Деньги. Невеста

Когда назначенное для нас комендантское управление достигло полного развития, то оно состояло из комендан­та, генерал-лейтенанта (с окладом почти в 30 тысяч руб­лей, что превышало тогда оклад генерал-губернатора), из плац-майора и двух плац-адъютантов, получивших четвер­ное жалованье, или, как тогда говорилось, заграничный оклад, т.е. за рубль ассигнациями рубль серебра, стоивший тогда вчетверо. Сверх того, по условию они должны были получать через каждые три года чин, независимо от про­изводства, за отличие; пользуясь этим, комендант и вы­вел своего племянника в течении 12 лет из подпоручиков в полковники.

---

На таких же условиях был и прикомандиро­ванный для чтения писем штаб-офицер. Священник и док­тор получили также четверной оклад и сверх того награды, постоянном распоряжении коменданта находилась инвалидная рота с тремя офицерами для занятия караулов и казачий отряд войск с офицером; но коменданту предос­тавлено было право требовать особые наряды от войск и земства, как и было то, когда переходили мы из Читы в Петровский завод. Деньги наши хранились в местных гор­ных управлениях и выдавались через коменданта; от гор­ного же ведомства шло жалованье (1 р. 98 к.) и провиант (2 пуда муки), которые выдавались помесячно; оно назна­чало также прислугу нам, в Чите от земского наряда, а в Петровском заводе из ссыльных, причем развилось мно­жество злоупотреблений со стороны служащих в штабе ко­менданта, так как приписывали будто бы для прислуги к каземату множество таких людей (даже прачек), которых в каземате никогда и не видали, а которые жили у плац-майора и плац-адъютантов. Прислуга состояла вся на наше жалованье и содержание, и ее было очень много. В каземате было 12 отделений, и в каждом по одному сторожу из инвалидов, да по прислужнику из ссыльных, кроме того четыре повара, два хлебопека, два банщика, два огород­ника и работник, смотревший за свиным хлевом. Баня и огороды были устроены на наш счет; мытьем белья зани­мались преимущественно солдатские жены.

Вначале предположено было содержать в каземате толь­ко тех, кто был судим Верховным уголовным судом; но потом, вследствие ложных опасений возмущения, горное начальство выслало в Читу всех, кто только был в заводах сослан из дворян — как по политическим, так и не поли­тическим преступлениям. Поэтому были присланы офице­ры Черниговского полка и два саперных офицера с одним поляком, как члены тайного общества, возникшего в за­падном крае. Те и другие судились обыкновенным воен­ным судом. Прислан был тогда же и брат мой Ипполит, и его товарищи по Оренбургской затее, и майор Кучевский, сосланный за намерение поджечь Астрахань, а потому и прозванный в каземате бранд-майором, личность в выс­шей степени отталкивающая от себя явным ханжеством и последующими своими действиями вполне оправдавшая не­доверие к своему лицемерию. Его звали также «шишка», потому что при земных поклонах он бил лбом в землю и набил себе огромную шишку на лбу; звали также и «пу­чок», потому что он связывал назади в пучок свои воло­сы как делали то церковные причетники. Его особенно долго не хотел комендант ни смешивать с нами, ни при­нимать, но из Петербурга решили, что, хотя никого бы не следовало смешивать с нами, но, если они уже присланы в каземат, то пусть в нем и остаются. Наконец, в Петровс­кий завод был прислан слепой поляк Сосинович, сослан­ный за укрытие польского эмиссара Канарского.

Пока не началось отправление на поселение, то боль­шее число находившихся в каземате доходило до 91 чело­века. Кроме того, с судьбою каземата были связаны и как бы причислялись к нему и жены некоторых товарищей наших. Между последними было много женатых, и почти все жены изъявили желание следовать за мужьями, но иные остались по воле мужей для воспитания детей; другим не позволял ехать недостаток средств. Впрочем, все оставшие­ся в России сохранили верность своим мужьям, и только впоследствии три из них, жены Осипа Поджио, Лихарева и Фаленберга, вышли замуж, воспользовавшись законом, считающим брак расторженным в случае ссылки мужа или жены.

В Иркутские заводы приехала Трубецкая, в Благодатский рудник Волконская; в Читу — Муравьева, Янтальцева, Нарышкина, Давыдова, Фон-Визин и Анненкова; в Петровский завод Юшневская, Розен и Ивашева. Почти все строили себе как в Чите, так и в Петровском заводе собственные дома, и в Чите в каземат допускались только на свидание с мужьями очень короткое время и то при караульном офицере, дополняя это потом свиданием у ча­стокола, что составляло главный источник дохода для на­ружных часовых, которые не дозволяли подходить к час­токолу. Но в Петровском заводе, так как сначала перестали отпускать мужей к женам на дом, как вошло то уже в последнее время в обычай в Чите, жены должны были жить в каземате с мужьями в их номерах, имея, впрочем, свободный выход, что явно противоречило условиям со­держания в каземате, так как через это не только делалось возможным словесное сообщение с посторонними, но и передача всего в каземат и обратно.

Впоследствии наша колония умножилась еще детьми наших товарищей. В Чите родились две дочери у Анненко­ва, из которых старшая впоследствии умерла; дочь у Вол­конского, также умершая при самом рождении; дочь у Трубецкого, сын у Давыдова и дочь у Муравьева. Вообще же число всех родившихся в Чите и Петровском заводе было более 20, но многие там и умерли, так что до зрелого возраста дошла только половина. Старшая дочь Трубецко­го, превосходная девушка, была за сенатором Ребиндером, и умерла; две другие также замужем; дочь Муравьева замужем в Москве; сын Волконского женат, дочь Аннен­кова также замужем; сын его приобрел похвальную извес­тность в Нижнем Новгороде как честный и энергический судебный следователь; дочь Давыдова осталась девицею, сын Розена женат.

В заключение надо сказать, что в числе других выгод, которые обе местности, как Чита, так и Петровский за­вод, извлекали от нашего пребывания в них, было учреж­дение в них почтовых контор, которых до нас не было и которые остались там и после нас.

Каземат наполнялся таким образом, что сначала очис­тили Петропавловскую крепость в Петербурге, где оказа­лась надобность в помещении для членов польского тайно­го общества, привозимых из Варшавы. Затем стали отправ­лять из Шлиссельбурга; отправление же из финляндских крепостей продолжалось до лета 1828 года и так, что са­мую последнюю категорию из числа осужденных в рабо­ту, ту, которой срок был только на один год, привезли последнюю и срок работы сочли ей со дня привоза в Читу. Таким образом, хотя приговор произнесен был 10 июля 1826 года, и не по их вине они так долго не поступали в работу, а держали их в крепостях, на поселение отправля­лись они только летом 1828 года. При этом надобно заме­тить, что и места для их поселения были выбраны самые дурные, как, например, Березов, Туруханск и т.п. Те из наших товарищей, которые находились в Благодатском руд­нике, привезены были в Читу, как и упомянуто выше, в октябре 1827 года.

Между тем, как тех, которые судились Верховным уго­ловным судом и одни исключительно признавались пра­вительством за политических, привозили обыкновенно в Сибирь с фельдъегерями и отправляли из Тобольска также на подводах в сопровождении казачьего офицера или чиновника, — всех других, помещенных также в каземат, но судившихся обыкновенным военным судом (офицеров из Брест-Литовска, лиц, замешанных по делу брата в Орен­бурге и пр.) отправляли, как простых ссыльных, с парти­ями пешком и прямо в Нерчинские заводы.

---

 

Побеги ссыльных из заводов не редкость, — бегут и поодиночке, и целыми партиями. Один из офицеров Чер­ниговского полка, Сухинов, имел неосторожность болтать с простым ссыльным, не приняв в соображение, что нич­то так не развито в Сибири, как доносы, и обыкновенно с примесью чисто фантастических предположений и тол­кований, как мы это постоянно испытывали в приложе­нии к себе. Вот и сделан был донос, что будто бы Сухинов затевал всеобщее возмущение ссыльных. Не надеясь на бес­пристрастие заводского суда и опасаясь, чтобы не подвер­гли его телесному наказанию, Сухинов лишил себя жиз­ни; а заводское начальство с перепугу выслало к комен­данту в Читу всех без различия, кто только был в числе ссыльных из дворян. Таким образом, примешали к нам человек 12 очень невыгодной примеси, которая своими действиями навлекала дурную славу на весь каземат, да и во внутренней жизни его была поводом ко многим смутам и орудием многих неприятностей. Что же касается до от­правления из каземата, то первыми отправленными были Корнилович, которого увезли сначала в Петербург, а от­туда на Кавказ, и Толстой (Владимир), который был от­правлен прямо на Кавказ в виде милости.

Мы сказали выше, что тому разряду, который был осуж­ден в работу только на год, этот годовой срок сочли со дня привоза в Читу, но потом в Петербурге одумались и следующему разряду, который был приговорен на три года работы, сочли уже срок со дня приговора, так что и этот разряд отправился на поселение также из Читы, и между отправлениями обоих разрядов, вместо двухлетнего про­межутка, прошло очень немного времени.

Неизвестно, почему так торопились перевести нас из Читы в Петровский завод, коль скоро ясно было, что упот­реблять нас в заводские работы очень опасаются. Каземат, строившийся в Петровском заводе, далеко не был окончен.

