800m bronnay dom 2800200

 

Вконце апреля 1988 года почти каждый день шли дожди. Часто проливные. Вадим Чарышев ещё с прошлой осени, с того дня, как устроился дворником, стал ненавидеть любые осадки. Потому что для него они всегда означали непременный внеплановый выход на тягостную и муторную работу.

 

Комната на Малой Бронной, в которой он жил, располагалась рядом с бойлерной, в цокольном этаже дома. Это была коммунальная квартира. Она официально числилась нежилой и принадлежала ДЭЗу — дирекции по эксплуатации зданий. Но на самом деле в ней жили, кроме него, студенты-молодожёны и ворчливая старушка Фаина Яковлевна. Семейные жаловались ему, что ежемесячно платили смотрителю сорокарублёвую «дань» за своё неофициальное пристанище.

 

Чарышев убирал огромные дворы, прилегавшие к Бронной и Спиридоньевскому переулку. И тоже отдавал часть зарплаты за предоставленное жильё, которое ему не полагалось из-за прописки в общежитии. С учётом стипендии, у него оставалось девяносто рублей, которые обеспечивали, как ему казалось, приличное существование. Чарышев имел не только свой угол, но и мог покупать любые книжки. Даже недорогие антикварные.

 

Единственным жильцом, ожидавшим переселения, была Фаина Яковлевна. Остальных «по бумагам» не существовало и они были вынуждены жить в потаённой квартирке по строгой рекомендации техника-смотрителя: «Как мышки, не привлекая внимания».

 

Той апрельской ночью, холодной и промозглой, он убирался в самом дальнем закутке, который примыкал к Спиридоньевскому. Ещё за два дня до Первомая начальство потребовало «навести идеальный порядок на вверенных участках». И потому Вадим махал метлой старательно, зная, что утром все дворы будет обходить специальная комиссия.

 

Чарышев заметил эту женщину сразу. Она мелькала в полуночной темени приметным светлым пятнышком. Одета была простенько. Дешёвенькое болоньевое пальтишко. Вязаная шапочка. Грубоватые серые сапожки с тупыми носами.

 

Женщина всё время покашливала. И постоянно поправляла на носу очки с толстенными стёклами.

 

Она торопливо заходила в подъезды и, пробыв там две-три минуты, быстро выходила, беспокойно оглядываясь. И вновь направлялась к следующему дому. «Наверное, ищет кого-нибудь», — подумал Чарышев.

 

Закончив работу, он понёс инструменты в подсобку, которая располагалась в парадной соседнего дома. Вадим открыл тихонько дверь подъезда и сразу увидел эту женщину, бросавшую какие-то листочки в почтовые ящики. Только при свете он рассмотрел, что это была та самая «фифа» из библиотеки.

 

Заметив его, она испуганно шарахнулась, а Вадим радостно произнёс:

 

— Добрый вечер! — и тут же про себя отметил, что была она намного моложе, чем ему показалось вначале. В заблуждение вводила её полнота, добавлявшая ей какую-то несуразную солидность.

 

«Фифа» вначале оторопела. Скрестила на груди руки, будто готовясь отразить нападение, и только после этого, присмотревшись, сказала со вздохом облегчения:

 

— Привет, ненормальный!

 

— А вы... А ты чего тут, как лунатик, по ночам шастаешь?

 

«Фифа» замялась, закашлялась, а потом начала тяжело дыша, негромко объяснять:

 

— А я объявления разношу. Меня подруга попросила. Она заболела и... Вот я и стараюсь, чтобы к Первому мая успеть.

 

— Так давай я помогу.

 

«Фифа» решительно начала отказываться, но Вадим взял её за руку и, выйдя на улицу, добродушно спросил:

 

— Давай, показывай, какие ты ещё не успела обойти?

 

Дома в квартале были дореволюционные. Бывшие «доходные», предназначавшиеся для сдачи внаём небогатым постояльцам. Все они были многоэтажными. Без особых архитектурных изысков. С однообразными подъездами и с пристроенными позднее грубоватыми лифтами-пеналами, напоминавшими тюремные клетки.

 

Из-за похожести домов «фифа» тут же ошиблась подъездом и повторно стала запихивать сложенные пополам листочки в почтовые ящики. Чарышев заметил это и в дальнейшем всё делал сам. «Фифа» только доставала из разных карманов небольшие пачечки и отдавала ему в руки.

