Увас в пьесе описывается реальная ситуация в Эрмитаже из блокадного времени. Когда старейший смотритель Анна Павловна, которую зашедший матрос подкормил несколькими макаронинами, проводит для него экскурсию и ведёт к раме, где висела раньше "Даная" Рембрандта. И начинает рассказывать о ней так, что картина, как бы, оживает. И всё это делается эрмитажниками "в надежде на завтра... В ожидании, что у них будет завтра..."

-- Я как раз сейчас перечитываю блокадные записки писателя Леонида Пантелеева, который чудом выжил в блокаду, оказавшись без хлебных карточек. И он пишет, что выживал тот, кому было, чем держаться. Кому-то в этом помогала забота о другом, кому-то работа…

-- А ещё многих блокадников поддерживало слово. Они писали дневники, рассказывали о происходящем, и это помогало их спасению.

-- Да! Но я думаю, что они писали ещё и для истории. Им хотелось продолжить жить в ней и после... Это ещё Герцен подметил, что иногда факты из личной жизни становятся историческим явлением. И это очень хорошо, что вы обратили внимание на эту дневниковую особенность. Ведь дневники часто писали люди пуганные. Люди, пережившие страшные тридцатые, сталинские годы. Они знали, как опасно было вести откровенный дневник в ситуации тотальной слежки. Но они это делали. И как же велика цена этих высказываний!

-- Заглянув на сайт вашего американского колледжа, узнал, что вам выделили за ваши старания грант на блокадные исследования. Узнал, что вы – профессор. Пообщался, заверили, что вас любят студенты. И, вдруг слышу, вы говорите о себе достаточно пренебрежительно: "Я -- простая училка"?

-- А я не могу до сих пор называть себя "профессор". Это выше моих сил. У меня папа, Юрий Барсков, был профессор. Такой весь серьёзный, степенный учёный… Точно также я только недавно смогла произнести, что я – поэт. По-моему, у Лосева есть об этом: сказать о себе, что ты поэт, тоже самое, что произнести: ты – святой. Поэтому я – "училка". Когда вхожу в класс, американский, другого класса у меня на данный момент нету, начинается очень хорошая часть моей жизни. Мне повезло: я могу сама преподавать всё, что я захочу и это ещё интересно тем, кому преподаю.

Кстати, столкнулась с такой примечательной особенностью. Американский студент легко может сказать: я, не знаю. И тут же следует у него посыл: но давайте я постараюсь узнать. В Питере студенту очень трудно сказать: я не знаю. По себе помню, когда училась в университете. Ты лучше промолчишь, чем сделаешь такое признание. Как-то стыдно становилось за такое откровение. Возможно сейчас что-то изменилось?

У меня есть надежда, что уже в следующем году мне удастся попреподавать культуру блокады в Петербурге, в "Вышке" (Высшая школа экономики. – О.Н) Это – моя мечта. И тогда, возможно, я узнаю получше сегодняшних российских студентов.

-- Прочитав "Живые картины" я понял, что Сибирь оставила заметный след в вашей жизни. С чем это связано?

-- Здесь остались и живут очень любимые мной, очень повлиявшие на меня люди. Да, и мама отсюда родом. Её сёстры. В каком-то смысле я выросла здесь. Приезжала из Ленинграда сюда не раз. У меня здесь был свой рай -- Бурмистрово. Местечко это, под Новосибирском, возле Искитима. Именно оттуда, из того детства персонажи некоторых моих рассказов. Кстати, два года назад я тоже была гостем Красноярской книжной ярмарки. Приехала ко мне тогда, и моя сибирская родня. Они с радостным шумом здесь выбирали книги. А я смотрела: какие же они выберут, потому что по этому выбору можно сказать о человеке многое. И я снова убедилась в нашей близости. Так что, как и раньше, я могу сказать: для меня Сибирь – место моей радости.

 {jcomments on}