Прежде, чем говорить со Вселенной, нужно научиться разговаривать с собой. Жёстко, откровенно, беспощадно. Мирозданье пафосом не открывается. "Старая рында" Леонида Шинкарева читается с этим ощущением. Уже издан второй том его серии путешествий по сибирским рекам. Эти заметки о прочтении последней книги. И она, как и предыдущая, не только о плавании. Реки для автора становятся дорогами осмысленных воспоминаний.

Леонид Шинкарев долгое время проработал собкором "Известий" в Сибири. Был удостоен звания "Легенда российской журналистики". Главное его профессиональное достоинство: умение всматриваться в людей, в жизнь и писать о них так, чтобы отражалось время. Невозможно его представить "паркетным" журналистом. Он из другой среды.

Чтение книги для меня оказалось неожиданно медленным. Книга написана уже после многократных внутренних собеседований автора с самим собой. Хотя язык книги -- прекрасный. Выверенный. Да только содержание там, как стоп-кран. Иногда останавливает на полном ходу. И, из-за размышлений, не можешь больше торопиться. Пока не разберёшься. Пока не осмыслишь прочитанное. Потому что там не просто факт. Там открывается по-иному представление о чьей-то судьбе, а иногда и об эпохе.

Так, для меня был открыт Юрий Левитанский. Как человек. До этого во мне жило только его стихотворение "Ну что с того, что я там был…". Пронзительное стихотворение. Без пафоса… Благодаря книге, я стал читать Левитанского дальше. Вот нашёл у него и вне стихов: "Война - это сгусток… жизни, смерти, бог знает чего еще... Она дает человеку опыт нескольких жизней сразу."

Резанула прямолинейность автора о Чехословакии 68-ого. Полнейший стыд за нашу страну. За ввод танков. Но здесь надо помнить о миллионе с лишним погибших наших солдат при освобождении Европы от фашизма. В том числе и Чехословакии. Если положить на чашу весов вот эту свободу, то что перевесит? А ведь и сами события 68-ого далеко не однозначны.

Только в книге гораздо-гораздо больше того, что меня радует и восхищает. Кое-что даже записывал, как важное. Вот, например: "Есть такая безответная порода среди людей, локтями никого не расталкивающих, слывущих слабаками, жестоким миром презираемых, но, может быть, их суровые судейские лица мы увидим перед собою в Судный день".

О Евгении Евтушенко. Или просто о Жене, как о нём говорится в книге. Он был среди команды баркаса. И автор часто пишет о нём с доброй иронией, как  и о себе, кстати. Приводятся удивительные откровения об этом знаменитом участнике плавания, которые бросают твои чувства к нему: то в горку, то с горки.

Вот я проникаюсь к нему симпатией. К тому, который ночью, во время вахты "вкалывал, как зверь" и вычерпал из протекающего баркаса, почти сто вёдер. К тому, о котором, пишет в журнале Коржановский: "Женя будит меня, как любимую женщину, осторожно трогает плечо, а когда я просыпаюсь, шепчет, что сапоги мои уже сухие (он всё сделал), ватник на крыше, фонарик и часы передаёт в руки". И ты понимаешь, он – скромный человечище.

А вскоре я уже негодую. К Зиме (этот городок -- его сибирская родина) Евтушенко себя величаво пристыковывает из другого времени, и с лёгкостью прилагает придуманные для красивости воспоминания (голос из транзистора) и стихи о событиях все того же 68-ого года. Воспринимается это конъюнктурно. И Леонид Шинкарёв, друг Евтушенко, не скрывает подобный тщеславный перехлёст знаменитости. Однако и он умалчивает о его стихах, прославляющих при жизни Сталина. А ведь тогда ими тоже восхищались. Или для каждого времени свои песни и поступки и своё умолчание?

Поражает эпизод с "Вдовой Клико". Тут автор хорошо работает с языком. Ритм задаётся очень короткими предложениями. Каждое из них умещается в абзац. Хлёстко. Наотмашь. В память врезается основательно. Речь о встрече Евтушенко с заглянувшими к нему сибирскими гостями -- Валентином Распутиным и Леонидом Шинкаревым. Пожадничал поэт, имея угощенье. Даже жена не выдержала:

"Ты так их ждал! …И теперь жалеешь для них французского шампанского?!

У тебя же целый ящик на кухне!"

