Если судить по оценкам в зачётке, то одногруппник Чарышева Юрий Прокушев был одним из самых нерадивых студентов. Правда, сам он этим никогда не тяготился. Для него был важен только диплом, а прилагавшиеся к нему знания считал необязательным дополнением.

 

Он всегда выбирал только то, что приносило ему зримую пользу и доставляло реальное удовольствие. Например, ещё в начале учёбы однокурсницы признали его самым элегантным и красивым студентом. Юрка гордился таким выбором и не скрывал своего восторга. Ревностно оберегал титул негласного красавца и никому его не уступил за все последующие годы. Более того, Прокушев настолько стал дорожить производимым впечатлением, что научился любоваться своим отражением не только в зеркале, но и в людях.

 

Высокий. Холёный. Подбористый. Всегда стильно одетый. Некоторые девушки не просто засматривались на него, а в открытую манили взглядами для знакомства. И он постепенно привык к такому восторженному вниманию и стал умело пользовался им.

 

Этим утром Юрка Прокушев, после загульной ночи, шёл по институтскому коридору смурной и невыспавшийся. Но выглядел, как всегда, безупречно. На нём великолепно смотрелась новенькая американская джинсовая рубашка. Брюки из плотного саржевого денима. Шикарные югославские ботинки из мягкой кожи с упругими коричневыми шнурками. Всё надетое на нём можно было достать только по блату. В магазинах это не продавалось.

 

Другой бы не услышал, а он чутко среагировал на раздавшийся сзади легковесный перестук женских каблучков. Резко обернувшись, Прокушев увидел изящную Татьяну Парамонову, секретаршу ректора, и тут же поплыл за ней как рыба-прилипала, всё убыстряя и убыстряя шаг.

 

Юрка был знаком с ней уже около двух лет, и для него она была вовсе не недотрогой, как для большинства других однокурсников, а доступной и смазливой Таньчей, в лице которой было что-то детское и кукольное.

 

Он шёл сзади неё с довольной ухмылкой, горделиво подняв голову, и любовался её изящной и притягательной фигурой. Иногда он сжимал трубочкой тонкие губы, будто присасывался хоботком к сладостному нектару. Так делал всегда, когда что-то доставляло ему особенное удовольствие.

 

Юрка уже почти вплотную приблизился к Таньче и трепетно начал вдыхать утончённый запах её духов, который зазывно манил лёгким пьянящим соблазном.

 

Прокушев уже знал, что такой аромат мог исходить только от хорошего импортного парфюма. Отечественные ширпотребовские духи были напрочь лишены этой искусительной таинственности и манящей нежности. Он их терпеть не мог за тяжёлые, удушающие запахи фиалки или ландыша, грубо дубасившие кулаком по его обонянию.

 

Благоухание французских духов Таньчи было лёгким, влажным, чуть медовым и сладковатым. Юрка наклонился к ней и с вкрадчивой игривостью зашептал:

 

— Доброе утро, восхитительная и обворожительная мадмуаз-э-э-ль Парамонова.

 

— Привет, солнышко! — глянув на него, удивлённо и обрадовано воскликнула Таньча, поправляя двумя тонкими, длинными пальчиками спутавшиеся завитки волос за маленьким, розоватым ушком. Другой рукой она крепко прижимала к вздёрнутой груди голубенькую папочку и коробку с кнопками.

 

— А ты знаешь, Парамонова... — приобнимая её за талию, заговорил он с чувственным придыханием. — Знаешь, как в Париже говорят настоящие мужики о таких красивых девушках, как ты?

 

— Как? — кокетливо состроила глазки Таньча.

 

— Они... Они... — Юрка манерно затряс руками и сладостно произнёс, переходя на шёпот. — Они дрожат от страсти, как... Как скакуны перед забегом... И, чтобы успокоить себя, пренебрежительно потом так говорят, — в этом месте он сделал многозначительную паузу, нежно погладил руку Таньчи и, закрыв глаза, будто наслаждаясь сказанным, продолжил. — Они говорят... — и тут Юрка сначала хамовато хмыкнул, а потом, не сдерживаясь, заржал во всю глотку. — Они безразлично так говорят: а ведь кому-то эта чувырла смазливая уже до чёртиков надоела! — Прокушев продолжал громко, несдержанно гоготать, любуясь произведённым эффектом.

 

Таньча стояла поражённая. Растерянная неожиданной грубостью. Потом с недовольным вздохом огорчённо выдавила из себя:

 

— Дурак ты... — и тут же резко отмахнулась от его попытки вновь приобнять её за талию.