Он не был еще обшит снаружи и не оштукатурен внутри, как было получено приказание летом в 1830 году перевес­ти нас туда. Все оставляли Читу с большим сожалением. Необходимость смягчила многие суровые условия нашего содержания. Женатые из наших товарищей построили себе дома и, постепенно улучшая их, сделали уже вполне удоб­ными для жилья и, кроме того, обзавелись хозяйством. Не только дамы не имели уже надобности ходить в каземат на свидание или мерзнуть у частокола, но и мужья их посто­янно уже жили в своих домах, через что и в казематах стало несравненно просторнее, независимо от большого числа казематов и частных домиков, построенных внутри оград при них, владельцы которых также постоянно уже в них жили. Жизнь, вздорожавшая было с начала нашего прибытия, сделалась потом очень дешева и изобильна, так в Чите можно было достать все, и в этом отношении она стояла выше многих провинциальных городов.

Годы нашего пребывания в Чите были необычайно бла­гоприятные по урожаю и теплому времени. В 1829 году весна была благоприятная, а осенние морозы, или утрен­ники, обыкновенно начинающиеся еще в августе, нача­лись в этот год не прежде половины сентября. Устроенный нами огород дал необычайный урожай исполинского раз­мера овощей, так что, по изготовлении нужного для себя самих изобильного запаса, мы могли наделить овощами все бедное население Читы. Огромная масса денег, пущен­ная нами в оборот, привлекла со всех сторон торговцев и при свободной конкуренции произвела изобилие и деше­визну. Притом больные и бедные получили всякого рода вспоможение. По всему этому и не мудрено, что в памяти жителей эпоха нашего пребывания в Чите сохранилась как особенное благословение Божье. Здесь кстати заметить, что убеждение, что это именно мы принесли счастье, было так глубоко, что когда через 9 лет я приехал на житель­ство в Читу, то мой приезд сочтен был всеми за предзна­менование, что благословенные года воротятся с моим воз­вращением, и, как нарочно, случилось так, что вера жи­телей в это оправдалась, и следующий год по моем приез­де напомнил благодатные года нашего общего пребывания в Чите.

Начались приготовления к отправлению, грустные и для жителей, несмотря на то, что они из самых этих при­готовлений извлекали себе немалую выгоду; но особенно грустны были они для нас; известное уже положение, сде­лавшееся уже сносным, и по действительному его улучше­нию, и по привычке к нему, мы меняли на неизвестное, которое притом во всяком случае должно было быть гораз­до хуже. Мы знали уже, что Петровский завод — место вообще невыгодное и что каземат расположен на болоте и дурно построен вследствие воровства инженеров. К тому же не было уже тайною для нас и то, что в комнатах, назначенных для нас, нет окон. К довершению невыгоды, и время отправления подошло под осень; начались осенние дожди, а как переход был расписан на основании военных маршрутов, то и должен был он продолжаться полтора месяца. Все это с бесконечными хлопотами сборов, укла­дывания, отправления наперед обозов и всяческой, неиз­бежной в таких случаях, суеты, порождало общее дурное расположение.

Но прежде, нежели я приступлю к описанию нашего необычайно странного во всех отношениях перехода, я дол­жен упомянуть об одном событии в Чите, которому суж­дено было иметь важное влияние не только на мою лич­ную участь, но впоследствии и на судьбу целого края.

В 1829 году, когда я был совершенно погружен в уче­ные занятия, от которых отрывался только тогда, когда товарищи призывали меня к общественной деятельности, что случалось только в важных случаях (ко мне, как к человеку, не принимавшему никогда участия в ссорах партий или личных, обыкновенно обращались, когда нужно было беспристрастное постороннее посредничество. Кроме того, меня всегда выбирали для составления каких-нибудь постановлений и как судью по общественным делам), вдруг стали делать мне какие-то странные намеки о каком-то необычайном событии, в котором будто бы я играю за­видную роль. Наконец начали говорить яснее, что вот влю­билась в меня какая-то прекрасная девушка и хочет идти за меня замуж. Я сначала принимал это за шутку и тем с олыиим нетерпением выслушивал эту болтовню, что мысли мои в это время направлены были совсем к иному. Но вот однажды вечером мне сказали, что одна из наших дам просит меня подойти к частоколу, потому что ей очень нужно поговорить со мною. Меня это удивило, потому что прежде этого никогда не случалось; а если и бывало, что дамы, служившие посредницами в переписке моей с род­ными, имели надобность спросить меня что-нибудь насчет письма, то делали это обыкновенно через своих мужей.

Подхожу и вижу Прасковью Егоровну Анненкову, ко­торую я знал еще менее, чем других. Она извиняется, что потревожила меня и оторвала от занятий, но оправдывает­ся тем, что должна сообщить мне дело величайшей важно­сти и просит меня отнестись к нему и принять ее сообще­ние вполне серьезно. Она говорит мне о своей дружбе с семейством главного местного горного начальника и о все­общем к нему расположении и уважении, которого оно вполне заслуживает; говорит, что семейство это очень мно­гочисленно, что теперь при них находится старший сын на службе и один маленький, но есть еще один в корпусе; дочерей же шесть, из них четыре взрослых, а две еще небольшие. Затем Прасковья Егоровна как-то заминается. Проходит минута молчания. Я воображаю себе, что, вер­но, дело идет об обучении меньших детей и что, зная мои занятия, совестятся просить меня о том, между тем как для детей действительно чрезвычайно важно воспользо­ваться таким случаем для образования, какого до сих пор они не имели и которого, с нашим уходом из Читы, мо­жет быть, никогда уже не представится вперед, и потому счел своею обязанностью вывести Прасковью Егоровну из затруднения и предупредить просьбу объявлением, что я очень рад заняться обучением детей горного начальника и делаю это тем с большею охотою, что давно и сам желал отплатить семейству за услугу их в том, что они заботятся о моей спартанской похлебке[34] .

---

 

«Ну нет, Дмитрий Иринархович, тут дело идет совсем о другом, — сказала Прасковья Егоровна. — Вот видите ли: третья из дочерей, самая красивая, самая способная и самая одобряемая по характеру, имела вот уже трех жени­хов, очень выгодных по здешним понятиям и обстоятель­ствам. Причины, по которым она отказала первому, най­дены уважительными и родителями; насчет повода к отка­зу второму можно было еще спорить. Что же касается до третьего, то, по обычным понятиям, никаких особенных возражений сделать было нельзя. Родители настаивали; и вот при этом-то и исторгли ее тайну. Она объявила, что любит вас и кроме как за вас, ни за кого замуж не пой­дет, и сказала это с таким спокойствием и твердостью, что родители, зная ее обычную кротость и повиновение, поняли, что в глубине души ее дело безвозвратно решено. Вы знаете, как велико будет в крае предубеждение против такого союза, как робок Семен Иванович и как тяжело ему будет идти против этого предубеждения, но, однако, и он увидел, что тут нечего делать, и разрешил мне ска­зать это вам. Я сама тоже советовала; вы знаете, какое все имеют к вам доверие; мы уверены, что вы одни сумеете найти, как лучше поступить в этом случае».

Я был до крайности озадачен. В первой части записок изложено было, как я был осторожен во всех отношениях своих к женщинам, почему очень рано приведен был к размышлениям о браке и как смотрел на него. Там же разъяснены были и причины, почему я вопреки стараниям многих скорее женить меня, и несмотря на то, что пред­ставлялись превосходные партии, не только всячески ук­лонялся от вступления в брак, но никогда не давал воли чувству, которое в случае усиления могло бы меня не­вольно увлечь в супружество. Как по моим понятиям о супружеском союзе, о достоинстве и равноправности жен­щины, так и потому, что, посвятив себя уже обществен­ной деятельности и деятельности политической с готовно­стью на крайнюю жертву, я в деле брака менее, нежели в чем-нибудь, допускал эгоистические побуждения для себя и увлечение женщины в невольную жертву. Мне, как че­ловеку, посвятившему себя на высшее служение, казалось уже несвойственным и неприличным руководствоваться обычными побуждениями страсти и расчета, и потому суп­ружество, если и представлялось мне когда-либо возмож­ным, то только в двух случаях, а именно, или когда я найду себе достойную помощницу для высшей цели, к которой я стремился и для которой жертвовал собою, или когда я могу убедиться, что составлю счастье другого че­ловека. Но если эти условия не легко были осуществимы и в прежнем положении, то понятно, что я не мог и думать о чем-либо подобном в том положении, в каком находил­ся после приговора.

Ясно было, что ни та, ни другая цель, которые, по моим убеждениям, одни могли заставить меня решиться на женитьбу, казались неосуществимы в тех обстоятель­ствах, в которых сделано было мне такое неожиданное сообщение. Правда, что решимость девицы обнаружила в ней возвышенный дух, искавший условий счастья не во внешних выгодах; но чтобы быть мне помощницею для высшей цели, которой я отдал всего себя, ей недоставало образования, которое могло бы поставить ее в уровень с разумением этой цели. Конечно, я имел настолько права доверять себе, что не сомневался в возможности исправить недостатки ее образования, но для этого требовались бе­зотлагательный приступ к делу и постоянное занятие и влияние, а получить от правительства немедленное разре­шение на вступление в брак не представлялось никакой надежды, так как даже и впоследствии, когда строгость содержания значительно ослабла, Лепарский никогда не решался сделать о том представления, опасаясь, чтобы это не повело к исследованию внутренних порядков нашего содержания.

