Подошел я к окну, а ночь чудная такая была. Таких прекрасных ночей я не много в жизни помню, ей-богу! тихо так, светло, ведь это июль в конце был. Кажется вот со двора бы не ушел, воздух такой чудесный! . Чудная ночь. Окно было открыто и я все глотал этот воздух, как теперь помню, так мне это легко было.

Через несколько времени приходит священник, Петр Николаевич Мысловский, протопоп Казанского собора. Тут только мы узнали, в чем дело, что ночью назначена казнь. Это был десятый час, а назначено было казнить в два. Мысловский приглашен был исповедывать, увещевать и напутствовать к смерти осужденныих. С ним были и св. дары.

Пошел он к ним, а на нас напал такой страх, хуже чем у Княжнина. Делото было не шуточное! Сидим все мы такие бледные, дрожим. На кого ни взглянешь, просто лица нет ни на ком; на себя посмотришь в зеркало, — то-же самое. Точно нас самих к смерти приговорили. Страшно! Ночь-то, я тебе говорю, прелесть какая. А после того, как узнал я, что казнить будут, взглянешь на эту ночь и еще тошнее станет на душе, вот так все сердце и того; просто плакать хочется!

Так прошло несколько часов. Вышел от осужденных Мысловскиии. Он был очень растроган, плакал. Бестужев, Муравьев и Рылеев исповедывались и много с ним говорили, раскаялись. К Пестелю приходил пастор; Мысловский хотел и его напутствовать, но он отказался, а Каховский исполнил христианский долг как бы по принуждению. Не хотел чистосердечно раскаяться. А эти трое исполнили как следует христианскую обязанность. В особенности Рылеев. Он заставил плакать священника и отдал ему для жены и дочери медальон и крест.

Я вот как теперь помню слова Мысловского. Он говорил: Они страшно виноваты. но они заблуждались, а не были злодеями! Их вина произошла от заблуждения ума, а не от испорченности сердца. Господи отпусти им! не ведали-бо что творили. Вот наш ум! долго ли ему заблудиться? а заблуждение ведет на край погибели. Только вера святая и писание божественное могут поддержать человека и поставить его на путь истины. Надо молиться. чтобы Бог смягчил сердце царя!

Об Рылееве он еще прибавил, что он истинный христианнн и думал, что делает добро и готов был душу свою положит за други своя.

В полночь это, начали съезжаться в крепость начальствующие лица: Павел Васильевич Кутузов, — тогда был он генерал-губернатором, — жандармский шеф, полицмейстеры. Много приехало. Пошла такая суета, что ужас. Знаешь приготовления все эти. Надобно тебе сказать, что и прежде все с виселицею бились, никак не могли найти, кто-бы взялся строить ее. Как ты ее будешь строить, когда весь век не видал? Взялся за это Посников, полицмейстер.

—         В каком отделении Посников был  

полицмейстером? спросил я.

—         Он, братец мой, был не в отделении, а в управе благочиния. Теперь вот в управе благочиния старший называется председателем, а тогда назывался полицмейстером. Вот, братец мой, кто был Посников. Ему бывало, что уж прикажут, — сделает. Исполнительный был такой и робкий, начальство, если рассердится или кричит, он и испугается. Да ведь в то время было и не то, что теперь. Тогда все взгляда старшего боялись. Теперь вольница пошла! — Что я говорил-то тебе? Да. Так виселицу-то и эшафот строил Посников и при нем архитектор, забыл его фамилию, немецкая* (Герней).

Виселицу строили где-то в тюрьме, потом разобрали и ночью должны были привезти в крепость. Только, братец ты мой, долго не везут. Такая пошла суматоха. Генерал-губернатор Кутузов из себя выходит просто.

В это время из царской фамилии в Петербурге никого не было* (По запискам Басаргина, Николай, опасаясь возмущения войска при исполнении приговора, уехал в Царское село и велел каждые четверть часа присылать к себе фельдегерей с известием о происходящем на месте казни».)

Всем этим распоряжался Кутузов. Он вместо Милорадовича поступил. А, брат, Милорадович то? Вот был лице, я тебе скажу! Да тебе, я думаю, и говорить нечего; сам знаешь, какой это был заслуженный генерал. Армиями должен был командовать. Он был сделан генерал-губернатором. Храбрейший был из храбрейших. В сражениях всегда был впереди; в сорока сражениях генеральных был. Ему все бывало нипочем: тут пальба эта, стрельба, сыплются разныя пули, ядра, бомбы там, мортиры всякие, а он себе под ними обедает, как дома. И представь себе, ни разу не был ранен, а вот четырнадцатого Декабря его ранили смертельно; он и умер.

— Горько мне, говорил он перед смертью, что я в стольких сражениях был и пули миновали меня, а тут я должен умереть от руки изменника!

Вот после него то и поступил генерал-губернатором Кутузов. Он всем делом и заведовал. Наконец привезли виселицу; начали ставить. Не так ли что было сделано или забыли что, не знаю, — говорили потом, что будто перекладина пропала, а кто их знает, вряд ли правда. Как ей пропасть. Что-нибудь там может повредилось, это другое дело. Только надобно было починку произвести. Копались с виселицею долго. Как ни понукали, братец ты мой, как ни спешили, а все уже дело то подходило ко дню. В четыре часа еще виселицу ставили.

Нас привели в коридор казематов в Алексеевском равелине. Сперва то было ввели в какую-то черную комнату, да сейчас же и вывели. Какая эта комната, не могу сказать. Был я там недолго, да и замечать то всего не было мочи. Не до того было; жутко, страшно было. Пожалуй, что их судили и допрашивали в этой комнате.

Вывели нас в коридор; с нами был полицмейстер Тихачев. Вслед за нами офицер привел двенадцать человек солдат Павловского полка, с заряженными ружьями и со штыками. При исполнении казни был один только Павловский полк. Других полков солдат я не видел ни одного человека. Привели и двух палачей.

— Господа, выньте свои шпаги! — сказал нам Тихачев.  

Мы переглянулись, зачем это понадобились наши шпаги? у меня была старая шпаженка, ржавая, с изломанным концом. Известно, у нас в полиции шпаги собственно для того только, чтобы вот висели для порядку с боку и больше ни для чего. Я признаться своею бывало в печке мешал, уголья подгребал и у меня конец

был совсем обожжен. Когда я вытащил шпагу, Тихачев захохотал.

—         Ну, говорит, воин! Нечего сказать ! Посмотрите-ка какой! Прелест! Шпага-то, шпага! Я думаю и крысы ею не заколет!

Я был очен рад, что моя неисправность произвела только смех. Могло и достаться. Ведь что ты там ни говори, а носит такую шпагу все таки не форма. Конечно, кто мог предвидеть, что нам придется вынимат шпаги? Их у нас никогда не смотрел никто. Висят себе с боку да висят!