 

— Ну ты что, обиделась? Шуток, что ли, не понимаешь?!

 

— Да нет, всё я понимаю, — приходя в себя, с очень серьёзным видом сказала Таньча. — Мне-то что?! Это тебе должно быть не до шуток! Знаешь, какой я приказ сейчас несу?! — и она с сожалением глянула на Юрку.

 

— А мне без разницы, что ты там несёшь! Мне вот эта вся фигня, — и он пренебрежительно указал рукой на висящие объявления, — до лампочки...

 

— Ну если тебе приказ о твоём отчислении «до лампочки», тогда...

 

— Какой? Ты что, сбрендила?! — перебил её перепуганный Юрка.

 

— А я-то здесь при чём? — удивилась Таньча, недовольно пожимая плечами, медленно подходя к стенду объявлений. — Если бы ты сам не выпендривался... Вот слушай... — и она, вытащив из папки лист бумаги, стала неспешно читать, безразличным монотонным голосом. — ...Отчислить за систематическую неуспеваемость студента пятого курса Прокушева Ю. Пэ...

 

— Покажи! — ошарашенный Юрка выхватил из её рук злополучный приказ и тут же стал лихорадочно вчитываться в текст. — ...Положение о конкурсе... — пробормотал он и недоумённо посмотрел на Таньчу.

 

— Да пошутила я! — с восторженным лукавством воскликнула она и тут же издевательски съёрничала. — Ты что, Прокушев, шуток не понимаешь?!

 

— Ни фига себе пошутила... — еле выдавил из себя переменившийся в лице Юрка. — Ты чё, Парамонова?! Так же можно... Да за такие...

 

— Ну всё... Всё! Успокойся, солнышко, — и Таньча ласково погладила его будто ребёнка. Но, увидев идущих студентов, отдёрнула руку и повелительно скомандовала. — Не стой истуканом! Лучше помоги куда-нибудь это прикнопить!

 

— Куда-нибудь, — раздражённо сказал Юрка, оглядывая огромный стенд, весь завешанный бумагами. — Куда тут... Слушай, а вот эта макулатура зачем здесь висит?! — и он показал на нарисованный от руки неказистый плакатик, на котором было крупно выведено «Поздравляем с Новым 1988 годом!»

 

— А мне нравится. Особенно, вот эти восьмёрочки-снеговички. Такие потешные! — сказала Таньча.

 

— Причём здесь восьмёрочки! Скоро февраль уже!

 

— А-а-а... — обрадовалась своей догадке Таньча. — Ты думаешь, уже можно снять?

 

Прокушев рывком сдёрнул плакат со стенда и небрежно сказал:

 

— Цепляй теперь свои бумажки!

 

— Спасибо, солнышко! Только из-за этих «бумажек», как ты говоришь, вчера такой сыр-бор разгорелся! — начала с волнением, торопливо рассказывать Таньча, прикрепляя листочки кнопками, и не забывая кокетничать. — Сам министр звонил... Ректор злющий ходил. Кричал на всех... А потом позвонили... — и она прошептала на ухо Прокушеву. — Из самого ЦэКа⁴. Я чуть жвачкой не подавилась. Представляешь?! И говорят ему... Я подслушала немножко... Так, случайно... Чуть-чуть. Говорят: «Это не вашего ума дело, выполняйте, что приказано!» И бросили трубку... А там, Юрочка, — и она приложила руки к груди, — действительно, такое написано... Такое! Мне бы кто раньше сказал — не поверила. Сам посмотри, — и Татьяна, прикнопив последний лист на стенд, покачала головой и многозначительно ткнула пальцем в текст.

 

Прокушев бегло, с нарастающим любопытством прочитал положение о конкурсе и восторженно воскликнул:

 

— Ни фига себе! Вот это да! — и тут же помчался в аудиторию, где должна была проходить первая «пара».

 

— Чарышева не видел? — спросил он на ходу у Сашки Коренного.

 

— Нет. Не приходил ещё, — ответил тот.

 

Юрка забежал в курилку. Заглянул в буфет. Стал спускаться по лестнице и увидел входящего с улицы Вадима Чарышева. Вихрастого. С большими голубыми глазами. В незастёгнутом сером пальтишке.

 

Можно было смеяться над его некоторой несуразностью и лопоухостью, и тут же восхищаться аристократичной утончённостью и красивым профилем лица. Правда, если бы пришлось начинать представление с его одёжки, то получилось бы довольно скудное и невзрачное описание.