Что же касается до второй цели — то как ни уверен я был в себе, что, конечно, со своей стороны употреблю все мои усилия к тому, но положение мое представлялось та­ким безнадежным, что приобщать к нему даже и привя­занного ко мне человека значило бы подвергать его слиш­ком сильному искушению. Нам предстояло еще 17 лет тю­ремного заключения: и еще бы это имело менее значения, если бы мы оставались, по крайней мере, в Чите. Там можно было бы устроить постоянные свидания, которые дали бы возможность, с одной стороны, заняться образо­ванием моей невесты, а с другой — нравственно поддер­живать ее. Теперь же мы должны были на следующий год отправляться в Петровский завод, а каковы будут условия тамошнего положения, даже для жен наших товарищей, было совершенно неизвестно, но во всяком случае не обе­щало ничего хорошего. К тому же переезжать ей туда не представлялось никакой возможности; там надо было бы ей жить в чужом доме. Итак, не было другого выбора, как или разлука на долгое время, или долгая зависимость от чужих людей, с ненадежною притом перспективою даже на редкие свидания. После всего этого будет понятно, что, как ни тронут я был сделанным мне предложением, но еще более был встревожен им. Поэтому я решился изло­жить ей с полною откровенностью все возражения и все препятствия, которые истекали из данных наших обстоя­тельств, чтобы убедить ее отказаться от своего желания и решения; а так как комендант ни за что не решился бы допустить меня до свидания с семейством горного началь­ника в его доме, то я дождался отъезда его на инспекцию в заводы, и тогда более сговорчивый плац-майор согла­сился отпустить меня к Анненковым, откуда я и отпра­вился в дом горного начальника.

Я не знал и никогда не видал дочерей его, исключая самой маленькой, которая была еще ребенком и бегала часто на лугу, через который мы ходили купаться. Но нас они могли хорошо знать, потому что мы всякий день хо­дили на мельницу, находившуюся прямо против их дома, а в летнее время даже ходили против него на улице или сидели на крыльце мельницы. Впрочем, конечно, не на­ружность моя в то время привлекала мою будущую жену.

ак как нам не позволяли самим бриться в каземате, то я, как и многие мои товарищи, предпочитал ходить с боро­дой, не бывшей тогда в такой еще моде, как теперь; к тому же, не употребляя в то время никакой другой пищи, кроме овощной, я был очень худ и бледен, с лицом, утом­ленным непрерывными занятиями. О щегольстве в одежде я и всегда очень мало думал. Причины, привлекшие ко мне дочь горного начальника, были совсем иного рода; одни из них были общие, другие относились исключи­тельно ко мне.

Из числа первых, как после объясняла она мне сама, особенно сильное впечатление произвел на нее приезд жен моих товарищей, пробудивший в ней совсем новые поня­тия о семейной жизни. На меня же выбор ее пал потому, что она постоянно слышала, что все ставили меня на пер­вое место. Дом их, по званию ее отца и по услугам, кото­рые оказывало семейство, постоянно посещался всеми, от высших до низших, — и нашими дамами, и начальника­ми, как и солдатами, содержавшими при нас караулы, и нашею прислугою, и от всех она слышала постоянные по­хвалы мне. Начальники меня очень уважали, хотя и не любили и даже очень боялись, называя меня единствен­ным опасным (разумеется, для деспотизма) человеком. Их инстинкт указал им во мне непримиримого противника деспотизму, тогда как относительно других они скоро убе­дились, что могут сойтись с так называемыми революцио­нерами более или менее на почве интереса, видя, как по­датливы многие из нас оказались в этом отношении. Меж­ду товарищами я имел отъявленных противников, но и жарких партизан, и известно было, что все лучшие люди были в числе последних, да и самые ожесточенные про­тивники мои имели полное доверие к моему беспристрас­тию, почему я и выбирался при важных случаях посредни­ком нередко единогласно.

Но особенно поражало ее свидетельство так называемой меньшей братии нашей, которые также инстинктивно чув­ствовали, что я был искренним и действительным защит­ником, не терпевшим и не допускавшим никакой неспра­ведливости относительно их и ограждавшим их от нрав­ственного зла, какое легко могли причинить им эгоисти­ческие стремления других. Уже в Чите известен был не один пример, с какою энергиею и неуклончивостью я обуздывал дурные наклонности некоторых наших товари­щей, имевшие вредное влияние на простых людей, кото­рым так трудно устоять против соблазна денежных выгод.

Я увидел девушку замечательной красоты. Она усили­валась еще вследствие усилий под наружным спокойстви­ем скрыть душевное волнение, охватившее ее при свида­нии со мною. Впрочем, красота ее не произвела на меня ни малейшего впечатления, и не красота развила во мне впос­ледствии сильное и искреннее чувство, а сознание долга и ее нравственные качества. Надо сказать, что я вообще ни­когда не поддавался влиянию красоты и принимал против этого всегда большие предосторожности, так как ничего так не опасался, как возбуждения чувства независимо от нравственного достоинства лица, к которому оно относи­лось. Молча протянула она мне свою дрожащую руку. Я высказал ей все, что по моему убеждению обязан был, как честный человек, сказать, чтобы отклонить ее от ее намерения. В ответ на мои слова она сказала, что просит у меня извинения, если не сумеет хорошо выразить свои чувства и мысли другим, особенно посторонним, с кото­рыми не привыкла просто разговаривать. Несмотря, одна­ко, на такую оговорку, она находила очень приличные выражения для своих вполне определенных мыслей, так что видно было, что все, что она говорила, было ею давно и зрело обдумано и глубоко прочувствовано. Она говорила довольно долго и постепенно одушевляясь в тоне речи, но с глубоким спокойствием, показывавшим глубокое убеж­дение.

Сущность сказанного ею заключалось в том, что она просит меня решить вопрос более по отношению не к ней, но к себе; относительно себя она говорила, что нисколько не сомневается, что будет счастлива, в каком бы положе­нии мы ни находились, так как ей хорошо известны все мои достоинства, а к труду и скромному положению она сызмала привыкла. Но она боится одного, не слишком ли смело с ее стороны, что она могла подумать, что она для меня может иметь какое-нибудь значение, что своею пре­данностью, своими заботами она может быть в чем-нибудь полезна такому человеку, который, по общему свидетель­ству, до такой степени жертвует собою для пользы других и для общего блага.

Что же касается до продолжительности срока нашего заключения, то она готова ждать хоть бы 17 лет, лишь бы быть уверенной в исполнении хоть когда-нибудь ее жела­ния, и что это тем менее для нее будет в тягость, что ее положение не будет от этого хуже теперешнего; а в неко­торых отношениях, пожалуй, и лучше, хоть тем, что изба­вит ее от других искателей. Наконец, сказала она, что она очень хорошо знает, что она мне не ровня по образова­нию, но что если я ей дам на этот счет какие-либо настав­ления, то она примется со всем усердием за учение, что­бы, сколько от нее будет зависеть, поправить недостатки воспитания, и сделает это тем охотнее, что она всегда же­лала учиться, но только не имела никогда на то ни случая, ни средств, так как не только невозможно было их иметь дома, да и в целом не было воспитательных заведений.

Что мне было отвечать на это? Я был глубоко тронут, но, однако, не увлекся до забвения обязанности думать больше об ее пользе и о достижении той высшей цели, к которой я непреклонно стремился, нежели о радостях для себя в жизни, и потому сказал ей, что с этих пор я при­нимаю на себя заботы о ней во всех отношениях, но никак не хочу связывать ее безвозвратным решением, а прошу ее считать себя совершенно свободною, окончательное же ре­шение с моей стороны будет зависеть от того, насколько я буду в состоянии согласить его с другими своими обязан­ностями и убеждением, что действительно могу сделать ее так счастливою, как она надеялась.

После этого мы несколько раз виделись и вели перепис­ку, но я был очень осторожен в отношениях моих к ней, чтобы нисколько и ничем не стеснить ее свободу в буду­щем. Но зато я принял все возможные меры, чтобы раз­вить ее образование и направить его по правильному пути.

---

 

600 верст до Петровского завода

Я сказал выше, что мы покидали Читу в очень дурном расположении духа, и объяснил причины тому. Была, впро­чем, и еще одна причина, которая много содействовала мрачному настроению, — это разрушение иллюзий насчет общей амнистии или по крайней мере сокращения сроков.

Правда, все понимали отзыв Павского о царствующем государе, что он горяч, как Павел, и злопамятен, как Александр; все видели в примерах (относительно перемены срока при коронации, ограничившейся заменою одних слов другими, относительно тюремного заключения и желез сверх приговора, и особенно в том, как разочло правительство, однолетний срок низшему разряду, превратив его в трех­летний), что он скорее готов усилить наказание, чем смяг­чить его; однако большинство из нас и наших родных охот­но предавалось иллюзиям, относя неправильные сначала действия правительства к раздражению, которое было так естественно в то время, когда еще была свежа память о событии, не признавая зависимости политических сообра­жений от личного характера государя.