Мы не смеем поднять глаза.

Не смотрим друг на друга.

Не знаем, как реагировать.

Женя тоже опустил голову.

Воцарилось молчание. Галина Семёновна в дверях ни с места.

Немая сцена.

Не знаю сколько прошло минут. По-моему вечность…"

А вот рассказ Евтушенко о встрече с бетонщицей… И вновь взлёт симпатий к нему. Содержание, как иконопись. Образ вырисовывается чётко. Хоть лампадку зажигай. Вот он этот монолог Евтушенко:

«Знаешь, что мне сейчас вдруг вспомнилось? Сам не по­нимаю, в какой связи. Помнишь Братск, апрель 1965 года, мы тогда с тобой познакомились? В те дни я встретил в котлова­не у плотины молодую бетонщицу. И пригласил прийти по­сле работы в гостиницу. Прибрался в номере, заказал бутыл­ку шампанского, ведёрко льда, коробку конфет... И спокойно жду, зная наперед тривиальный сюжет. И она приходит. Си­дим с бокалами в руках, я читаю стихи... и замечаю: у нее дро­жат руки. Почти трясутся! Ну да, думаю про себя, первый раз наедине с поэтом. Со знаменитым! “Ты не волнуйся, - успо­каиваю, - вон как у тебя руки дрожат”. И беру в свои ладони ее руку. А она мне: “Простите, Евгений Александрович... Я в котловане перфоратором дырки под дюбели в бетоне вы­сверливала. Семь часов кряду! Вот руки и дрожат”. С меня как ветром сдуло петушиную самоуверенность. Так неловко, так стыдно стало за себя, за свое пижонство, бонвиванство, шам­панское во льду... Ты меня понимаешь?!»

В книге, в одном месте, льётся с переливом, как вешняя вода из берегов, политика (взаимоотношения Евтушенко – Распутин). Полтора десятка страниц. И тем самым разрушается стилистика прежнего повествования. Дело не в позициях героев. Нарушена общая тональность.

А как же здорово написано о холмиках над теми, кто погиб на речном пороге. О том, что не мешало бы их перенести (могилки) в начало бушующей стремнины. До спуска. Чтобы те, кто собирается пройти порог, задумались о бренности жизни. И тут же мне подумалось о своём. После нескольких раз такого безрассудства и, иногда, дурости при преодолении подобной стремнины, ты понимаешь, что твоё отношение к этому стало таким, только после проплыва. После преодоления. Именно прохождения сделали тебя другим. Не прошёл бы – не понял. А может, так бы и остался худшим, чем стал. Здравомыслие, иногда, рождается из недомыслия и провидения. И у автора тоже такой бы книги не было, если бы не прошёл, те пороги, о которых так хорошо написано было после. После того, когда мы уже поняли, что "сталось с нами".

К сожалению, кое-что из написанного в книге, чисто сибирского, наверное, сможет прочувствовать только тот, кто это познал. И это не недостаток самой книги. Только непосредственное прикосновение к Сибири позволяет ощутить всю трепетность и величавость этого края. Его понимание появляется только тогда, когда ты не однажды припадал к сибирской земле, дышал её воздухом, пил пригорошнями воду и всматривался в её небо. А оно здесь непостижимой глубины. Даже в соседней Монголии уже другое небо.

Автор по-особенному ощущает это пространство: "Прожив на этом свете уже порядочно, смею думать: никакие блага, изобретённые человечеством, не дают такого чувственного восприятия мирового покоя (я о своём только опыте!), как ночь у сибирской реки".

Большей волюшки, чем в Сибири, ощутить, наверное, уже нигде невозможно. Здесь земля незаметно соединяется с космосом. Есть места, где могут сожительствовать только ты и твоя совесть. Счастье, если сумеешь поладить с самим собой и преодолеть лишения, выпадающие на долю отшельника и странника! Зато поймёшь себя. И в книге прекрасно чувствуется эта тяга, эта надсуетность, и устремлённость к свободе, и прикосновение к счастью.

Пространство ощущают только те, у кого есть крылья. Мне кажется, что "Старая рында" и об этом тоже. Хотя автор начинает реальное путешествие с приземлённного объяснения о том, что это была лишь "попытка, пусть неосознанная, из обрыдлого существования выломиться".

Олег Нехаев

Фрагмент книги можно прочитать ЗДЕСЬ.