Увидя меня, Муравьев побежал ко мне навстречу и, взяв за обе руки, сказал: «Помогите, ради Бога, Дмитрий Иринархович, мне до зарезу нужно 6 тысяч пудов муки для здешнего батальона; у них только на десять дней оста­лось провианта, и_т кроме того, надо перевезти 45 тысяч пудов из Верхнеудинска на Кару; а вот эти злодеи (указы­вая на чиновников) доносят вот тут (показывая мне бума­гу), что и тысячи пудов муки нельзя уже достать и нет никакой возможности перевезти провиант на Кару. Вот видите, придется ведь прибегнуть к реквизициям и наряду (его уже давно подмывало ухватиться за незаконные на­сильственные меры), если вы не поможете».

Я не хотел стыдить ни его — упреками и напоминани­ем, что ведь все это было следствием его же собственной неосмотрительности и мною наперед предвидено и пред­сказано ему, ни чиновников, — обличая их неспособность и желание, чтоб прибегли именно к незаконным сред­ствам, из которых они больше всего извлекают всегда себе выгоды, и потому сказал Муравьеву по-французски, чтоб он отпустил всех, и что мы потолкуем сей же час о деле, и я надеюсь помочь ему. Когда мы остались одни, я дока­зал ему, что насилием тут ничего не сделаешь, а только Ухудшишь общее положение во всех отношениях; но что он увидит, что значит нравственное доверие, что именно на основании этого доверия ко мне народа я устрою все, что мне нужно, но только непременно с условием устра­нить всякое начальственное вмешательство.

Я немедленно отправил в известные мне деревни от себя знакомое лицо с назначением справедливых, безо­бидных для казны и крестьян цен на хлеб и с ручатель­ством моим, что ни в приеме хлеба, ни в уплате денег проволочки не будет. Вместе с тем, так как от перевозки провианта отказывались по неимению на почтовом тракте сена, то я отправил доверенное лицо к Агинским бурятам, чтобы они выставили на тракт сено, назначив также и им справедливую цену и обеспечение в уплате. Мое имя и ручательство подействовали так, что и хлеба, и сена доста­вили даже больше, чем требовалось.

Муравьев сказал мне, что я «выручил его из неминуе­мой беды, и он не знает, как и выразить мне свою при­знательность». Мы увидим, как он впоследствии отблаго­дарил меня; а между тем я буквально спас его не в одном только этом случае. Без моих предусмотрительных забот и распоряжений и самая экспедиция на Амур была бы не­возможна, а в таком случае в Петербурге явно бы обнару­жились несостоятельность его хвастовства и весь вред его неискусных и неблаговременных распоряжений.

Вышеописанный случай открыл мне всю опасность по­ложения области, от расстройства хлебопашества и неиме­ния запасов. Поэтому по возвращении из отпуска Запольс­кого я принял самые решительные меры для устранения всего, что расстраивало земледелие и хозяйство, и в то же время начал заблаговременно составление запасов в Чите, откуда они легче могли быть направлены на тот пункт, где окажется потребность; будет ли предполагаемая экспеди­ция в Китай отправлена сухим путем из Цурухая или вод­ным из Читы; и вот именно эти-то запасы, составленные в течение всего 1853 года, и дали возможность отправить экспедицию на Амур в 1854 году.

Между тем в 1853 году Чите суждено было испытать тяжкое бедствие от тифа, занесенного туда и развившегося со страшною силою от тех же скороспелых и дурных рас­поряжений Муравьева, которые причинили столько гибе­ли и в других случаях. Торопливость и дурное снабжение рекрутских партий были причиною, что, несмотря на об­наружение уже тифа в Верхнеудинске, погнали их далее в Читу изнурительными переходами. В Читу они пришли в крайнем положении, а между тем никакого помещения в Чите не имелось даже для здоровых, а не только для нео­бычайного числа больных; даже лекарств оказалось недо­статочно для такого числа. К довершению, военный губер­натор был в объезде по войску, а оставшиеся начальники совершенно растерялись от неискусства и трусости.