Люди, самые преданные правительству, говорили вслух, а особенно нашим родным, что амнистия законна и спра­ведлива потому, что мы скорее были жертвою безвыход­ного состояния государства, чем виновными в настоящем смысле, что государь, сам ознакомясь с делами, увидит, до какой степени расстройства был доведен государствен­ный организм, и было бы даже неестественно и безотрад­но для России, чтобы протест не выразился в какой-нибудь форме, и если он принял дурной вид, то и в этом виновато все-таки само правительство тем, что не заботи­лось об искреннем и правильном образовании; что нако­нец даже те, которые теперь надеются, что новый государь и без революции поправит все дела, не могут вменять в вину людям, что они не могли предвидеть неожиданной случайности воцарения нового государя, желающего улуч­шений, потому что лета покойного государя делали веро­ятным, что может еще продлиться и даже ухудшиться то состояние России, в какое она приведена была в после­днее время; а неизвестно, к чему бы привело это всеобщее расстройство, если бы оно не было остановлено хотя бы отчаянной какою попыткою.

Искренно ли, по собственному ли убеждению говори­ли так эти люди, или хотели только содействовать видам правительства, решить трудно; но несомненно то, что пра­вительство, увидя наклонность наших родных и публики верить подобным речам, всячески старалось содействовать тому как для успокоения общественного мнения, так и для того, чтоб удержать нас в спокойствии, и потому бес­престанно распускало слухи, что вот при таком-то или при таком-то случае будет амнистия. Все это через письма родных передавалось в каземат и отражалось в нем у боль­шинства еще большими, может быть, иллюзиями, чем те, которым предавались наши родные в России. Дошло до того, что невозможно было противоречить возбужденным надеждам, не вызывая против себя бурю неудовольствия.

Напрасно я, проникнувши в основы характера госуда­ря, доказывал товарищам моим, что он никогда не сделает ничего, пока ожидают, чтобы не подумали, что он усту­пил общественному мнению, а если и сделает что, то раз­ве тогда, когда явно будет, что это сделано исключитель­но по его произволу, и что поэтому нечего терять времени в пустых ожиданиях, а лучше заниматься делом, — това­рищи мои ничего не хотели слушать и то и дело упрекали меня, что я ничему не хочу верить и полагаюсь будто бы по самолюбию скорее на свое собственное суждение, не­жели на самые положительные свидетельства из России, и в оправдание своих надежд показывали мне кучу писем, в которых приводились собственные слова даже самой госу­дарыни: «Пусть молят Бога, — говорила будто бы она, будучи беременна, — чтобы у меня родился второй сын, тогда участь их будет непременно облегчена». Но вот ро­дился Константин Николаевич, и, однако, ничего не было. Потом надежды привязались к окончанию Персидской кам­пании, но и тут ничего не воспоследовало. Со всем тем иллюзии еще продолжались, несмотря на то, что начали строить уже каземат в Петровском заводе.

«Что же это значит, — говорили против этого аргумен­та ожидавшие амнистии, — разве не начали также строить каземат и в Акатуе и, однако же, вот ведь, бросили».

Особенно ярко разгорались надежды вследствие удач­ного исхода Турецкой кампании, «Обаяние славы, — пи­сали находящиеся при дворе родные, — непременно рас­положит сердце царское к великодушию». Но вот и этот случай прошел без всяких ожидаемых последствий; вот и пять лет миновало, и раздражение, на которое сваливали вину отсрочки, должно бы уж успокоиться; вот и каземат построили, и наконец получено приказание переводить в него. Чем сильнее были иллюзии, тем сильнее, как есте­ственно и должно быть, последовало всеобщее разочарова­ние и тем сильнее уныние у тех, которые наиболее горя­чились. Можно даже сказать наверное, что такое состояние духа имело бы очень вредное влияние на многих и дурные последствия при вступлении в такую мрачную жизнь, ка­кова была в Петровском каземате сначала, если бы тут не подоспело кстати известие о французской революции, воз­будившее надежды в другом отношении и увлекшее снова все мысли и желания в политическую и умственную сфе­ру, чем и отвлекло их от мрачного настоящего положения и не давало вполне предаваться ощущению тягости его.

Для перехода в Петровский завод мы были разделены на два отряда. Первый, в котором находились низшие раз­ряды, и сопровождаемый плац-майором, выступил двумя днями вперед; второй, при котором находился сам комен­дант, заключал в себе старшие категории. Дамы ехали при тех отрядах, где были их мужья, и только одна Муравьева уехала вперед. Штаб следовал при коменданте, при кото­ром также находился местный исправник и главный Тайша Хоринских родов, бурят.

Перед нашим выступлением стояло очень дождливое время, так что все реки страшно разлились. Даже неболь­шая речка Чита разлилась так, что нигде нельзя было отыс­кать брода и надобно было устроить перевоз. В самый день выступления 9 августа шел проливной дождь, однако никто из нас не хотел садиться в повозку, а все шли по страш­ной грязи пешком до самого перевоза за четыре версты от селения. Почти все жители провожали нас, и нам хотелось хоть раз на прощанье побеседовать с ними свободно. Жена и две дочери горного начальника провожали нас также до перевоза и оставались все время, пока продолжалась пере­права, что длилось очень долго, так как, несмотря на от­правку главного обоза вперед, и тот обоз, который нахо­дился при нас, был еще очень велик. Каждый из нас имел свою повозку; несколько повозок было занято под нашею кухнею и провизиею. Кроме того, были экипажи дам и штаба. Дорога лежала на Верхнеудинск через Бурятскую степь и составляла с лишком 600 верст.

Так как Бурятская степь почти безлюдна по главному тракту, а расстояние между станциями очень большое, и самые станции нередко состоят из одного только почто­вого дома, то для нас везде были и на половине станции, и нередко и на самих станциях приготовлены для лагеря бурятские юрты. В средине ставились юрты для нас; по углам — для караульных офицеров и солдат; в боку боль­шая белая юрта для коменданта, а за нею юрты для его канцелярии и штаба; кругом всего лагеря располагалась цепь конных казаков и бурят. Кухни устраивались, смотря по направлению ветра, под ветром у лагеря, но внутри конной цепи. Для каждых четырех человек из нас назнача­лась особенная юрта; прислужники в ней были из бурят, кое-что понимавших по-русски; общую прислугу состав­ляли солдаты и поселенцы, бывшие в прислуге при нашем хозяйстве. Если же случалось останавливаться в деревне, то для нас очищали несколько домов, выводя живших в них и назначая прислугу, или, как называли, каморников, из крестьян по наряду. Для покупки заблаговременно прови­зии один из нас ехал впереди за день с офицером, отправ­ляясь всегда немедленно вперед, коль скоро мы приходи­ли в лагерь, и он сдавал закупленную провизию. Впрочем, не запрещалось жителям приносить и к лагерю на продажу разные вещи, большею частью молоко, масло, ягоды, грибы и пр. Через день бывали дневки, и дни бани приноравли­вали к дням, когда дневки случались в деревне, где мож­но было найти баню.

---

Я, Вольф и Якушкин прошли всю дорогу пешком и никогда не садились в повозки, даже для краткого отдох­новения. Так как почти все большие станции были разде­лены на два перехода, то вообще расстояния не были ве­лики, и однако и при этом на половине делался еще при­вал, впрочем, более для сопровождавших нас солдат, не­жели для нас, которые в этом нисколько не нуждались. В начале путешествия развлекали еще новость положения, знакомство с бурятами и разные смешные приключения, пока не привыкли к новым порядкам, которых требовало такое необычайное положение.

Например, на каждом ничтожном ручье комендант при­казывал наводить мост, и сам на белом коне присутство­вал при переправе. Однажды мы трое, соскучившись, что долго устраивали мостик, пошли через речку вброд. Ко­мендант страшно испугался и, подскакав к нам, закричал: «Господа, куда вы это? Что вы делаете такое? Разве вы не знаете, что если вы утонете, то вам ничего, а я буду на­верное отвечать». Но пока он кричал, мы уже благополуч­но переправились на другой берег, а он, во избежание впредь подобного случая, предписал исправнику ехать впе­ред и везде заблаговременно наводить мосты, а своему пле­мяннику плац-майору, шедшему вперед с первой парти­ей, послал выговор, зачем он по крайней мере не наводил мостов, которые в таком случае служили бы и для второй партии, и тогда не было бы повода к такому опасному эпизоду, как «безрассудная наша отвага» идти вброд через быструю речку. Особенно сердился он на меня, что я пока­зал пример, а Вольф и Якушкин пошли за мною уже тогда, когда увидели, что я иду безопасно.

Много смешили нас каморники буряты, которые в свою грязную посуду складывали и сливали все остатки куша­нья, вместе и щи, и кофейную гущу, и пирожное, и го­ворили, что повезут это домой показать своим домаш­ним «что» едят «князья». Забавен был и их русский язык. Например, бурят никогда не говорил «моя жена», а всегда «наша баба» и т.п.

Особенно занятий, кроме чтения, вообще не было. Толь­ко я снимал виды по дороге, и некоторые, бывшие офи­церы Генерального штаба, делали глазомерную съемку, и нет сомнения, что если бы ничто не прерывало монотон­ности обычного препровождения времени, то при сквер­ной дороге и чрезвычайно неприятном, от осенних дож­дей, времени, неудобном помещении, холоде и дыме в юртах (которые притом иногда при сильных дождях и про­текали, что случалось нередко и ночью), большая часть из нас впала бы неминуемо в хандру. Но вот после несколь­ких переходов нас догнал нарочный с почтою из Читы и привез газеты, содержавшие известия о французской ре­волюции и о всеобщем волнении в Европе.