 

Познакомились они быстро. Девушку звали Валерией.

 

— А в том доме, возле которого я метлой махал, Маяковский жил, — с гордостью сообщил Чарышев, когда они вышли из очередного подъезда. — Помнишь? — Чарышев неожиданно приостановился, одним движением пригладил вихор на голове и начал выразительно читать стихи:

 

Я сразу смазал карту будня,

 

плеснувши краску из стакана;

 

я показал на блюде студня

 

косые скулы океана.

 

На чешуе жестяной рыбы

 

прочёл я зовы новых губ.

 

А вы

 

ноктюрн сыграть

 

могли бы

 

на флейте водосточных труб?

 

«Фифа» неприязненно глянула на Чарышева, помолчала, и озлобленно сказала:

 

— Только он ещё и другое тогда же написал, — и она гневно и пафосно процитировала: «...Я люблю смотреть, как умирают дети», — и тут же закашлялась, но затем, глубоко вздохнув, желчно выдавила из себя. — Сволочь! — и молча зашагала рядом, что-то бормоча.

 

— Я вообще-то в «педе» учусь! — желая продолжить общение, сообщил Вадим. — А здесь просто дворником подрабатываю.

 

— А я Маяковского... — глядя себе под ноги, сказала, хрипя, «фифа», — вообще не воспринимаю. Не моё. Мне больше как-то Достоевский нравится.

 

— А Есенин... Есенин тебе нравится?! Представляешь, в комнате, в которой я сейчас живу, Есенин много раз бывал! — восторженно стал рассказывать Чарышев. — Я даже стул, на котором он сидел, себе выпросил. А наша баба Фая видела... Ты не поверишь! Его живьём видела. А потом одна из его любовниц... Она сюда, мне баба Фая о ней рассказывала, раньше часто приходила. Посидит-посидит и начинает... — Вадим смущённо заулыбался. — Матерные песни петь во всю глотку... — и он тут же показал рукой. — Вон моё окно, рядом с дверью в бойлерную... Видишь? У нас там ещё «баламуты» живут, — Вадим рассмеялся. — Ага! Ритка с Лёнькой. Молодожёны. Из Белоомута. Посёлок такой на Оке. А баба Фая не расслышала и зовёт их «баламутами». Смешно, правда?!

 

— У вас там что — коммуналка? – с неприкрытой брезгливостью недовольно спросила «фифа» и поморщилась с таким отвращением, будто забулдыжные соседи прямо в эту секунду сунули ей под нос кухонное ведро с забродившими помоями.

 

— В общем, да! Коммуналка... — с какой-то растерянной обидчивостью пояснил он и тут же, улыбнувшись, радостно воскликнул. — Но только у нас там все дружно живут. Правда! Честное слово!

 

Очередную пачку листовок Вадим разбросал в своём подъезде быстро и ловко. И тут же добродушно предложил:

 

— Пойдём ко мне чаю попьём.

 

— Нет, я не могу, — ответила Лера. — У меня ещё две пачки остались.

 

— А я потом помогу тебе. Пойдём! — и Чарышев стал открывать ключом дверь квартиры.

 

— Спасибо тебе, что помог... Извини. Пока! — и Лера быстрыми шагами направилась к выходу. Чарышев устремился за ней, но тут же раздосадовано махнул рукой и поспешно вернулся, чтобы забрать ключ, торчавший из замочной скважины.

 

Лера приоткрыла дверь подъезда и тут же зажмурила глаза от яркого света фар. Из арки во двор стремительно въезжали четыре серые «Волги». Две из них резко остановилась прямо напротив дома. Моментально, как по команде, открылись дверцы машин. Несколько крепких моложавых мужчин выскочили и побежали в дальнюю сторону двора.

 

Из другой «Волги» вышли трое. Один из них, выглядевший постарше, огляделся и решительно скомандовал двум другим сотрудникам, указывая на дома, выходящие на Малую Бронную:

 

— Давайте вот с этих начнём. Вон с того подъезда!

 

Они спешно зашагали в указанную сторону, но вынуждены были тут же приостановиться. Их притормозил раздавшийся с переднего сиденья властный, негромкий голос:

 

— Вержицкий! Лучше с этого! — они обернулись и, увидев резкий указующий взмах руки в сторону дома с бойлерной, устремились теперь уже в этом направлении.

