475AstafievVzglyd

В 2001 году. В Красноярске. Не прячась. В открытую. Свои. Не чужие. Убивали писателя Виктора Астафьева. Первыми наотмашь ударили краевые депутаты.

Виктор Петрович был уже в тяжелейшем состоянии. Говорил: «Немного мне осталось. Ощущаю, как движение жизни прекращается…» И какой же было для него непонятной странностью, когда власть вдруг устроила публичную чехарду с добавкой к его пенсии. Речь шла о сумме в три с половиной тысячи рублей.

В ходе рассмотрения депутаты-коммунисты вспомнили астафьевские книги. Вернее, припомнили… Особенно — роман «Прокляты и убиты»… Оказалось, не ту войну он показал, плохо отозвался о наших воинах («пушечное мясо»), не тот образ немецкого солдата вывел. Предал идеалы… Как проклятие на него наложили. Не воевавшие. Никто даже не вспомнил, что фронтовик Астафьев был трижды ранен и стал калекой на войне, через ад которой он прошел в реальной жизни.

Как бы предвидя такое отношение, читатель Владимир Миронов в письме писателю заранее тревожился: «Горькое лекарство правды приготовили Вы для больного народа и умалишенной власти – выпьем ли мы его, привыкшие к сивушной слащавости лжи?!».

Виктор Астафьев с теткой Августой. Фото из семейного архива АстафьевыхДепутаты принимали решение по Астафьеву голосованием. Постановили: в пенсии -- отказать! И тем самым поставили диагноз самим себе: коллегиальное отсутствие совести у высшей власти. Ведь Астафьев денег ни у кого не просил. Он вообще об этом ходатайстве ничего не знал. На его лечение просили другие.

Звучит голос Виктора Астафьева. Запись сделана в Сибири. На Енисее.

Я потом спрашивал некоторых депутатов, задавал этот же вопрос и главе высшей краевой власти Александру Уссу: как могло произойти такое? Все они объясняли, что… хотели иначе. Мол, если бы не другие… 

Авторитетные люди страны написали тогда Открытое письмо: "...таких людей, личностей, как Виктор Астафьев, -- единицы в нашей стране, и нельзя допустить, чтобы местные власти издевались над народным достоянием… Законодательное собрание Красноярского края опозорило не только себя, оно опозорило Россию".

У «местной власти» было четыре месяца, чтобы исправить ситуацию. Четыре месяца. Пока еще был жив Астафьев. Не захотели ничего исправлять. Об этом надо помнить. Потому что позднее краевые депутаты проголосовали за назначение себе солидной персональной пенсии по возрасту. Посчитали, что достойны они и многочисленных льгот. Шкурнический интерес не предавался громогласной огласке и не удостоился общественного обсуждения, но обрел форму местного закона. «За» были все. Слуги народные... Не оказалось совестливых и среди представителей нового созыва. Дорвались до власти и обеспечили себя пожизненными благами.

Вот и выходит, что памятник Астафьеву поставили в Красноярске. Власть воздала «должное великому писателю-земляку» После смерти. Но при жизни ему пожалели самый мизер, а себе депутаты отвалили всего сполна и помногу. Взяли и вознесли себя на величественный постамент. Тем самым, дав своеобразный знак молчаливому обществу: кто на самом деле является «народным достоянием».

Вдова Астафьева Мария Семеновна Корякина, скажет мне: "Память такой не бывает" Поведает, что все документы "писательского наследия" вынуждена была передать в фонды Москвы и Перми. Просили и приезжали только оттуда. Красноярск молчал, а она боялась, живя с кардиостимулятором, что не доживет... И все бумаги растащат. Отдала «наследие» по востребованности.

Виктор Астафьев с внучкой Фото из семейного архива АстафьевыхХотелось бы, но никак не могу забыть мой последний разговор с парализованным Астафьевым. Это был страшный разговор. Страшный по своей интонации. В его словах уже не было никакой надежды. Одна только боль.

А потом, после смерти, нашли записку, обращенную к живущим: "Я пришел в мир добрый, родной и любил его безмерно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать Вам на прощанье. Виктор Астафьев".

В больнице он мне скажет: «Думаю, что неблагодарность – самый тяжкий грех перед Богом. И могу сказать, что большую часть своего писательского времени я потратил на помощь другим». Вот, выходит, мы его и “отблагодарили” за все сделанное под самый конец…

Кем я был для Астафьева? Никем. Случайным прохожим, которому судьба подарила три разговора с сибирским праведником из Овсянки. И к этим разговорам я мысленно возвращаюсь все чаще и чаще. И помню я все в мельчайших деталях.  


***

2001 год.
На красноярском рынке покупаю фрукты для хворающего Астафьева. Мне их заворачивают в местную газету. На черном фоне крупным шрифтом написано: «Виктора Петровича Астафьева представлять широкому читателю не нужно. Он самый читаемый сегодня русский писатель». С удивлением рассказываю парню продавцу, как неожиданно все соединяется. Тот смотрит на меня и не понимает. Об Астафьеве ничего не слышал…

Больница. Палата одноместная, но без излишеств. Он уже встал, после сна. Приглашает: «Проходи, садись, я сейчас». А сам подсаживается к столу и низко-низко над ним склоняется. Так низко, что вначале я даже не понимаю, что он там делает. Вижу только, как быстро-быстро обеими руками что-то перебирает, да так торопливо и сноровисто у него это получается, что мне он тут же начинает напоминать бурундучка, на валежине разлущивающего шишку. И не поворачивая даже головы в мою сторону, говорит: «Люблю кедровые орешки. Слабость к ним питаю… Не сильно торопишься?»

Виктор Астафьев.На Урале. Фото из семейного архива Астафьевых.Я вдруг ловлю себя на чувстве неловкости. «Сибир- ские семечки» Астафьев продолжает щелкать с какой-то удивительной детской непос- редственностью, так увлеченно и с такой радостной искренностью, как будто и нет никого рядом.

Так бывает, когда зайдешь неожиданно в комнату и застанешь человека за каким-то простым, сокровенным занятием. Хочется побыстрее, тихонечко уйти, пока тебя не заметили…

«Рассказывай!» — просит меня Астафьев. Я начинаю, как мне кажется, с самого приятного. Рассказываю, что возвращаюсь из Енисейска и что в поселке Подтесово хотят назвать его именем новую школу. Астафьев отстраняет кедровые орешки и протестующе машет руками: «Не надо всей этой мишуры! И почестей мне достаточно, и место есть свое в литературе… Не нужно этого…»

К моменту нашей встречи Астафьеву исполнилось семьдесят семь лет. И я разговаривал с человеком, который не просто прожил целую эпоху, а сумел еще и осмыслить прожитое. Редко кто берется за такую тягостную и неблагодарную работу.