Надо сказать, что тогда, когда не было телеграфов, известия доходили очень поздно. К тому же, не зная о нашем выступлении из Читы, пост-пакет отправлен был в

Читу, и оттуда уже послан обратно. Впоследствии, по тре­бованию коменданта, почту к нам клали в Иркутске в особую сумку, и встречавшаяся нам по дороге почта отда­вала ее уже прямо коменданту.

Полученные газеты изменили разом общее настроение. Все оживились интересом самих известий, независимо даже от неосновательных надежд, возбужденных у многих со­бытиями в Европе. Все занялись чтением, пошли разгово­ры, суждения; даже на самого коменданта явно подейство­вали нежданные известия. Он впал в раздумье, что и отра­зилось на смягчении многих бесполезных строгостей, и даже до того, что в деревне Кулях он позволил нам идти в баню к купцам Лосевым и пить у них после бани чай. На станции Курбинской нас догнал С.И.Смольянинов, при­ехавший осмотреть предполагаемое открытие медных руд; он привез мне письма от всего семейства. Вскоре приска­кал из Петербурга навстречу нам фельдъегерь с предписа­нием отнюдь не отсылать нас ни в какую заводскую рабо­ту, что еще более ввело в раздумье коменданта.

В городе Верхнеудинске мы не останавливались, а толь­ко прошли через него и затем вступили на очень уже насе­ленную дорогу и в среду очень интересного населения. Это были раскольники, предки которых бежали в Польшу при Петре I и Бироне, а по разделе Польши посланы Екатери­ною в Сибирь на Алтай и Забайкалье. Это было чистокров­ное русское население, не мешавшееся в Сибири ни с инородцами, ни с ссыльными поселенцами. В то время, когда мы проходили через их селения, они были на выс­шей степени своего благосостояния, развитого их трудом и трезвостью. Они принимали нас чрезвычайно радушно и особенно старались сблизиться со мною, когда узнали от первой еще проходившей партии, что я знаю древние язы­ки и сам перевел все Св. Писание на русский язык. Впос­ледствии они часто приезжали ко мне беседовать на Пет­ровский завод, привозили свои книги и вообще выказы­вали величайшее ко мне доверие, охотно вступая в рас­суждения о своем расколе и о православии, между тем как всячески уклонялись от подобных разговоров с другими, а особенно с местным духовенством и миссионерами.

Последняя дневка в деревне Хараузе, за два перехода от Петровского завода, пришлась 21 сентября в день моих именин. У нас и обыкновенно именины каждого товарища употреблялись как повод к развлечению в однообразной жизни; а тут, хотя я собственно и никогда не принимал участия в пирах, решили отпраздновать мои именины на славу, в последний раз «на свободе», как говорили. Обыкновенно во время похода мы обедали все порознь, по юр­там или по избам, в которых останавливались; но на этот раз комендант согласился сделать исключение, и позволе­но было нам отобедать всем вместе в нарочно приспособ­ленной к этому празднеству избе. К вечеру вся дисциплина так ослабла, что в празднике приняли участие и все офи­церы, доктор и исправник. Вечер был прекрасный, и, ког­да у нас раздалось пение, почти вся деревня сбежалась слушать.

23 сентября вступили мы в Петровский каземат. День был дождливый и мрачный; Петровский завод, лежавший в котловине, окруженный высокими горами, представлял очень непривлекательный вид с его обветшавшими и по­чернелыми заводскими строениями; не видно было ни од­ного порядочного дома. Только вдали виден был каземат с красною крышею, без окон и с какими-то ящиками внут­ри, какими представлялись внутренние дворы, разгоро­женные высочайшими частоколами. Внутри впечатление было еще неблагоприятнее. Темные комнаты, грязные болотис­тые дворы, голые неотесанные стены — все напоминало скорее подвалы и амбары, нежели обитаемое здание. Но все это, все, что в другое время произвело бы мрачное настроение духа, все неблагоприятное скользнуло только, можно сказать, по поверхности и прошло незамеченным или только подало повод к насмешкам: до такой степени все мысли были отвлечены в другую сторону событиями в Европе, и так рады были обе партии увидеться и потолко­вать после семинедельной разлуки.

Вследствие воровства инженеров каземат был построен скверно. Из леса, который украли, главный инженер выс­троил дома по подряду для Муравьевой и других. Поэтому ^в стенах каземата было вложено много коротеньких обруб­ков, иные так плохо, что их можно было вытаскивать Руками. Печи были очень дурно сложены, беспрестанно трескались и, к великому ужасу коменданта, производили

13* пожары, которых он больше всего боялся, так как всю службу его с него производили вычет за сгоревший какой-то лазарет от его самовара, почему он с тех пор и не держал самовара у себя в доме, а воду для чая грели в чайнике. По плану, стены, разделявшие комнаты, должны были быть двойными, а промежутки забиты землею; ин­женер же, строивший каземат, нашел выгоднее для себя вместо двойной работы — вывоза щепы и привоза земли — свалить щепы и мусор в промежутки между стенами, ко­торые везде примыкали к печам, так как на две комнаты была одна печь. Вот эти-то стружки обыкновенно и заго­рались, так что вынуждены были везде стены отрубить и вставить кирпичные столбы, примыкавшие к печам; вся эта работа производилась, когда мы были уже в каземате, и подвергала нас большому неудобству. С другой стороны, так как грунт был болотистый, то высокие частоколы не могли удерживаться и начали падать, и однажды чуть не убили двух из наших товарищей. Надобно было подрубать и частоколы, а там укреплять дворы, грузя в болото шлак и песок. Затем на следующий год началась прорубка окон, обшивание и штукатурка; таким образом целый год со дня вступления нашего в каземат не давали нам покоя со все­ми этими работами по отделке и переделке каземата.

---

 

В начале нашего пребывания в Петровском заводе дамы жили в каземате. К числу живших в Чите прибавились три — Юшневская, Розен и Ивашева. Для них были на­значены два отделения, впрочем, Муравьева и Давыдова жили в неженатых отделениях, первая там, где помести­лись все родственники ее и ее мужа; вторая в том отделе­нии, где муж ее подобрал всех своих приятелей. Но по мере того, как дамы строили себе дома, повторялась та же история, что и в Чите, т.е. сначала стали отпускать мужей к женам на дом по случаю болезни, а там они и совсем переселились, хотя комнаты в каземате и считались до­вольно долго за ними. Некоторые дамы построили себе очень хорошие дома, как, например Муравьева, Трубец­кая, Анненкова и Волконская. Другие купили старые дома, но улучшили их пристройками и отделкою; вообще же помещались в Петровском заводе лучше, нежели в Чите, только по невыгодности места, как относительно почвы, так и климата, хозяйственная часть не была так развита, как в Чите, что, впрочем, смягчалось отчасти соседством богатых деревень семейских* раскольников, у которых было изобилие во всем, потому что, несмотря на недальнее рас­стояние от Петровского завода, и климат, и почва у них были несравненно лучше.

Только нельзя было иметь в Петровском заводе таких, как в Чите, собственных огородов и садиков; и обще­ственный сад в Петровском заводе, разведенный комен­дантом, хотя стоил несравненно дороже, чем тот, который развел он в Чите, далеко уступая ему, однако же, как по неудобству местности, большею частью болотистой, так и относительно растительности.

Каземат делился на 12 отделений и 7 дворов. Впослед­ствии пригородили к нему огромное место, предназначен­ное сначала для того, чтобы в случае потребности допол­нить здание каземата в полный квадрат. Теперь же он был отстроен «покоем», вполовину только квадрата. Всех ком­нат было 64. Посредине большого двора стояло особливое здание, в котором помещались кухня, пекарня, столовая и кладовая. Все было дурно устроено, и мы переделали все на свой собственный счет, устроив в кухне плиты, камен­ные ямы в кладовых, по случаю болотистого грунта и пр. Дворы обращены были в садики; а на пригороженном ме­сте устроены были для лета качели, столы и скамейки, а для зимы — горы для катания и каток. Сверх того, как в Чите, так и здесь были устроены солнечные часы.

Для женатых и для состоящих в старших разрядах, ко­торым приходилось поэтому прожить долее в казематах, отведены были особые комнаты; состоявших же в низших разрядах помещали по два человека в горнице или со сто­рожем. Когда же мало-помалу стали разъезжаться и нас оставалось уже немного, то можно было занимать и по два номера. Я никогда не менял ни отделения, ни номера, а постоянно занимал 29-й. Когда же остался один наш стар­шин разряд, то я занял и 28-й под свою переплетную мастерскую. Одна комната была, впрочем, с самого начала отведена под нашу аптеку.

Для охранения каземата снаружи были пристроены три гауптвахты, одна главная посреди главного фасада и две на оконечности крыльев. На всех трех были устроены ру­жейные бойницы (или узкие прорезы для перекрестного огня на случай возмущения внутри или атаки извне). На главной гауптвахте находился караульный офицер, на бо­ковых посты были унтер-офицерские. Но с ослаблением строгости надзора боковые гауптвахты превратили в сол­датские швальни; и даже на главной дозволили Артамону Муравьеву устроить токарную мастерскую, уменьшив число караульных. В замену того, вследствие покушения на ог­рабление и убийство Трубецкой и Давыдовой, велено было учредить ночной караул на дамской улице. Дом комендан­та был довольно далеко от каземата, и при его доме была особливая гауптвахта.