 

На нём были дешёвенькие советские штаны «под джинсу», грубые и убогие. Не лучше смотрелась и серенькая рубашка детсадовского фасончика. Нелепо выглядели и его чёрные ботинки, почти такие, какие носили солдаты и милиционеры.

 

В чертах его лица было что-то такое, что одновременно подчёркивало строгую серьёзность и недоступность, но в то же время говорило о его какой-то детской наивности и искреннем простодушии. Этого простодушия было столько, сколько могла вместить его распахнутая миру душа. И эта открытость была неимоверно прекрасной. И в тоже время — невероятно опасной. Потому что именно с блаженного рая началась для человека дьявольская дорога в преисподнюю.

 

Чарышев ещё в дверях как примерный ученик предусмотрительно стянул с головы кроличью шапку. И, быстро спускаясь в гардеробную, размахивал ею, держа за тесёмки.

 

— Вадька, это наш шанс! — тормошил его запыхавшийся Прокушев, помогая ему на ходу раздеваться. — Три победителя поедут в Америку! — и он радостно запел на мотив известной песни «America the Beautiful». — Амэрика, Амэрика...

 

— Какую Америку? — недовольно перебил его Вадим, оттирая замёрзшие руки. — Вроде и мороза почти нет, а я задубел совсем, пока шёл...

 

— Конкурс! Конкурс студенческих работ объявили. «Прыжок через океан» называется, — страстно пояснял Юрка. — Три лучших получат... Как их? Эти... Гранты! — и он учтиво подал молодой и дородной гардеробщице его одежду.

 

— Подожди, — попросил Вадим и, взяв у него из рук шапку, небрежно засунул её в рукав своего хлипкого пальтишка.

 

— Ну ты, блин, как пацан какой-то из деревни, — возмутился Юрка, вытаскивая обратно шапку. — Пора уже посолиднее становиться. Правда? — с напускной галантностью обратился он к гардеробщице, отдавая пальто. — Вот, пожалуйста! — но та ничего не ответила и, немножко улыбнувшись, смущённо посмотрела на него. Юрка, наклонившись к ней поближе, игриво сказал. — А ты ничего так... Новенькая? — и тут же брезгливо фыркнув, злобно продолжил. — Только вот если бы ты ещё «спасибо» научилась говорить! А то как... Как в Задрючинске своём каком-то...

 

В холле, дождавшись, когда пройдёт шумная группа студентов, Прокушев заговорщицки сказал Чарышеву:

 

— В общем так, Вадька, у меня гениальная идея... Такая гениальная, что всю жизнь нашу перевернёт! А надо-то всего ничего... Ты мне помогаешь написать статейку, а я тебе достаю разрешение на работу в рукописном отделе... В спецфонд... Ну и ещё там куда? Ты же хотел?

 

— Хотел... Ещё как хотел! — с восторженной заинтересованностью воскликнул Вадим. — Но они говорят...

 

— А у меня дядька замом в министерстве культуры работает. Сечёшь?! А если мы напишем... Ну если напишем что-то такое, чего ни у кого не будет... То победа нам обеспечена! Понимаешь?! А в Америке ты сможешь в любом научном фонде работать... Доступ получишь к какому угодно архиву... Ну и деньги...

 

— А сможешь? Разрешение достать сможешь?

 

— Да без вопросов...

 

— Слушай, а какие условия этого конкурса? — оживился Вадим.

 

— Пойдём. Пойдём! Сам всё прочитаешь.

 

— А Санька Коренной тоже с нами?! — спросил Вадим, когда поднимались на второй этаж.

 

— Не-е-е. Он же английский — ни в зуб ногой. А там знание языка обязательно.

 

— Да я тоже его не очень, сам знаешь, — раздосадовано сказал Чарышев.

 

— Ничего... У нас с тобой ещё есть почти целых полгода. Подучим! Главное сейчас для нас — хорошие работы написать.

 

— Каких полгода?! У нас же защита в июне! Забыл?

 

— Старичок, ничего я не забыл! Просто шанса такого может больше никогда и не быть! — Юрка доверительно обнял Вадима. — Понимаешь, никогда! Только сейчас! Это как трамплин для всей жизни! Сейчас или... Понял?! Идём!

 

Возле доски объявлений уже появились несколько студентов, с интересом обсуждавших положение о конкурсе. Юрка бесцеремонно отодвинул в сторону какого-то очкарика с рыжеватой шевелюрой и протолкнул Вадима к самому стенду.