 

Лера бросилась обратно в подъезд и с разгона столкнулась с Вадимом. Получилось так, будто он её обнял.

 

— Хорошо... Хорошо... — отстраняясь от него, кротко сказала Лера с частым придыханием. — Давай, показывай... Показывай свой стул есенинский! — и тут же грубовато выпалила. — Быстрее только!

 

В коридоре квартиры тускло горела лампочка. Вадим провёл Леру к своей комнате и, открыв дверь, добродушно сказал:

 

— Сейчас мы с тобой такого чаю духмяного попьём с чабрецом... Я сам его собирал.

 

— Слушай, а ванная у вас где?! — тихим голосом спросила Лера и слегка притронулась ладонью к его руке.

 

Чарышев, несколько растерявшись, показал, и она, смущённо улыбнувшись, попросила:

 

— Ты только свет у себя не включай. Ладно? А я сейчас, быстренько.

 

Вадим, почувствовав доступность этой девушки, заволновался. Торопливо войдя в свою комнату, он тут же забыл о её просьбе и машинально включил свет. Затем быстро снял курточку и свитер. Побрызгал себя одеколоном. Сбросил покрывало с кровати. Отвернул уголок одеяла. Вновь набросил покрывало. Пригладил на голове волосы. И стал ждать её весь сияющий. Потом раздосадовано схватился за голову и поспешно щёлкнул выключателем.

 

Постояв, Вадим ещё плотнее задёрнул шторы, но через них всё равно пробивался свет уличного фонаря. Он блеклой полосой падал на пол и рассеяно терялся у противоположной стены.

 

Лера вошла в сумрак комнаты и, не обращая никакого внимания на двинувшегося ей навстречу Вадима, гневно произнесла:

 

— Скоты! Ур-р-роды! Достали уже!

 

Подойдя вплотную к окну, она слегка раздвинула шторы и стала внимательно наблюдать за происходящим во дворе.

 

— Кто? — еле слышно спросил удивлённый Чарышев, подходя к ней сзади и пытаясь обнять. — Боишься, что ли, кого?!

 

— Психушки на Столбовой! — неожиданно громко ответила Лера, тяжело дыша, резко отстраняясь от Вадима.

 

В дверь позвонили.

 

— Не открывай! — перепугано попросила она, как приказала.

 

Но кто-то продолжал и продолжал жать на звонок. В соседней комнате послышалось недовольное кряхтение. А затем — неспешные шаркающие шаги.

 

— Это наша баба Фая, — шёпотом пояснил Вадим.

 

Было слышно, как приоткрылась дверь, и кто-то снаружи строго сказал:

 

— Извините за столь позднее беспокойство. Комитет Государственной Безопасности.

 

— И что ты мне показываешь?! Крендель-мендель, — сердито отреагировала баба Фая, открывая дверь. — Тычешь мне своей бумажкой прямо в нос... Я всё равно ничего там у тебя без очков не увижу.

 

— Вам, гражданка, нужно подойти к своему почтовому ящику... Возьмите ключик от него. И паспорт захватите.

 

Было слышно, как на втором этаже другой сотрудник обращался к жильцам с такой же просьбой.

 

— Делать вам нечего... Крендель-мендель! — недовольно пробурчала баба Фая. — И зачем? Ты что, думаешь, я газеты выписываю? Разбудил меня среди ночи... Крендель... И письма мне никто уже не пишет! Давно писать некому... И ящик у меня без ключа открывается... Вот бери сам и открывай.

 

И тут же сверху, видимо, с площадки третьего этажа, вновь отчётливо донеслось: «Комитет Государственной Безопасности. Выйдите и откройте ваш почтовый ящик, пожалуйста!»

 

Чарышев стоял ни живой, ни мёртвый.

 

— Ты что наделала?! — дрожащим голосом спросил он Леру. — Что там было в этих...

 

— Ох, мальчик-то... — язвительно перебила она его. — Мальчик-то как перепугался, оказывается! — и тут же очень грубо, с пренебрежением добавила. — Ну беги! Что ж ты ждёшь? Не стесняйся! Давай! А то, знаешь, срок за недоносительство большой дают! А стукачей они пряниками сладкими кормят... Иди!

 

— Да тихо ты! — шикнул на неё Чарышев, услышав, как баба Фая поясняла в подъезде:

 

— Нет! Не слышала... Говорю же: нет! Крендель-мендель... И подозрительных никаких не видела...

