—         Правда ли, что кричали: да здравствует царь Константин и жена его Конституция?

—         Нет, братец ты мой! «Да здравствует» — этого у нас никогда не крикнуть. И все это, как ты сказал, длинно; где им прокричать все это. Кричали: Константина! Конституцию! Может быть, кто нибудь там, пьяный какой, и крикнул: Константина и жену его Констиитуцию. Не спорю. Ведь тут было много всяких. Мы, знаешь, это в разныя стороны, да давай их унимать. Я тоже, — тогда это был молодой этакий, ретивый: убирайтесь, кричу, такие вы сякие, сухие не мазаные! вот я вас покричу! — А они, братец, на меня. Тогда у нас были эти мундиры с шитьем и ботфорты. Сейчас видят полицейского. Кварташка! говорят. Убить его! Я давай, братец ты мой, от них бог ноги, бежать; они за мной. Я вскочил в дом, на двор почти без памяти; гляжу: окно в подвал и этак еще разломано; я туда. Упал там в какую-то грязь, мундир это и все поперегадил. В подвале стояли пустыя кадки; я в угол забрался, да кадкой и накрылся. Сам не знаю, сижу, жив ли я или мертв. Вот, думаю, сейчас найдут. Сижу, да в грехах каюсь; отходную себе читаю.

—         Струсил?

—         Как же не струсить? Чудной ты; право! убьют ведь! Квартальному надзирателю нашему, братец, голову в четырех местах пробили. Известно, бунтовщики! Когда уж решились на такое дело, осмелились против царя пойти, так им все нипочем. Что им значит квартальный! Да и полиция им хуже ножа остраго. Вот, братец ты .мой, опомнился наконец в подвале-то. Приподнял бочку — никого! Хотел было вылесть; вдруг шорох этакий. Я думал, братец, что это они, окаянные, притаились, попрятались тоже и караулят меня; я опять кадкой и накрылся. Только нашел я в кадке скважину и смотрю. Дышать, братец, боялся. Что ты с ними сделаешь? Убьют! — Это крысы возятся, большущие этакия. А, прах вас побери, проклятыя! Сбросил я эту бочку, посмотрел в окно: никого, как есть ни одной души.

Я и вылез из подвала. Говорят мне, что на площади народу бездна. Я, братец, переоделся в штатское платье, надел полушубок — у дворника взял — и пошел. Смотрю: на площади то народу видимо-невидимо! А все еще подходят. Подходят это тихо, чинно, без крику. И мужчины тут, и женщины с детьмщ говорят: парад должно быть или смотр. Ты знаешь: наш народ лишь бы поглазеть на что нибудь. Я тоже протискиваюсь; дай посмотрю, мол, что это такое. Да и дивлюсь: как это парад или смотр там такой, а у нас по полиции никакого наряду не было! В это время государь объезжал полки, которые остались верными; говорил с ними. Там ура или здравия желаем! ну парад или смотр, да и только.

—         Ну, а бунтовщики же что?

—         Бунтовщики ничего; тоже стоят на площади; шум это небольшой; ну да и немудрено; народу много собралось.

—         И ничего они не делали?

—         Что же им делать?

—         Так какой же это бунт?

— Как, братец, какой бунт? Зачем  

они пришли-то? Против кого стали? Бунтовщики! как же не бунтовщики! Говорят, их уговаривали разойтись по домам тихо! Не знаю этого впрочем наверно, не слыхал сам. Да верно, мало кто и слышал, потому что многие думали, что это парад или смотр какой. Были из народу также и бунтовицики, так те впереди стояли, а тут сзади стоял все такой народ, и женщины с детьми были. Думали парад. Вот наконец выпалили холостыми зарядами; думали испугать. Не тут то было. Потом в другой раз. Ну тут уже все видят, что ученье; вместо того, чтобы назад, все стали тесниться, пробиваться вперед, чтобы посмотреть. Я в это время начал продираться из толпы; дай, мол, надену свое платье, да того, пройду поближе. Смотрю, а тут в толпе стоит знакомая мне дама, Варвара Григорьевна. Хорошенькая такая, шельмовская дочь была! Я, признаться, ей тогда шуры, муры, амуры, известно, как молодой человек, строил. Она мне очень нравилась; я в нее влюблен был. Я подхожу к ней, кланяюсь; она меня сперва в тулупе то и не узнала. А потом захохотала и говорить: ах, Иван Григорьевич, что это вы так нарядились? — Я говорю: разскажу потом, сударыня. — Она смеется; верно, говорит, волочитесь! — Ну натурально я тогда был не такой, а молодой еще мальчишка; этакий из себя ничего, ну и большой охотник до женского пола. — Что это, говорит она, тут такое? — Я говорю: ученье, смотр государь делает; должно быть по тревоге вывел. Побудьте тут; я сейчас живо сбегаю домой, надену мундир и проведу вас вперед. — Только это я, братец мой, от нее, я думаю, двух шагов не успел сделать, как грянут вдруг настоящими-то выстрелами. Боже ты мой, что тут такое поднялось! Весь этот народ разом вскрикнул; раздался визг, стон, такой вопль, что и в жизнь свою больше никогда не слыхивал. Так это страшно и жалко было; у меня волоса дыбом стали, а уж сердце и не знаю что. Сам ты посуди: все это закричали, завизжали: мужчины, женщины, дети; плач, стон, рев; все бегут. Тут мать потеряла дитя; там младенца выбили из рук и растоптали. Все кричат, бегут и ничего не помнят. Ну и я струсил пуще утрешнего; давай бог тоже ноги! В квартал, и спрятался. А там, братец ты мой, на площади и пошла потеха! Бунтовщики тоже давай стрелять и в них стреляют. Пук, пук, бум, бум! Страсти, что такое. Артиллерия эта их крепко жарила картечами. Прибежал я в квартал; сижу еле жив: крик, вопль, стон! там стреляют; картечь эта летит всюду, народ бьет в догонку! Ужас! Такого дня я больше и не запомню. Сраженье!

—         Так вы все время в квартале и про сидели?

—         Так и просидел. Потом, как все утихло, перестали выстрелы, вот нас и послали на площадь. Страх, братец мой, вспомнить. На улице это трупы; снег это весь перемят и смешан с грязью и с кровью. Стоны на площади-то. Кому руку оторвало, кому ногу, кому пробило бок, кому челюсть вывернуло. Некоторых толпа раздавила совсем и кишки выдавила и лицо как блин сделала. Гляжу, братец ты мой, и барынька эта, с которой я разговаривал, Варвара Григорьевна, тоже лежит. Дай бог ей царство небесное! Убили ли ее или толпа задавила, затоптала, бог ее знает! Поплакал я над нею. Нельзя же; молодой человек тогда еще был, влюблен страшно. Ей-богу! Ведь жениться хотел на ней. Молодость! жар! Как увидел ее, так мне стало горько, что в ту минуту, вот кажется сам бы умереть готов был!