Он замолчал, пожевал губами, высморкался и продолжал.
— Вот ведь сколько прошло лет, и женат, детей имею, внучат, а как вспомнишь. . . . Так вот за сердце и возьмет Молодость, братец. Эх!
— Ну что же, на площади много было убитых? — спросил я, чтобы поставить Ивана Григорьевича на прежнюю точку разговора.
— Много, братец мой. Ведь сказано: пуля дура! картечь не разбирает! На зданиях. вокруг все стены были забрызганы мозгами и кровью. Сенат тогда был не этот, что вот теперь стоит, а старый, и были там сделаны этакие весы, правосудия, что ли? черт их там знает. Так народ забрался туда, братец ты мой, чтобы
лучше видеть. Так там смотришь: ноги висят, а верхней части туловища нет. Страх просто! Велено было все это убрать и в порядок привести, чтобы и следов никаких не оставалось. Вычистили это мостовую и все. А трупы-то, кажется, будто бы на барки валили, на этой самой канаве, что я тебе говорил, где теперь бульвар с липками. Говорю: кажется, потому что верно-то не помню. Давно уже было, да и не тем я тогда занимался. Начались эти аресты, вся полиция была на чеку. Служба была не приведи бог какая!
— Начались, братец ты мой, аресты. Был я, кажется, при двух или при трех, не помню. Много ведь тогда брали. Должно быть они перетрусили после 14 декабря, или уже увидели, что барахтаться нечего; только, братец мой, не сопротивлялись. Арестовали мы их как обыкновенно. Сперва думали, что их трудно будет брать, придется забирать с бою, а вышло прелегко. Тут мне дали другое назначение.
Был, братец мой, в Петербурге князь Адуевский*(Александр Иванович Одоевский), служил в конной гвардии. Богатый был человек, молодой и славный такой. А уж с прислугой какой был, так и сказать нельзя. Прислуга его ужасно любила. У него даже коллежская секретарша одна в услужении жила. Жил он тут в Большой Морской.
14-го числа он сменился с караула, внутри дворца в карауле был. Сменился так поспешно и приехал на извощике.
Пришел домой, переоделся поскорее, надел шинель, шляпу с пером и пошел.
— Не видали мы — говорят люди — когда и как он пистолеты взял!
У него на стене висели прекрасные пистолеты. Их не нашли, так и догадались, что он их взял. Таким манером сел он на извощика, еще скверного такого, и поехал. Дворецкий удивился и говорит, когда тот садился:
— Что это вы, ваше сиятельство.
— Ничего, говорит.
Люди только дивятся, что это с ним! никогда на извощиках не ездил.
А он, братец ты мой, понимаешь, шмыг на площадь. Его там видели в числе бунтовщиков, да и по делу, по бумагам, оказалось, что он участник. Как начали забирать всех, вот и за ним тоже. На квартире говорят: нет дома, уехал и не возвращался. В числе трупов тоже ничего
похожего не нашли. Никак его, братец ты мой, не могут отыскать; ну скрылся человек да и только; пропал, точно сквозь землю провалился! Вот меня и поставили к нему на квартиру, захватывать. Может быть думали, и сам навернется или пришлет кого нибудь от себя за чем нибудь домой; мало ли что нужно. Ну да и кто с ним возился, так или мог знать, где он скрывается, или тоже можеть участвовал в заговоре. Мне и команды дали девять человек.
Ты слушай, братец; это любопытная история. Никак через день, — не помню ужь хорошо, ну да все равно, через сколько там, только немного время прошло, — идет вечером из Екатерингофа с караула,,унтер-офиицер к заре на главную обвахту, известно — с рапортом. Идет это он около взморья и видит он, братец мой, что на льду что-то чернеется, точно будто человек лежит. Это не далеко от берега, этак за баркой. Тут барка была у берега, ветром ли ее прибило, или так стояла, ну черт ее обдери! — не знаю.
Вот он, братец ты мой, унтер-офицер
то, осторожно этак подходит. Смотрит:
прорубь, сверху уж и замерзать начала и тут возле лежит шпага, пистолет, шинель военная и шляпа. Половина то шинели там в проруби. Что бы это такое? думает; утопили должно быть кого-нибудь. Да нет! тогда бы и шинель унесли. Должно быть сам бултыхнулся. Идет он мимо четвертой Адмиралтейской части; дай, думает, зайду, донесу, что видел так и так. Ну и зашел, а там в части и полицмейстер Тихачев приехал, — сидит. Унтер-офицер рассказывает все это, что видел и как там что. Тихачев*(Чихачев) говорит: надобно ехать туда! — Такой он это был строгий, неутомимый, исполнительный. И как уж этих заговорщиков искал, — страсть. — Ну, говорит унтер-офицеру: ты поедешь с нами. — Тот говорить: не могу; я должен к заре поспеть на главную обвахту. — Я,-говорит, отвечаю! — Ни взяли этого унтер-офицера и поехали. Вырубили изо льда шинель, подобрали все это, собрали народу, давай делать проруби и искать тела и шестами и баграми. Нет не нашли, как ни бились! Более суток искали. Должно быть, говорить Тихачев, водою в море унесло или куда нибудь под барку подбило.
Посмотрели платье, чье бы это такое могло быть? По форме как будто Адуевского, конногвардейская форма. А Тихачев с ног сбился, все Адуевского искал. Повез он эти вещи к Адуевскому, чтобы показать прислуге, не узнают-ли. Как увидели они шинель и все это, так и взвыли в один голос; все до одного человека признали его платье. Прислуга его, я тебе говорю, без памяти любила! Добрый такой был, ласковый.
На том и порешили дело, что утонул.
— А вы все стоите еще у него на квартире? спросил я.
— Нет, вряд ли человек восемь-то попалось! Только сначала с самого и попадались, а потом должно быть разведали; никто уже не приходил. Вот, я тебе скажу, например: в первый-же день как меня поставили, только что вошли мы, вслед за нами приходит какой-то господин. — Дома, спрашивает, Адуевский? — Ему говорят: нет! Он было хотел за двери, а я говорю: позвольте! — Что, говорит, вам надобно? Кто, говорит, вы такой? — Я, говорю, я полицейский офицер, и должен вас задержат! — Меня? говорит, за что это? — Так, говорю, приказано, ужь это не мое дело! — Да знаете ли, говорит, вы хотя мою фамилию? кто я такой? — Не знаю! говорю. — Так как-же это вы хотите меня арестовать? С ума вы сошли! Разве можно арестовать первого встречного? — На то, я говорю, имею предписание! — Он шуметь тут начал. Я ему говорю: вы не сопротивляйтесь, хуже будет! — Куда тебе, и слушать не хочет. Однако-же мы его дружка заарестовали.
ВНИМАНИЕ!