 

— Так что там было написано в этих листовках? — подавленно спросил Чарышев.

 

— Какая теперь тебе разница... Всё равно, кроме них, это уже больше никто не прочитает... Здесь надо было ещё позднее опылять... Как-то в этот раз они очень быстро настучали...

 

Было слышно, как баба Фая вошла из подъезда в прихожую и закрыла за собой дверь.

 

— Ты диссидентка, что ли, какая-нибудь? — опять шёпотом спросил Чарышев.

 

— Скорее, революционерка!

 

Вадим хмыкнул от удивления:

 

— Зачем?

 

— Затем! — недовольно ответила Лера. — В игру играем под названием «Кто не побоится сказать, что ему в этой жизни не нравится». Тебя вот в ней всё устраивает?

 

— Ну не всё, но жить в общем можно... Преподаватели вот некоторые мне не нравятся, — стал с простодушной искренностью рассказывать Чарышев. — Не нравится, что в магазинах очереди. Но это же временно...

 

— Ага! Семьдесят лет уже «вре-мен-но»... — с грубоватой ехидцей отреагировала Лера. — Власть уродов в очередной раз начинает рассказывать сказочки про белого бычка. А ты веришь! Вместо «великого товарища Сталина» и «дорогого Леонида Ильича» теперь «дорогая перестройка», — Лера болезненно закашлялась и затем, с трудом дыша, недовольно продолжила с нарастающей яростью в голосе. — Только если это действительно «гласность», почему эти архаровцы на таких, как я, облаву устраивают? Я что убила кого-то?! Или с ножом по улицам бегаю?! Такую «гласность» они по своему телевизору не показывают... Ты Архипа, кстати, читал?

 

— Кого? — растерянно спросил Вадим.

 

— Солженицына, — пренебрежительно пояснила Лера. — Книга у него такая «Архипелаг ГУЛАГ».

 

Неожиданно в приоткрытую форточку с улицы донёсся урчащий звук моторов. А затем окно осветилось очень ярким светом фар. И этот свет становился все ослепительнее и ослепительнее. И вместе с ним нарастал приближающийся гул двигателей. А по стенам неторопливо поползли в разные стороны огромные расплывчатые тени.

 

Лера испуганно попятилась от окна. Тени быстро стали обретать резкие очертания и ускорились в движении. Стало отчётливо видно, что висевшие на окнах «шторы» на самом деле были постиранными обрывками транспарантов. На одном красном полотнище отчётливо читалось «СЛАВА», на другом — «ТРУДУ!»

 

Четыре «Волги», одна за другой, подъехали к дому. И тут же стали сдавать назад, припарковываясь возле бойлерной. Одна из машин остановилась прямо напротив его окна.

 

Гул двигателей стих. И в тишине какой-то мужичок с верхнего этажа истерично прокричал в форточку пьяненьким голосом:

 

— Разъездились, к чертям собачьим! Козлы долбанные! А мне, может, вставать завтра в четыре утра...

 

— А у тебя здесь как на демонстрации, — кивая на шторы, сказала Лера, с трудом пересиливая дрожание в голосе.

 

— А-а-а! Этим добром тут вся подсобка забита, — успокаиваясь, пояснил Вадим, показывая на дверь. — Там в каморке всякого хлама этого навалом... — и он, подойдя вплотную к Лере, шепнул на ухо. — Там даже портрет Сталина есть, — и он нежно поцеловал её в шею.

 

Лера безучастно отстранилась. За окном мелькнула тень, послышался резкий скрип опускаемого стекла в машине.

 

— Докладывай! — сказал кто-то, зевая.

 

— По описаниям — она!

 

— Новогорская?

 

— Так точно! И ещё с ней видели какого-то парня...

 

— Этот-то откуда ещё взялся?! Её же на Пушкинской потеряли... Одна была. Ладно, иди. Надолго ещё у вас?

 

— Мы уже всех почти здесь обошли...

 

— Хо-ро-шо...

 

— Только вот...

 

— Что ещё?!

 

— Некоторых жильцов нет дома или не открывают, и мы не можем... Не можем...

 

— Что ты мямлишь как...

 

— Листовки изъять не можем.

 

— Ну так взламывайте! Или этому тоже учить вас надо?

 

— Разрешите выполнять!

 

— Давай...

