За свободой к цензорам
Возглавил газету «Новатор» (Запорожское моторостроительное объединение), когда мне было чуть больше двадцати лет. История такова. На крупный оборонный завод требовался редактор. Но журналисты боялись ответственности. Никто не шел. Режим секретности предполагал, что за малейшую ошибку можно было загреметь «в места не столь отдаленные». Страх отпугивал претендентов. Не прельщала даже повышенная зарплата.
Меня взяли. А через месяц я понял, что писать нормально невозможно. То есть цензурные ограничения были таковы, что журналист не мог «выйти» за ворота проходной, невозможно была назвать изготавливаемую деталь, абсолютную цифру, фамилии руководителей… И все тексты должны были согласовываться с «ответственными товарищами».
Я сам нашел «управление цензуры» в областном центре. Возмущенно рассказал цензорам о проблеме. Они на меня смотрели крайне удивленно: оказалось, что большую часть запретов выдумали партработники и чиновники завода, вопреки существовавшим нормативам. Сделали они это добровольно, из принципа «как бы чего не вышло», просто-напросто скопировав инструкции у соседей. Примечательно, что «Новатор» находился в таком согбенном состоянии со дня своего основания.
Моей газете задышалось свободнее. Стал писать в ней о том, что раньше считалось недопустимым. Начал публиковать даже снимки из-за запретной «заграницы». И стал сам подписывать «Новатор» в печать без согласований.
Популярность газеты взлетела моментально. Только вот одна закавыка не даёт покоя до сих пор. «За свободой» к цензорам, как оказалось, из других изданий никто никогда не обращался. Не пытался открыть ту заветную дверцу, которая, как оказалась, была не заперта. Что являлось причиной этого: страх или ненужность свободы? Ответа я не знаю до сих пор.
Во власти языка
Несколько лет назад меня неожиданно объявили лучшим журналистом страны и присвоили звание «Золотое перо России». Но заранее уведомить об этом никто не удосужился. На вручении награды меня не было. Узнал обо всём, только когда начали звонить и поздравлять. Зашёл в интернет и среди нескольких похожих новостей увидел одну особенно удивительную. Кто-то, не разобравшись, сообщал, что я -- «известный литератор».
С этого всё и началось. Уже на следующий день какой-то начинающий писатель прислал мне для рецензии объёмную рукопись своего романа. Я прочитал и сразу ответил, что обратился он не по адресу. А в конце опрометчиво добавил несколько строк о том, как можно улучшить его текст… Видимо тот автор и стал моим роковым трубадуром.
Вскоре на меня обрушился вал рукописей. Несколько десятков пришло только за один первый месяц. Хотел сразу отмахнуться от всей этой обузы, но… Начинающие писатели предвидя подобное, жалостливо рассказывали о немилосердных издательствах и уверяли, что я для них -- последняя надежда. Один так и написал: «Вы должны решить судьбу всей моей жизни»
В основном это были увесистые романы и повести. Почти сплошное графоманство. Я читал всё от начала до конца и давал жёсткие рекомендации. Язык у многих был так плох, что никакая сюжетная одёжка, не могла скрыть его убогости. А романы всё поступали и поступали… И тогда я придумал простенькую компьютерную программу. Она анализировала текст и показывала мне, где присутствуют штампы, канцеляризмы и прочие уродливости.
Базу для этого «словаря Пандоры» составил сам. Такой подход к делу невероятно ускорил написание рецензий с конкретными примерами. Потом, когда я ответил всем страждущим, мне пришла в голову мысль, что пора наконец-то исследовать придуманным способом и свои журналистские творения.
То что увидел у других, теперь я с ужасом заметил и у себя. Но самое главное было в другом. Я понял, что во всех прочитанных рукописях мне некого было любить. Ни одного персонажа. Даже в любовных романах. Полное безразличие пишущих к своим героям. И в это же время, те же самые авторы, с невероятной страстью любили самих себя! Знали бы вы как они мастерски это делали! Некоторые их письма с чувственными биографическими подробностями я помню до сих пор.
Странно, но после испытаний графоманскими веригами, я по иному начал относиться и к самому себе, и к журналистике, и к языку. Особенно к языку. Теперь он у меня вызывал какое-то трепетное восхищение, когда был не казённым, а настоящим и живым. Стал понятен и глубочайший смысл вот этих слов из Библии: «Смерть и жизнь - во власти языка, и любящие его вкусят от плодов его».
