схватил их и стремительно направился к огромному невысокому столу, стоявшему у противоположной стены. Не найдя свободного стула, он попробовал сочинять стоя, но, ощутив неудобство, в одно мгновение запрыгнул на стол и, распластавшись на нём, стал очень быстро писать, лишь изредка приподнимая голову и бросая взгляд на Михайловский замок.

...Сероватая болонка шустро вбежала в комнату, остановилась посредине, огляделась и тут же засеменила обратно. Из комнаты, в которой скрылась собачонка, донёсся приглушённый голос Вильегорского:

— Дуся! Девочка моя. Ну что же ты опять улеглась. Поднимайся! Пойдём, я тебе молочка подогрел. Поднимайся... Ну нельзя же все время спать! Ты превратилась в настоящую аристократку... — затем послышалась какая-то возня и возмущённый возглас профессора. — Дуся!

От этого вскрика собачка громко затявкала и стремительно выбежала в приоткрытую дверь прямо в гостиную. Чарышев нагнулся к ней и потрепал за уши. Собачка тут же бухнулась на пол и блаженно закрыла глаза.

— Ох, Дуся, ты и соня... — сказал Чарышев, поглаживая собачонку. — Да к тому же ещё и балованная...

— Дуся — это я... — раздался полный безразличия женский голос. Чарышев вскинул голову и увидел в проёме двери достаточно ещё молодую, полноватую женщину. С растрёпанными волосами. С заспанным помятым лицом. В халате с синими аляповатыми цветами. В огромных стоптанных тапочках.

— А псину зовут Шельма, — сказала, громко зевая, женщина, исчезая в глубине коридора, лениво пиная соскочивший с ноги тапок.

Появившийся Вильегорский несколько сконфуженно пояснил:

— Это, молодой человек, моя Евдокия. «Жёнка», как любил говаривать Пушкин о своей Таше, то есть о Наталье Гончаровой. Правда, у них разница в возрасте была всего лишь тринадцать лет. А у нас... Ну, вы сами видите... А в остальном правильные пропорции соблюдены. Я бы, поверьте, себе никогда не позволил выбрать благоверную так, как это сделал Пушкин. Ведь Натали была значительно выше его ростом. Очень значительно выше! — и Вильегорский показал руками эту огромную разницу. — Вы представляете, как смотрелась эта знаменитая парочка на великосветских балах?! Мне вот только однажды довелось танцевать с женщиной, на которую я смотрел снизу-вверх. Знаете, как я себя чувствовал?! Я себя чувствовал мотыльком, порхающим вокруг фонарного столба. Честное слово! Легковесным мо-тыль-ком... Уверяю вас! Кстати, как ваша девушка поживает?

— Пропала, — пожал плечами Чарышев.

— Ищите, если она вам нужна, конечно.

— Да искал уже, — недовольно пояснил Вадим. – Всё объездил. Всё как есть обошёл...

— Бывает, — недослушав, закивал Вильегорский и тут же сочувственно вскинул руки. — Ну ладно... Минут через двадцать уж, как хотите, а будьте готовы к трапезе. Отказы не принимаются. Всё, я вас опять покидаю.