 

По шторам снова мелькнула тень, и затем послышался приглушённый разговор из машины:

 

— Как она всех замотала эта Новогорская! Ты, Семёныч, не видел её? — второй голос звучал невнятно и невозможно было разобрать ответа. — Завтра тебе специально покажу эту девственницу дробонутую... Закобенила она уже всех... Говорит: «Хочу, чтобы в этой стране жили как в Америке»... Да предлагали ей! Не хочет стерва уезжать ни в какую! Представляешь, она Дименкова спрашивает: «Шнурки, которыми дела перевязываете, вы их... — Нет, правда, так и говорит. — Вы их с расстрелянных диссидентов снимаете?» — и из машины раздался громкий циничный гогот. — Ага! И бантики ещё будем повязывать...

 

— Я пойду чайник поставлю, — прошептал Вадим. — А ты раздевайся. Не парься в своей болонье.

 

— Подожди, — строго остановила его Лера и ещё ближе подошла к окну.

 

— ...А следователю она, ты не поверишь... Она ему оценки по русскому языку ставит... — отчётливо донёсся голос из машины. — Не-е-е... Она, когда протокол подписывает, пишет: «С моих слов записано верно, но с пятью грамматическими ошибками». После чего ставит тройку или двойку и расписывается. Дура, блин! — и вновь из машины послышался хамоватый гогот.

 

В щель между шторами было видно, как из машины полетел «метеоритиком» окурок и тут же раздался снова неприятный скрип закрываемого стекла. И вновь стало тихо.

 

— Это они про меня...— пристально посмотрев на Вадима, еле слышно сказала Лера.

 

— Что «про тебя»? — не понял он.

 

— Фамилия моя — Новогорская, — недовольно буркнула она.

 

— Твоя? — спросил поражённый Чарышев. — И это вот всё из-за... — и он показал рукой сначала на окно, а потом на Леру. — И... И у тебя, правда, два высших образования?

 

— Правда. И ещё два тюремных срока и одна психушка с диагнозом «вялотекущая шизофрения».

 

— У те-бя... За что?

 

— Наверное, за то, что думаю не так, как им хочется... — неспешно начала говорить Лера. — А мне вот хочется, чтобы строй их говёный рухнул в этой стране. Чтобы больше они не издевались над людьми в психушках. Чтобы...

 

— Над тобой тоже? — сочувственно спросил Чарышев.

 

Лера кивнула:

 

— Только у них это называется лечением. Самое безобидное, когда тебя пичкают трифтазином без корректора, — она стала говорить нервно, быстро и прерывисто. — Это такие таблеточки жёлтенькие. Хочешь спать и не можешь заснуть. Стоишь и не можешь стоять. Начинаешь читать и тут же ничего не можешь вспомнить из прочитанного. А потом наступает жуткая депрессия. Когда тебе всё-всё безразлично... Всё-всё, — её глаза расширились, рот задрожал, и она негодующе выкрикнула. — Фашистский режим! Хуже фашистов!

 

— Ты только ерунды не пори! — впервые в полный голос возразил Чарышев. — У меня в войну отец сидел в фашистском лагере... И чудом жив остался. А дядька из Ростова в нескольких километрах погиб от нашего дома... А мать в оккупации, когда ещё совсем девчонкой была, так настрадалась и натерпелась от немцев...

 

— Слушай, заткни ты этот свой квасной патриотизм знаешь куда?! — неожиданно резко выпалила Новогорская, ненавидяще глядя на Чарышева. — Прикрываетесь им каждый раз, как банным листом. А правда в том, что эти ветераны твои... Что заслужили, то и получили! Потому что вели себя как быдло при Сталине!

 

— Это при чём... Это не имеет... — взволнованно заговорил Чарышев, размахивая руками. — Это абсолютно здесь ни при чём... Ты не понимаешь... При чём здесь...

 

— При том, что психология у вас у всех рабская! — истерично выкрикнула Новогорская. — Народ недоразвитый! Всё позволяете с собой делать! Холопы! Быдло! Идиоты клинические! И ты — типичный потомок этих выродков...

 

— А зачем же ты тогда этому народу «недоразвитому» листовки в почтовые ящики распихиваешь, если сама не веришь в него?! — возмущённо закричал Чарышев, машинально включая в комнате свет. — И я тебе ещё помогал... Дурак! Ой, дурак... Если бы я знал...

 

— Слушай, иди ты в задницу со своими этими знаниями!

