Аутром Чарышев впервые увидел того, кто исковеркал судьбу бабы Фаи. Персонального пенсионера Фронина. Тот шёл по Спиридоньевскому.

Перед этим всю ночь моросил дождик. Было прохладно и слякотно. Недалеко от перехода к Южинскому переулку образовалась огромная лужа, залив часть тротуара. Фронин недовольно скривился и стал демонстративно обходить её по проезжей части. Шагал с гордо поднятой головой. С какой-то показной величавостью.

«Жигулёнок» резко притормозил сзади. Водитель хотел сразу остервенело посигналить. Но мгновенно оценив пешехода, не стал давить на клаксон. Поехал за ним медленно, осторожно, как за похоронной процессией.

Фронин ни разу не оглянулся на урчащую машину. Шёл уверенно. Шёл по воде как Христос. Не замочив обуви. Не посадив ни одного грязного пятнышка на блестящую чёрную кожу туфель и на отутюженные брюки. Шёл с непроницаемым холёным лицом.

До этого Чарышев представлял его каким-то скукоженным. Маленьким. Немощным. Постоянно выпрашивающим мзду за свои услуги. А увидел его: высокого, горделивого и вальяжного. Такие не просят. Такие требуют и берут. Берут всё, что хочется.

Уже одна шляпа на нём говорила о его особенном положении. Она была сделана из дорогого английского фетра на шёлковом подкладе. Опоясывала её репсовая лента с мелким поперечным рубчиком из кручёной пряжи. Казалось, надень такую шляпу на любую голову, и большинство тут же понесёт её с напускным достоинством от осознания собственной исключительности. А у Фронина к этому прилагались и другие значимые дополнения: фешенебельный костюм, галстук, рубашка, плащ. Всё было дорого, сдержанно и строго. И так тогда одевались все главные начальники страны: от руководителей райкомов до членов Политбюро ЦК КПСС.

Только одна деталь в наружности Фронина выглядела несуразно. В правой руке он нёс обыкновенную авоську с бутылкой молока за 28 копеек, запечатанной простенькой крышечкой из блеклой фольги. А рядом лежал дешёвенький нарезной батон за 13 копеек. Сам он из этого ничего не ел. И никто не ел у него дома. Вечером, когда темнело, дочь, оглядываясь, выходила во двор и всё купленное отдавала кошкам.

А утром Фронин вновь шёл в магазин. Становился в очередь. Громко здоровался со всеми и делал ненужные покупки. При этом на его гладком лице ничего не отражалось, кроме высокомерной строгости. Он ни с кем не разговаривал. Только кивал и поддакивал, делая вид, что поддерживает недовольных работяг. И очень удивлялся тому, что слышал от них.

Молчавшие раньше люди в открытую возмущались жизнью и ругали «зажравшееся начальство». А недавно Фронин увидел, как митингующая толпа стащила какого-то чиновника с трибуны, и маленькая женщина остервенело била его руками. И плакала. А потом снова била и снова плакала от безысходности. А другие орали и плевали на этого чиновника.

Нет, прежний народ был сознательным, — думал Фронин, — не то, что нынешний — «сброд перерожденцев». Его удивляло, что это были те же самые граждане, к которым ещё недавно он всегда обращался с разных трибун «дорогие мои товарищи».

Из-за страха перед этими людьми Фронин, как раз и придумал хождение в магазин, чтобы показывать неразрывную связь с простым народом и сочувственное понимание его нужд и чаяний. Он был уверен, если начнутся погромы — его не тронут.

Но жена Фронина по-прежнему отоваривалась дефицитными продуктами в расположенном рядышком, на виду у всех, специальном «отделе заказов» для блатных и избранных. Причём, последнее время, администратор предупреждала «заказчиков», чтобы они не разворачивали пакеты, выходя на улицу: «А то «эти», — и она, скривившись, указывала пальцем на людей за окнами, — орать начинают и мешают нормально работать».

— Ну и что ты тут без дела околачиваешься?! — грубо, резко, требовательно спросил Фронин, ступая на тротуар и указывая пальцем на Вадима, стоявшего с метлой возле подворотни. — Фамилия как?

— Ча... Чарышев! — опешив от неожиданности, сбивчиво ответил тот.

— Ты вот что... — резко сбавив тон, начал он говорить медленно, хрипло, плохо выговаривая слова из-за сильной одышки. — Скажи, Чанушев, начальнику ДЭЗа своего, пусть срочно этого пришлёт... Этого вашего...

Чарышев, силясь его понять, пожал плечами и как-то глуповато улыбнулся, не решаясь даже возразить по поводу неправильного произнесения своей фамилии.