 

— Смотри! — и он, ткнув пальцем в текст, стал сбивчиво читать. — Советский Фонд «Гуманитарная инициатива» и Американский Институт Гленнана оплачивают трём победителям перелёт в Вашингтон. В обе стороны! — и Юрка восторженно потряс указательным пальцем. — Семьдесят пять процентов страховки, проживание и питание в течение одного месяца. А также... — он перевёл взгляд на следующую страницу и с прежней бесцеремонностью пригнул голову возмущённого очкарика. — ...А также обеспечивают удобный доступ к библиотеке Конгресса США, национальным архивам, различным образовательным и исследовательским организациям... А вот — самое главное! Ежедневная выплата стипендиату составляет 100 долларов... Понял?! Е-же-дне-в-ная! Это же, Чарышев, житуха, как в раю!

 

Когда они проходили мимо портретной галереи членов Политбюро ЦК КПСС, Юрка резко остановился и, вглядываясь в своё отражение в застеклённой рамке, аккуратно причесал волосы. И только потом увидел, что стоял напротив портрета Горбачёва. Генерального секретаря ЦК КПСС. Убедившись, что в коридоре никого нет, Юрка нагловато ухмыльнулся и, пафосно подняв голову, издевательски спопугайничал в горбачёвском стиле:

 

— Не надо... Не надо, понимаешь, тут подбрасывать... Я, товарищи, прекрасно осведомлён, что нужно простому народу... Советскому народу нужна, так сказать, гласность и перестройка! — он потряс рукой и выразительно посмотрел на другие портреты.

 

Чарышев подыграл и, состроив удивлённую гримасу, пародийно продолжил:

 

— Мы ещё с вами разберёмся, кто у нас здесь who is who?

 

Обнявшись, они рассмеялись. А потом вновь начали дурачиться.

 

Уже на следующий день Вадим по просьбе Прокушева написал два заявления на допуск в архивы. Юрка прочитал и поморщился:

 

— Ну не так же это всё надо писать! Напиши, что ты не просто студент «педа», а победитель молодёжного конкурса, что у тебя уже есть три... Целых три опубликованных научных статьи!

 

— Две! И то одна в соавторстве... — начал поправлять его Вадим.

 

Юрка пренебрежительно хлопнул по плечу Чарышева и недовольно сказал:

 

— Вадька, ты Вадька! Тобой же страна может гордиться! А ты... Дурачок, ты, дурачок... Мне бы твои способности... — с сожалением вздохнул Прокушев. — Ладно, пиши...

 

Вадим стал дописывать, а Юрка, прочитав перечень запрашиваемых документов, удивлённо спросил:

 

— А ты что не собираешься писать о своих декабристах?!

 

— Нет! У меня сейчас другая такая интереснейшая тема открывается. Я до такого докопался...

 

— Слушай, а ты тогда мне дай черновичок свой по этим твоим «первенцам свободы», — бесцеремонно оборвал его Прокушев. — Помнишь, ты доклад на конференции делал? А я что-нибудь из него своё сварганю. Договорились?

 

— Ладно, — сказал Вадим. — А разрешение когда дадут?

 

— Быстро. Ходатайство на тебя оформят и сразу перешлют.

 

— Слушай, а мне бы посмотреть, например, воспоминания Горбачевского, Вульфа... Закрытый фонд, говорят. Ну и к письмам Пушкина... Многие тоже нельзя нигде почитать...

 

— Пиши! Всё будет. Не дрейфь! Допуск ко всему получишь! — с уверенной лёгкостью пообещал Прокушев и постучал себя кулаком в грудь. — Я тебе обещаю!

 

Они только пару раз сходили вместе в библиотеку. Недели через две Юрка, забирая несколько объёмных тетрадок «черновичка» по декабристам, клятвенно заверил Чарышева, что все бумажки уже оформляются и своё обещание он обязательно сдержит:

 

— Понимаешь, дядька в загранкомандировку неожиданно уехал, — пояснил Юрка. — Как вернётся, тогда мы с тобой этот допуск к самым редчайшим раритетам сразу и получим. Там только печать осталось поставить. Ты потом меня за это всю жизнь благодарить будешь! Хотя, честно говоря, я терпеть не могу вот эту возню со всем этим старьём архивным... У меня на пыль эту аллергия жуткая. Я даже... Даже запаха её не переношу... — и он закрыл ладонью себе нос и презрительно поморщился.

 

В последующие дни каждый приход Чарышева в музейную библиотеку обязательно начинался с визита на второй этаж. Он заходил в крохотную приёмную директора и спрашивал у секретаря:

 

— Ходатайство из Министерства культуры на меня не приходило?

 

И ему постоянно отвечали со снисходительной улыбкой:

 

— Нет, молодой человек, не приходило.

 

---