Выбор такой невыгодной местности, на какой построи­ли каземат, на болотистой низменности вплоть возле реч­ки, тогда как селение расположено было на сухом и воз­вышенном месте, можно было объяснить только страхом от пожаров, который доходил у коменданта до смешного. Он вытребовал из России отличные пожарные инструмен­ты и команду, которые и располагались в нарочно выстро­енном близ каземата здании. На крыше каземата везде сто­яли кадки с водою, а во время лесных пожаров, что слу­чается в Сибири нередко при выжигании травы, на крыше день и ночь сидели люди.

В начале нашего пребывания в Петровском заводе было очень много случаев воровства, грабежа и убийства, так что в первые семь месяцев было совершено девять убийств. Но когда в Петербурге встревожились покушением против Трубецкой и Давыдовой, то велено было за грабеж и убий­ство судить военным судом и расстреливать, а по заводу учредить конные разъезды. После этого в течение осталь­ного восьмилетнего пребывания нашего не было уже ни одного случая убийства.

Между тем пребывание наше в Петровском заводе об­ратило внимание всех, как правительства, так и публики, на это место. Его стали посещать и правительственные лица, и ученые, и путешественники, что и побудило горное на­чальство преобразовать его. Почти все заводские постройки были возведены вновь и приноровлены к улучшенным производствам. По нашему влиянию улучшен быт и гор­ных служителей, и ссыльных. Что же касается до церкви, то так как бывшая до нас церковь была уже очень ветха и притом колокольню у ней разбило громом, то мы постро­или новую на свой счет. Сначала, правда, решили было построить церковь в самом каземате, но я заставил отвер­гнуть это решение по причинам, которые будут изложены в своем месте, и обратить собранный капитал (12 тыс. руб.) на общую церковь для всего завода.

Я упомянул еще выше о постепенном ослаблении стро­гости содержания. Только когда присылались время от вре­мени из Петербурга жандармские офицеры, то мнимые строгости возобновлялись. Женатые должны были ночевать в каземате. Все запирались на замки, и караульные грозно окликали и гнали прочь от каземата проходивших мимо жандармов, угрожая даже стрелять в них, если какой-нибудь из любопытства отклонялся от дороги, чтобы подой­ти к каземату поближе. Вообще комедия разыгрывалась с большим искусством.

А между тем время все шло и шло, и, однако же, ника­кой амнистии, ни даже уменьшения сроков не было. Вот взятием Варшавы окончилась удачно и Польская кампа­ния; вот родился и третий сын у государя; вот и разряд осужденных на шесть лет работы уехал, отбыв полный срок; истощились все предположения, но ни одно из ожиданий не оправдалось. Впрочем, теперь уже стали гораздо спо­койнее и те, которые предавались прежде самым неосно­вательным оболыценьям. Поддержанные вначале одушевив­шими всех известиями о событиях в Европе, они успели между тем попривыкнуть к новому положению, в то же время лихорадочная жажда деятельности у многих нашла достаточную пищу себе в умственных занятиях, в устрой­стве внутреннего своего быта и в обучении детей как на­учным предметам, так и мастерствам. Таким образом, ког­да в исходе 1832 года по случаю рождения у государя чет­вертого сына, последовало уменьшение сроков 20-летнего на 5 лет, а 15-летнего на 3 года, и отправление на поселе­ние того разряда, который был приговорен на 8 лет, то уже не произвело особенного впечатления, и некоторые из последнего разряда, отправлявшиеся на поселение, сожа­лели даже, что не могут остаться до полного срока в казе­мате, т.е. еще на один год, так как ясно было, что на поселении и самые богатые из них не будут уже иметь того общества и тех средств в умственном значении, какие пред­ставлял уже в это время каземат.

К числу особенных событий в этот промежуток време­ни относится свадьба Ивашева и смерть, в первый и един­ственный раз появившаяся в наших рядах и собравшая обильную жатву в 1833 году. Мать Ивашева купила за 50 тысяч ему невесту в Москве, девицу из иностранок, Ледантю; но, чтобы получить разрешение государя, уве­рили его, что будто бы она была еще прежде невестою Ивашева; хотя оказалось, что он все путал в рассказе о ней товарищам и о происхождении ее, и о наружности, а она, приехавши, бросилась на шею Вольфу, приняв его за своего жениха, несмотря на то, что между ними не было ни малейшего сходства. В 1833 году умерли: меньшая дочь у Муравьева, перворожденный сын у Ивашева, старшая дочь у Анненкова и, наконец, один из товарищей наших, Пес­тов, этот последний почти скоропостижно, от антонова огня, приключившегося от чирея и обратившегося внутрь.

Этот случай особенно поразил и произвел грустное впе­чатление в каземате по своей неожиданности: до такой степени считалось это невозможным, основываясь на при­мерах всегдашнего излечения самых отчаянных болезней, так что всем казалось, что в каземате, можно сказать, буквально не давали умереть. Вообще, надо заметить, что заботы о больных и уход за ними были необычайные, что при искусстве и постоянном наблюдении докторов и при особенных средствах, которыми мы располагали, делали дурной исход почти невероятным. Даже отравившийся было сильным ядом Вегелин[35] был выхвачен мною, как гово­рится, из челюстей смерти.

---

Надо сказать, что я был постоянною ночною сиделкою при опасно больных, как по способности моей не спать ночью, так и потому, что Вегелин никому другому не доверял наблюдать за важными симптомами и давать в свое отсутствие решительные и сильно действующие ле­карства.

История неоднократно показала нам примеры, какие отговорки обыкновенно употребляет произвол для оправ­дания отказа в таких действиях, к которым приступает он неохотно. Если чего не решаются просить, ожидая всего от доброй воли правительства, то обыкновенно говорят, что не дают потому, что не просят, а чего не просят, то, стало быть, и не нужно; если же о чем просят, то говорят, что нельзя сделать этого потому, что это значило бы уступить требованию в том, что должно быть чисто делом доброй воли. Так было и относительно амнистии или уменьшения срока для нас. Зная этот обычный прием из исторического изучения и основываясь потом на всем, что мне было из­вестно от самых близких людей о характере государя, я, как видели выше, был уверен и предсказал своим товари­щам наперед, что если и будет какое уменьшение сроков, то оно будет незначительное, потому что сделано будет неохотно и сверх того будет наверное сделано по какому-нибудь такому поводу, который не будет представлять ни­какой достаточной причины, чтобы явно выказать, что это было сделано чисто по одному произволу. Когда и то, и другое так разительно оправдалось на деле, когда умень­шение сроков последовало по случаю рождения четвертого сына, т.е. без всякого достаточного повода, и потом стар­шему разряду только на четвертую долю, а второму на одну пятую вместо того, чтобы уменьшить всем по край­ней мере наполовину, как ожидали тогда мои товарищи, видя, с какою верностью я все предвидел, пожелали знать соображения мои и о дальнейших действиях правительства и чего им еще должно ожидать. Я отвечал им, что видя, как неохотно действует в этом отношении правительство и как заботится о том, чтоб показать, что на его решение не имеет никакого необходимого влияния какое-либо внеш­нее событие и как тщательно оно избегает всякой связи того, что делается для нас, с общественными торжества­ми, нечего ожидать вновь ничего до истечения десятиле­тия со времени события 14 декабря, и разве только при этом случае может последовать новое уменьшение сроков, да и то во всяком случае менее значительное, нежели во­ображают.

Как увидим впоследствии, и этому моему соображе­нию суждено было вполне оправдаться, но слабость чело­веческая, постоянно поддающаяся обольщеньям по непри­вычке смотреть трезво на вещи, не была довольна таким моим объяснением. «Помилуйте, — говорили мне, — если это будет так, то это значит все равно, что ничего не делать». И вот многие поддались опять новым сообщаемым ожиданиям амнистии, что вот-де наверное знают, что ка­земат уничтожат — то при постройке Александровской ко­лонны, то при празднестве воспоминания Бородинской битвы, то по случаю маневров в южных поселениях и пр. Дурное влияние этого состояло в том, что многие, особен­но из второго разряда, в чаянии скорого отправления бро­сили совершенно полезные занятия.

Я старался всячески удержать и образумить их. «Вы уви­дите, — дополнил я к сказанному выше мною, — что даже в этом уменьшении, если какое и последует, поста­раются сделать так, чтобы на деле вышло еще меньше, чем на словах».

Тут уж меня прозвали отчаянным пессимистом, злове­щим пророком, но опыт оправдал, однако же, и это мое предвидение. Поставили и Александровскую колонну, от­праздновали и воспоминание Бородинской битвы, удов­летворилось вполне и тщеславие зрелищем маневров в южных поселениях и удачною экспедициею в Босфор для поддержки султана (были же ведь такие, которые и на это рассчитывали), а нового уменьшения сроков все нет. Пре­дававшиеся обольщению совсем упали духом и, к несчас­тью некоторых, нравственно упали. Не один из наших то­варищей начал, к сожалению, предаваться пьянству. По­чти все сделались уже равнодушны к выходу на поселе­ние, а некоторые из второго разряда говорили даже, что сравнив все, пожалуй, еще и лучше остаться в Петровском заводе до окончательного распущения всех. Здесь уже уст­роились и имеют все средства, а Бог знает еще, что будет в новом месте, пожалуй, еще в каком-нибудь захолустье. Некоторые женатые так, действительно, и сделали. Вооб­ще же, никто уже не торопился, и когда приближалось десятилетие 14 декабря, то ожидали его не столько с не­терпением, сколько из любопытства, чтобы видеть, оп­равдается ли и на этот раз мое предположение.