 

— Сама иди! Раскомандовалась тут!

 

— Вот он, выходит, какой, наш Вадечка, — мальчик пристойненький, правильный, — со слащавой издёвкой произнесла она, горделиво подняв голову. И тут же заорала во всю глотку. — Только не знает этот Вадечка, что даже в тюрьме для таких вот слизняков трусливых, как ты, место отведено только возле параши! Понял?! — и Новогорская, оттолкнув Чарышева с прохода, будто ошпаренная выбежала из квартиры.

 

Чарышев, сражённый происшедшим, стоял посреди комнаты.

 

Дверь подъезда хлопнула так, будто раздался оружейный выстрел. Он вздрогнул и, услышав донёсшийся со двора крик, подошёл к окну и резко отдёрнул штору.

 

— Ну что, чекисты сраные! — стоя перед машинами, провокационно орала Новогорская. — Лакеи партийные! Вы хоть что-нибудь способны по-человечески сделать?! — и она, схватив небольшой камень, неумело бросила его в сторону «Волги», из которой уже выскакивали гэбисты.

 

Первым к ней подбежал коренастый человек и резко потащил её за рукав. Новогорская отмахнулась. Затем гордо вскинула голову и, глядя на окна дома, крикнула:

 

— Я требую освобождения всех политзаклю... — в этот момент коренастый резко грубо схватил её за воротник. Новогорская попыталась освободиться, но тут же осела от подсечки сзади. С её головы свалилась шапочка, а из слетевших очков выскочило и запрыгало по асфальту толстое стёклышко.

 

Руки ей скрутили молниеносно два других сотрудника. Когда Леру волокли мимо окна, Чарышев увидел блеснувшие в её глазах слёзы. Всхлипывала она как-то по-детски. Будто не от боли. А от обиды. Как маленькая девочка, у которой только что улетел подаренный ей воздушный шарик.

 

С верхнего этажа вновь донёсся пьяненький голос мужичка:

 

— Ну, козлы... Вы мне спать дадите? Ур-р-р-оды! Ур-р-роды гремучие!

 

Вадим, не помня себя, выбежал на улицу и чуть было не попал под колеса отъезжавшей «Волги». Машина, не притормаживая, въехала под арку и скрылась из виду.

 

На асфальте лежало, поблёскивая, стёклышко от Лериных очков. Было тихо. Ночной воздух приятно наполнялся запахом терпкой свежести распускавшихся почек ясеня. Наступала весна.

 

Чарышев в эту ночь долго не мог заснуть. Он почему-то вспомнил, что никогда от своих родителей не слышал, чтобы они говорили добрые слова о власти. О той самой власти, о которой в газетах всё время писали, что она «истинно народная». А в последние годы мать, приходя из магазина, всё чаще и чаще недовольно повторяла: «Даже при Сталине цены снижали!»

 

Ему было обидно, что жили они всё время в скудности. Но когда наступали выборы, родители обязательно шли голосовать в ближайший клуб. И всегда голосовали за существующую власть. И точно так же жили и поступали все остальные. Может, это и есть рабская психология? — спрашивал себя Чарышев.

 

А рано утром его разбудил грозный голос бабы Фаи:

 

— Вадька, стервец! — и она без стука вошла в его комнату совсем непричёсанная, в мятой ночной сорочке. — Ты что же меня хочешь на старости лет в тюрьму посадить?! Не ожидала от тебя такой... Такой мерзости!

 

Не выспавшийся Чарышев, ничего не понимая, смотрел на неё удивлёнными глазами.

 

— Ну-ка, читай! — и она всучила ему пачку листовок. — В сортир сейчас пошла... И вот это там за бачком было засунуто.

 

Вадим, поняв, что это те самые злополучные листовки, привстав с кровати, стал читать с дрожью в голосе:

 

— Идут бараны

 

И бьют в барабаны.

 

Шкуру на них дают

 

Сами бараны...

 

Чарышев неожиданно просветлел и стал обрадовано объяснять:

 

— Так это Брехт! Фаина Яковлевна! За это не посадят!

 

— Немец, что ли? — недоверчиво, но с непонятной надеждой спросила баба Фая.

 

— Ну да! Но он как бы... хороший немец...

 

— О, господи! Хрен редьки не слаще... Ты дальше читай! Крендель-мендель!