Пришлось мне взять все распоряжения на себя. Между тем от солдат стали заражаться и жители. Таким образом я должен был все устраивать для помещения больных и по­сещать военные лазареты по пяти и шести раз в день и в то же время оказывать пособие и жителям, особенно предуп­редительными средствами, и дом мой буквально осаждал­ся требующими медицинского пособия. Достаточно ска­зать, что одного уксуса для лазарета и жителей роздано было у меня 14 ведер; а лекарственных трав издержаны были запасы нескольких лет. При этом и домашняя наша забота усилилась еще тем, что при беспрерывных сноше­ниях с тифозными домами старшая моя свояченица также заболела тифом в сильнейшей степени. Ее, однако же, уда­лось спасти; но из 500 рекрутов умерло 200 и, кроме того, много местных жителей, в том числе и несколько чинов­ников и даже два доктора. Об этом тифе было также сооб­щено в иностранных газетах в воспоминаниях поляка, в том же «Познанском дневнике».

И во внешних делах, т.е. в действиях относительно Ки­тая, Муравьев оказался так же неискусен и недобросовес­тен, как и во внутренних. Впрочем, иначе и быть не могло. Я не перестану повторять ту истину, на которую, к сожа­лению, обращают мало внимания, тогда как она должна служить аксиомою для всякого нравственного деятеля, что только относительные начала могут иметь два противопо­ложных вида равнокачественных, именно потому, что все относительное само по себе нравственно-бескачественно, но в нравственной сфере никакое нравственное начало ка­чественно разделяться не может и потому не может иметь ни видов, ни приложений качественно-противоположных; что поэтому нельзя употреблять насилия и обмана внутри без того, чтобы они не выразились и во внешних действи­ях. И поэтому нет ничего страшнее, как видеть людей, считающих себя либеральными, которые требуют справед­ливости и законности во внутренних действиях и которые в то же время рукоплещут всякому насилию и обману во внешних, обольщаясь ложным патриотизмом. Между тем всем известно, что все действия Муравьева относительно Китая были целый ряд обманов, хитрости и насилия, ко­торыми думали исправлять промахи неискусства и трусос­ти, тогда как именно эти-то обманы и насилие сами и порождали их, обессиливая все действия неуверенностью и нетвердостью от сознания незаконности их. Всем извест­но также, что без случайностей, Муравьевым менее неже­ли кем предвиденных (Крымской войны и войны Китая с англичанами и французами), все эти обманы и насилия ровно ни к чему бы не повели; но не всем еще достаточно, кажется, известно, что именно вследствие такого образа действий даже мнимая внешняя удача в захвате Амура не только не послужила в пользу России, но сделалась для нее «злокачественною язвою», как я выразился еще с са­мого начала [44] .

Муравьев старался всегда обмануть китайцев или запу­гать их, рассчитывая на их трусость; но всякий раз, когда опасался, что китайцы не струсят, сам в свою очередь страшно трусил. Смешнее всего это выказалось, когда Маймаченский заргучей по пустому предлогу прекратил на три дня торговлю и сообщение с Кяхтою. Муравьев так пере­трусил, что возвел этот ничтожный случай на степень бед­ствия народного. «Заргучей запер ворота, — писал Муравь­ев к Запольскому, — но Бог милостив к России»[45] .

Не в лучшем виде выказалась вся непредусмотритель­ность или зависть Муравьева, когда разнесся слух, будто китайские посланники едут в Кяхту для переговоров от­носительно пересмотра трактата об Амуре.

Надобно сказать, что вопреки уверениям партизанов Му­равьева, что будто бы он предвидел Восточную войну и с этою целью поехал в начале 1853 года в Петербург, он так мало ее предвидел, что именно в самое важное для приго­товления время уехал на целый год в отпуск за границу.