Но вот наконец пришла почта и от 14 декабря 1835 года, а ничего не получено: правительство не торопилось обна­родовать и отправлять манифест, изданный в этот день. Трудно описать противоречащие чувства, волновавшие моих товарищей, вследствие обманутого ожидания, как думали на основании ошибочного предположения, что ничего не было сделано в день десятилетия. Если, с одной стороны, люди, враждовавшие против меня, выказывали явно ра­дость, что мое предположение хоть на этот раз не сбы­лось, надеясь, что через это поколеблется общее доверие к моим соображениям и советам, то с другой стороны, в то же время тайно не могли не досадовать при виде перспек­тивы еще пятилетнего пребывания в каземате для одних и двухлетнего для других.

Но вот следующая почта принесла манифест, которым уменьшился срок главному разряду на два года, а второй разряд велено отправить на поселение, через что ему, по-видимому, уменьшен был срок на два с половиною года. Я сказал «по-видимому», потому что на деле вышло со­всем иначе, как сейчас увидим.

Целый день мне не было отбоя от посетителей. Целый день толпились у меня в комнате, восхваляя необычную точность моих соображений, не только мои товарищи, но и все начальство. Сам комендант, которому уже успели рассказать все, явился ко мне и смотрел на меня с каким-то изумлением, смешанным со страхом. Он и прежде слы­шал о верности моих политических соображений, но то мало интересовало его. А проникнуть основы и предвидеть действия своего правительства, — вот это казалось ему особенно важным; он, как и многие, видел тут что-то загадочное или сверхъестественное; и Бог знает, к каким толкам подавало это повод, но во всяком случае комен­дант, который до тех пор показывал мне всегда уважение, теперь стал страшно бояться меня, выказывая даже какой-то суеверный страх, и при всяком уже случае, когда шел разговор у него о чем-либо особенном или с моими това­рищами или даже со своими подчиненными, то всегда спра­шивал: «А что, не знаете ли, как думает об этом Дмитрий Иринархович?»

Очень естественно было предполагать, что вместе с ма­нифестом, вследствие которого второй разряд должно было отправить на поселение, будут сделаны и все необходимые распоряжения. Никак не ожидая поэтому и никак не веря, чтобы могло быть какое-нибудь замедление в подобном распоряжении, товарищи наши из второго разряда не хо­тели слушать совета дождаться получения расписания, где кому быть поселену, а поспешили заготовить зимние по­возки, надеясь еще зимним путем добраться каждый до своего места. Но вот прошло несколько недель в напрасном ожидании, как вдруг узнали, что генерал-губернатору в Иркутске предписано, «сделать расписание, прислать его на утверждение в Петербург, а до утверждения из каземата не отправлять»; а так как в Петербурге не торопились с утверждением, то и вышло, что второму разряду назначе­но было действительное отправление позже даже десяти­летнего срока со дня приговора.

В самом деле прошла зима, прошла и весна, проходило уже и лето, как получено было наконец утвержденное рас­писание и второй разряд мог оставить Петровский завод, отправясь таким образом вместо зимы в осеннюю распути­цу следующего года.

Недоброжелательство правительства выразилось еще и в другом случае. Волконский был очень болен ревматиз­мом; поэтому доктора настаивали, чтобы прежде чем пред­принять дорогу, может быть и дальнюю, куда-нибудь, он съездил на горячие Туркинские воды, находившиеся так­же за Байкалом. Даже и сам осторожный во всем комен­дант не видел к тому препятствия, благо после получения манифеста Волконский, как принадлежавший ко второму разряду, считался уже состоящим на поселении; поэтому комендант и отправил Волконского на воды в сопровож­дении унтер-офицера и казака. Тем не менее он получил за это из Петербурга замечание, что не следует отправлять прежде общего разъезда второго разряда из каземата, хотя комендант показал ясно в своем донесении, что отправле­ние на воды нельзя было задерживать, потому что полез­ное действие вод и другие благоприятные условия для ус­пешного лечения могли быть только весною, если же ис­прашивать разрешение из Петербурга, то оно никак не могло бы быть получено до весны.

---

 Последние годы в Петровском заводе

Но между тем как правительство поступало относительно нас так недобросовестно и придирчиво, оно, с другой сто­роны, само же выказывало, что уже не придает ни пре­жнего значения, ни важности своим действиям относи­тельно нас. Это обнаруживалось разными обстоятельства­ми; через то его действия имели вид чисто одного недо­брожелательства и личной неприязни, как не оправдывае­мые уже никакими, даже и ошибочными, политическими опасениями.

Что правительство не придавало уже прежней важности должности или месту коменданта, — это выразилось во-первых, мнением, лично высказанным государем насчет Лепарского, а во-вторых, подчинением коменданта гене­рал-губернатору Восточной Сибири.

В 1834 году один из плац-адъютантов отправился в от­пуск в Россию и, находясь в Петербурге, должен был при разводе представляться государю, который при этом спро­сил его о Лепарском в таких выражениях: «А что, стари­кашка шевелится еще?» Когда Лепарский узнал о том (а скрыть этого плац-адъютант никак не мог, потому что тотчас разнеслось по Петербургу, и для многих, жадно ловивших каждый намек, служило добрым предзнамено­ванием), то ужасно обиделся и говорил нам: «Вот он ка­ков. Когда я был ему нужен, то хоть бы в тех же летах (не в три же года я так состарился), он давал мне чины и звезды*, а теперь смотрит на меня, как на старую тряпку, которую можно и выбросить».

Владимира 2-й степени со звездою Лепарский получил за перевод нас из Читы в Петровский завод, как будто за какой-либо важный поход.

Что же касается до подчинения коменданта генерал-губернатору, то оно проведено было особыми обстоятель­ствами, и обидное для коменданта было только то, что его место потеряло с независимостью и прежнее значение, и он должен был подчиниться даже младшему его в чине.

Когда по проекту Сперанского Сибирь была разделена на Западную и Восточную, то в последнюю был назначен генерал-губернатор из гражданских Александр Степанович Лавинский; и это могло быть сделано потому, что военная часть подчинялась корпусному командиру, который в то же время был и генерал-губернатором Западной Сибири. По дальности расстояния корпусной командир никогда не мог приезжать в Восточную Сибирь для инспекции. Поэтому-то, в отвращение этого неудобства, и составилось предположение, что не лучше ли и в Восточную Сибирь назначить генерал-губернатора из военных и подчинить ему находящиеся в ней войска на правах корпусного команди­ра? А так как между тем Лавинский настаивал на необхо­димости подчинить ему и комендантское управление, то и нашли, что с назначением генерал-губернатора из воен­ных обе цели могут быть достигнуты разом.

Впрочем, когда после Лавинского назначен был гене­рал-губернатором генерал-лейтенант Сулима с назначени­ем его и командующим войсками, то ничего еще неизвес­тно было не только о подчинении ему коменданта, но и о праве генерал-губернатора посетить каземат, к чему не был допущен Лавинский; и Лепарский, когда заслышал о на­мерении Сулимы ехать в Петровский завод, храбро твер­дил, что без особого высочайшего повеления он и Сулиму не допустит в каземат. Вследствие всего этого и разыгра­лась перед нашими глазами, по приезде Сулимы, следую­щая забавная сцена: Лепарский в полной форме и орде­нах, со всем своим штабом, поместился перед воротами каземата, наглухо запертыми. Сулима со своим штабом на­правляется прямо к воротам. Лепарский останавливает его вопросом: «Что угодно вашему превосходительству?» — «Мне надобно осмотреть каземат и опросить государствен­ных преступников». — «По инструкции моей, без именно­го высочайшего повеления я никого не могу допустить в каземат», — возражает Лепарский, показывая инструкцию, подписанную государем. «А я имею высочайшее поведе­на _ отвечал ему Сулима, подавая бумагу, — по кото­рому каземат и вы сами подчиняетесь вперед моему управ­лению».

Лепарский внимательно прочитал указ, сделал словес­ный рапорт о благополучии, подал знак, ворота раствори­лись, и Сулима вступил в каземат как бы каким-то побе­дителем с явно торжествующим видом. Лепарский смирно следовал за ним, усиливаясь сдерживать в себе очевидную досаду. Лепарский чувствовал себя глубоко оскорбленным, и можно сказать, что с этих пор он решительно перешел на нашу сторону в том отношении, что, забыв прежнюю осторожность, охотно и непочтительно разговаривал с нами об «Его» неблагодарности». «Я был полковником, — гово­рил он, — когда «Он» доверил мне, по его собственному выражению, самый важный пост в России. Что же? Разве я не разрешил задачу вполне так, как он хотел? Восемь лет я сохранил спокойствие, и не было ни одного неприятно­го для Него и несчастного случая. Я терпел даже, когда на меня сваливали они свои вины. А теперь я генерал-лейтенант и с такою уже опытностью в деле, а мне не доверяют докончить дело, когда уже половина вас только осталась, а подчиняют равному мне по чину человеку, притом не­опытному, который на первом же шаге споткнулся и выс­тавил себя смешным».