— Что ты лыбишься, Чанушев! — негодующе подался вперёд Фронин и за два размашистых шага вплотную приблизился к Вадиму. — Пойди сейчас, скажи, пусть... Пусть срочно смотрителя к седьмому дому пришлют, — и в ту же секунду его лицо исказилось омерзительной гримасой. В нём проступило что-то похожее на морду облезлой крысы, готовой в любую секунду яростно вцепиться в шею жертве.

Фронин сходу заорал так, будто с цепи спустили целую свору собак:

— Говно кошачье второй день... Второй день возле входной двери дома лежит! Убрать некому. Или мне Зайкову⁵ в горком нужно сразу звонить? — в этот момент дыхание у него совсем сбилось, и он, закашлявшись, с трудом вздохнул и хрипло прорычал. — Совсем... Уже совсем разучились работать! Прохиндеи! Раньше вы бы здесь всё... всё дерьмо это уже давно бы языками своими вылизали. Лоботрясы хитрозадые. Что молчишь, Чанушев?!

Постояв и не дождавшись ответа, он пренебрежительно махнул рукой. А в его обличье всё ещё бесновалась разъярённая крыса. Она взбудораженно слизывала со своей шёрстки капельки брызнувшей крови.

Отдышавшись, Фронин неприязненно оглядел Вадима и, недовольно бормоча, грузно пошёл на другую сторону улицы. При этом он ни разу не посмотрел по сторонам и не обратил никакого внимания на мигающий светофор. Не было для него в прежней жизни светофоров.

Неуверенно ступив на тротуар, Фронин глянул на рукав своего плаща и тут же попытался стряхнуть с него какую-то белёсую марашку. С гадливым отвращением он начал раздражённо сбрасывать её розовым, маленьким, дрожащим пальчиком.

И в этот момент Чарышев почувствовал, что готов прямо сейчас убить эту сволочь. Эту чистенькую начальственную мразь, которая всё время жила за счёт других. Жила только по своим правилам. Властвовала и наживалась на бедах людей, не чувствуя их боли и страданий. При этом всегда оставаясь без возмездия за совершённое. И прежде всего ему хотелось отомстить за исковерканную судьбу бабы Фаи.

Злость в нём вздыбилась. Рванулась через край. Но страх за себя мгновенно осадил гневный всплеск. Чарышев тут же понял, что он никого не способен даже ударить, не то, что убить.

Извечные сомнения почти всегда лишали его решимости даже на простое возмущение. И сейчас происходило всё то же самое. Ярость билась внутри, не выплёскиваясь наружу. И от этого становилось больно и унизительно. Потому что только что, с его молчаливого позволения, с ним разговаривали как с холопом. И он стоял навытяжку, по струночке, как чернь перед всемогущим барином, не смея ни в чём ему возразить.

Фронин прекрасно чувствовал эту людскую слабинку и всегда пользовался ею. Пользовался, потому что по себе знал о безграничной покорности и угодливости перед любым вышестоящим. Он сам беспрекословно подчинялся выстроенной иерархии и требовал того же от других, особенно когда оказался на вершине власти. Над всеми. Над народом. Став фактически сверхчеловеком.

Фронин очень любил горделиво заявлять своим домашним: «Это при царе всякая власть была от бога. А у нас теперь и сам бог назначается от советской власти». После чего развязно смеялся и обнимал жену, которая льстиво восхищалась его «выдающимися способностями».

Закончив уборку тротуара, Чарышев вернулся к себе в комнату поникший, промокший и злой. Повесил сушиться курточку на спинку стула и неожиданно увидел торчавшую из внутреннего бокового кармана тетрадку Вильегорского. Он совсем забыл о ней.

Пролистав несколько страниц, Чарышев обратил внимание на запись с восклицательным знаком на полях. Она была сделана аккуратным почерком, остро заточенным карандашом: «На Руси те, кто доходил до края и терял веру не только в себя, но и во Всевышнего, — писал Вильегорский, — должны были на коленях читать в храме великопостную молитву. И вот, что примечательно! Изначально в её древнегреческом оригинале, звучали следующие слова: Господи, отведи от меня дух «праздности, любопытства, уныния». Но первый переводчик на церковнославянский, видимо, хорошо знавший наши реалии, взял и подправил текст по-своему, и в дальнейшем он зазвучал уже с особым ударением на русскую греховность: Господи и Владыка живота моего, отжени от меня ... «дух уныния, любоначалия и празднословия».

Дальше Вильегорский сделал порывистый отступ и размашистым почерком написал, как воскликнул: «Знал этот толмач особенности русского сволочизма! Знал, какие беды приводят нашего человека к последней черте: нытьё, словоблудие и услужливое преклонение перед властью». Завершающую строку он жирно и решительно подчеркнул дважды.