Всем известно, что, так сказать, зародыш этой войны заключался в разговоре государя с английским посланни­ков на бале у великой княгини Елены Павловны в день ее рождения 28 декабря 1852 года; а между тем еще в полови­не декабря Муравьев показывал мне письмо бывшего тог­да военным министром князя Долгорукова, которым раз­решалось ему прибытие в отпуск в Петербург для лечения; должно быть, слишком мало предвидел он возможность действия по Амурскому вопросу, когда уехал в 1853 году в то время, как уже началось столкновение с Турциею и флоты Франции и Англии двинулись к ее берегам, причем уехал не только в Мариенбед, но даже и в Испанию, куда уж не было никакого следа ехать, кроме того разве, «что­бы удостовериться, так ли красивы там женщины, как говорят». Как бы то ни было, но вот что случилось, когда кяхтинский градоначальник получил известие о приезде будто бы послов. Оказалось, что он до такой степени ли­шен был всякого наставления на подобный случай, что вынужден был отправить экстренного курьера за советом в Читу; а между тем сам же Муравьев добивался того, чтобы вынудить Китай к переговорам, и даже учреждение бесполезного кяхтинского градоначальника оправдал тем именно, что на случай внезапной потребности переговоров надо было находиться в Кяхте лицу со значением губерна­тора, чтобы оно могло знать требования нашего прави­тельства, и с которым бы и китайские уполномоченные согласились вступить в переговоры.

Что же могло побудить Муравьева к такому необдуман­ному поступку? Одно из двух: или совершенное отсут­ствие убеждения в возможности подобного случая, или зависть, чтобы помимо его кто-нибудь случайно не окон­чил удовлетворительно дела об Амуре. Здесь кстати ска­зать, что вообще в суждениях своих о политических делах Муравьев обнаруживал такое же изумительное невежество, как и по другим предметам, и я имел полное право напе­чатать, что мне не стоило ни малейшего труда опроверг­нуть «вздорные и ребяческие» его суждения о политике.

Это правда, что Сибирский комитет, цензурируя мою ста­тью, заменил слова «вздорные и ребяческие» словом «не­зрелые» (как будто бы незрелость не есть верный признак ребячества), но уже одно то, что смысл моих выражений пропущен такою цензурою, какова была цензура Сибирс­кого комитета, доказывает, что факт, утверждаемый мною, не подлежит сомнению и в общем убеждении.

Наконец, вероломная посылка Ваганова шпионом для исследования сухопутной дороги в Цыцы-хар доказывает, как мало думал Муравьев о близкой возможности водной экспедиции по Амуру. История несчастного Ваганова со­ставляет один из самых мрачных и постыдных периодов муравьевского управления. Ваганов, офицер Генерального штаба, послан был для осмотра и глазомерной съемки до­роги в Цыцы-хар на случай предполагавшейся сухопутной экспедиции. Ему приказано было в случае, если его захва­тят китайцы, выдать себя за беглого солдата и требовать отправления его в Кяхту для выдачи русскому правитель­ству на основании трактатов. Но, вероятно, китайцы про­нюхали правду, и несчастный Ваганов был убит на первом же переходе.

Еще более неосмотрительный дипломатический промах сделан был Муравьевым, когда решено было плыть по Амуру под предлогом подать помощь Камчатке. В моих убеж­дениях относительно Амура представлялась следующая яс­ная дилемма: или мы имеем право занять Амур, в таком случае нам нет нужды спрашивать чьего-либо дозволения, и мы должны приступить к рациональному занятию и за­селению Амура; или мы не имеем права, и тогда уже нич­то и никакой даже последующий трактат, исторгнутый обстоятельствами у китайцев, не освятит насилия и веро­ломства. Я всегда утверждал, что тот плохой патриот, кто думает служить отечеству такими действиями, которые сде­лают имя России синонимом коварства и насилия. Между тем, решившись плыть по Амуру, послали просить на то дозволения китайского правительства, и в то же время, не дождавшись разрешения, поплыли. Таким образом, в од­ном и том же действии сумели совместить две ошибки: спрашиванием дозволения признавали, стало быть, права Китая на Амур, а отправясь, не дождавшись разрешения, нарушали в то же время это право.