 

Чарышев опасливо и неуверенно продолжил:

 

— Мясник зовёт... — он приостановился, пытаясь подобрать нужный ритм.

 

— Мясник зовёт.

 

За ним бараны сдуру

 

Топочут слепо, за звеном звено,

 

И те, с кого давно на бойне сняли шкуру,

 

Идут в строю с живыми заодно...

 

Последние строки были отделены от основного текста, и Чарышев дочитывал их с недобрым предчувствием. Вначале было крупно выведено плакатным пером: «70 лет Октября = 40 лет террора + 30 лет застоя». Ниже: «Хватит быть безмозглым стадом!» Дальше: «Да здравствует Первое мая!»

 

— Ну что? Крендель-мендель! — мрачно посмотрела на побелевшего Вадима баба Фая. — Какого ещё ты Брехта-хрехта мне тут приплетёшь? А?!

 

— Я ничего не знал об этом, — растерянно стал оправдываться Чарышев. — Честное слово!

 

— Не знал, говоришь? А ты думаешь, я вчера ничего не слышала?! Слышала! И видела... Деваху эту больше не приводи! А вот это всё, — указала она на листовки, — сожги! Прямо сейчас! И ещё здесь вот, у себя, всё хорошенько-прехорошенько пересмотри! — сказала она, выходя из комнаты. — Всё пересмотри!

 

Чарышев сел на кровать и со злостью ударил рукой по одеялу: «Паскуда какая! Хоть бы предупредила!»

 

— Вадька! — вновь бесцеремонно распахнула дверь баба Фая. — У меня тетрадка есенинская вот. Та самая, любовница его, оставила. Ну про которую я тебе рассказывала. Как думаешь, может, её тоже выбросить? Вдруг антисоветчина какая-нибудь? Послушай, вот...

 

Баба Фая села на стул. Надела очки. Вновь встала. Прикрыла дверь и начала листать тетрадку в зелёной коленкоровой обложке:

 

— Это он письмо какой-то дамочке пишет... Вот, слушай: »...Мне очень грустно сейчас, что история переживает тяжёлую эпоху умерщвления личности... Ведь идёт совершенно не тот социализм, о котором я думал... Тесно в нём живому...» И дата стоит — 1920 год. Ох и голодуха тогда в Москве была, не дай бог, Вадька! Я всё как сейчас помню... И тиф, и холеру. Видела Кремль разрушенный. Это по нему большевики из орудий стреляли. Вот там, где сейчас ТАСС, тоже снарядом дом разворотило. И у нас здесь каждую ночь трупы на Бронной собирали. Но это уже когда Ленин «красный террор» объявил. Грузовик тогда с откинутым бортом по вечерам ездил. А на нём пулемёт стоял и палил по случайным прохожим... Та-та-та, как швейная машинка строчил. Наш дворник, татарин... Я как сейчас помню. Он утром убитых собирал почему-то в белом фартуке. И вот здесь под аркой складывал. Жуткое время было, Вадька.

 

Баба Фая посмотрела на Чарышева, ожидая его реакции. Но он сидел как в воду опущенный.

 

Они оба вздрогнули от раздавшегося зудения дверного звонка. И несколько секунд сидели в оцепенении.

 

— Кого в такую рань-то принесло?! — перепугано спросила баба Фая. — Ты спрячь это всё, Вадька! От греха подальше, — дрожащим голосом, лихорадочно указывая на пачку листовок, сказала она и положила есенинскую тетрадку ему на колени. — И это! — и с трудом передвигая ноги, пошла открывать дверь.

 

Вадим засуетился, но, услышав в коридоре знакомые голоса Ритки и Лёньки, сразу успокоился.

 

— Вадя, свои! Баламуты от родни приехали, — громко крикнула баба Фая.

 

— Мы вам пирог черёмуховый привезли! — радостно сообщила Рита.

 

— Вадь, они нам пирог привезли, слышишь?! Ты черёмуховый любишь?! — задорно спросила баба Фая.

 

— Люблю! Очень люблю!!! — словно оглашённый закричал Вадим. И с этим криком он почувствовал такое облегчение, будто враз освободился от сдавливавшего напряжения прошедшей ночи. Полегчало сразу так, как будто вовсе ничего и не было. И он, свернув листовки трубочкой, с силой бросил их в стоявшую на столе огромную керамическую кружку.

 

kruzka243x179

 

 

 

 

 

 

 

oglavlenie

Ugolok155