Здесь Лепарский намекал на одно действительно забав­ное приключение при вступлении Сулимы в каземат. В са­мом деле торжествующий вид его, с каким он вошел в каземат, продолжался недолго. Надо сказать, что вообще все эти приезжавшие господа чрезвычайно смущались при виде нас. У иных это, конечно, происходило и от похваль­ных чувств, только вследствие ошибочного, обычного по­нятия о несчастии, но у большей части от сознания наше­го нравственного превосходства и той жалкой роли, ка­кую они сами играли. Как бы то ни было, но Сулима, увидя нас на внутреннем дворе, совсем потерялся и, на­ткнувшись на перила, которыми была огорожена решетка сточной трубы, остановился и занялся ни к селу ни к городу этим ничтожным предметом, ясно выказывая сво­им замешательством, что не знает сам, что делает, и тем еще более обнаруживая то смущение, которое старался скрыть.

«Это, верно, у вас колодезь», — сказал Сулима, не со­образив, что каземат стоял вплоть возле реки и на болоте.

«Нет, тут решетка для стока воды в яму», — отвечал комендант.

«А, тут сточная труба, ну, это хорошо», — сказал тот и видимо не знал, что ему дальше говорить и делать. Все очутились в неловком положении при таком пустом и глу­пом разговоре. Сулима стоял несколько минут, перемина­ясь с ноги на ногу, поглядывая во все стороны и все не решаясь подойти к нам. Наконец, как будто вспомнив что-то и обратясь к коменданту, сказал: «Вот видите ли, я хочу сделать нечто вроде инспекторского смотра; а вы зна­ете, что при этом начальникам быть не следует».

Комендант насупился, приложил руку к шляпе и от­правился со всем своим штабом на гауптвахту. Сулима по­дошел к нам и, раскланявшись, спросил, как спрашивают солдат, не имеем ли мы какой жалобы на начальство и «все ли выдавали нам, что следует из казны?»

Мы засмеялись и молчали. Сулима еще больше сконфу­зился и опять повторил: «Пожалуйста, господа, если у вас есть жалобы, то говорите откровенно».

---

 Мы отвечали, что мы не дети, чтобы жаловаться, что мы понимаем, что если есть что неприятного для нас, то оно выходит из незаконности положения, в котором нас держат, но что считаем недостойным себя замечать даже, как поступает та или другая личность из начальства; что же касается до отпускаемого казною, то это вовсе не име­ет для нас никакого значения, так как прислуге мы пла­тим в несколько раз больше. Затем последовало опять не­ловкое молчание и натянутое ожидание, чем кончится эта глупая церемония. Наконец, Сулима не выдержал.

«Пожалуйста, господа, — сказал он, — отложим в сто­рону всякую официальность. Я хоть и обязан был сюда приехать и видеть вас, но, право, желал сделать это не как начальник, а как старый знакомый и приятель многих из вас. Здравствуйте, Иван Семенович, Михаил Фотич», — сказал он, кланяясь Швейковскому и Митькову и пожи­мая им руки.

«Вот это дело другое, — сказал ему, смеясь, Швейковский, — так пойдемте же к нам в комнаты, чем стоять здесь на солнце; пошлите за сюртуком, да, ради Бога, отпустите коменданта, велите солдатам снять кивера, да прогоните прежде всего этого штатского, что при вас с бумагой и карандашом, верно, чтоб записывать наши жа­лобы; он мне кажется большим плутом».

Таким образом «1а glace etait rompue», и через несколько минут Сулима сидел уже в сюртуке в комнате у Швейковского и рассказывал, что штатский при нем действительно первый плут, но что он потому именно и взял его, что тот сам знает, что его все считают за плута, и не может уже надеяться обмануть кого-нибудь. Адъютанты Сулимы по­шли между тем к другим из наших товарищей, с которы­ми были знакомы, или от родных которых имели поруче­ние; комендант ушел к себе, солдаты надели фуражки вместо киверов, и ничего уже не стало показывать присутствия в каземате генерал-губернатора. Все сношения из официаль­ных перешли в частные и такими были уже всегда и впос­ледствии.

Когда я сказал выше, что мы не считали приличным приносить какую-либо жалобу, то надобно было бы сде­лать оговорку, напоминающую одно грустное обстоятель­ство. Двое из наших товарищей впали в тот род помеша­тельства, который называется point fixe. Действуя по неко­торым отношениям правильно, и не только с талантом, но даже с проблесками гениальности, оба они имели каж­дый свой особливый пункт помешательства. Так, напри­мер, Андриевич (бывший артиллерийский офицер), очень хороший живописец и даже хорошо рисовавший масляны­ми красками с первого приема за кисть, выказавший при­том и по прикладной высшей математике замечательные соображения, вообразил себе, что будет непременно опять потоп или голод, и делал запасы сухарей, собирая везде остатки хлеба. Разумеется, эти остатки плесневели у него в углу и потому выносились сторожами, хотя и уверяли его, что их складывают на хранение в магазин. Вот на это-то действие сторожей он и обратился с жалобою к Сулиме. Тот, будучи предуведомлен, отвечал ему, что ведь это де­лают к лучшему же, что в магазине сухари, во-первых, лучше сохраняются, а во-вторых, не будут стеснять его комнату.

«Да, — возразил Андриевич, — но кто же мне поручит­ся, что они там будут целы?»

«О, мы сделаем это очень просто, — отвечал Сулима, — я прикажу, чтобы у вас принимали их с весу и давали бы вам расписку».

С тех пор каждую неделю так и делалось. Здесь кстати будет сказать и о другом помешанном. Это был старший Борисов, также бывший артиллерийский офицер. Предмет его помешательства был тот, что дали будто бы слишком большую власть Трубецкому и что он ищет погубить всех неприятных ему, к числу которых Борисов причислял и себя. Однако это помешательство нисколько не отражалось на других его занятиях. Он был искусный переплетчик и, несмотря на помешательство, оставил даже очень хоро­шую самостоятельную систему по части инсектологии.

Следующий после Сулимы генерал-губернатор, Броневский, потому ли, что был благоразумнее, или наученный опытом своего предшественника, забавное приключение с которым сделалось известным и дало обильную пищу к насмешкам, не пытался уже делать инспекторских смотров. Он приехал просто в каземат и сказал нам, что желал познакомиться с нами, вместе с тем желая узнать, не может ли быть чем полезен, особенно относительно мест, где бы кто желал быть поселенным. Для меня же его при­езд имел еще особенное значение. Чтобы не заставить его обходить всех по комнатам, мы собрались все в залу. Войдя и сказавши вышеизложенное приветствие, он сейчас же спросил: «Позвольте узнать, кто здесь Дмитрий Иринархович?»

Я сказал, что это я. Тогда, подойдя ко мне и поздоро­вавшись, он сказал мне: «Вы, верно, меня не помните?»

Мне было не совсем ловко, потому что если мы встре­чались когда-либо в свете, то всячески он должен был уж быть в таком звании и иметь настолько значения, что стран­но было бы мне его не заметить, если уж он меня заметил. Я отвечал, что прошу его извинить меня, если я не могу припомнить, где бы мы могли встретиться, и прошу его приписать это не недостатку внимания, а скорее обилию событий, заслонивших многие воспоминания из прошед­шего. На это он заметил, что если бы мы и действительно встречались где-либо в обществе, а я его все-таки бы не заметил и не помнил, то и тут не было бы, однако, ниче­го удивительного.

«Вы, — сказал он мне, — хоть и молодой лейтенант, но были слишком известны; один ваш проезд из Калифорнии по Сибири сколько наделал шуму; а я, хоть и старый уже в то время полковник, если и был известен, то разве только в своем маленьком уголке. Но, кроме того, вам нечего упрекать себя в недостатке внимания и памяти. Я шутя спросил, помните ли вы меня? Пожалуй, можно сказать, что мы виделись и что вы и меня видели, но только это было в таких обстоятельствах, что вы и не можете по­мнить. Я был у вашего батюшки на ординарцах в тот са­мый день, как вас крестили».

«Ну, — отвечал я, смеясь, — хоть и говорят, что у меня память хороша, но так далеко не простираются мои воспоминания».

Затем Броневский рассказал мне ту особенную торже­ственность, которая сопровождала мои крестины, не за­быв и о тех предсказаниях, о которых мне так много гово­рили в моем детстве.

Здесь нельзя не упомянуть, что беседы мои с Броневским имели важные последствия как для Забайкальского края, так и для всей Восточной Сибири, потому что имен­но в этих беседах и заключалось начало всех последующих преобразований. Зайдя ко мне в комнату и увидев, что я занимался составлением карты Забайкальского края, при­помнив притом мою деятельность в колониях и Калифор­нии, Броневский пожелал, чтобы я изложил основные мыс­ли о тех преобразованиях, которые считаю необходимыми для Сибири в видах подготовления к будущему. В краткой данной ему записке я обозначил необходимость, как пер­вого приступа к делу, преобразования Забайкальского края в отдельную область, с назначением Читы губернским городом, когда вовсе не знал еще и не предполагал жить в ней.

С отъездом второго разряда из Петровского завода Лепарский стал часто хворать. Независимо от лет (ему было за 80), на это имело влияние и другое еще обстоятельство. Во втором разряде был товарищ наш, доктор Вольф, ле­чивший Лепарского и умевший заставить его слушаться себя. Лепарский был лакомка и невоздержан в пище, а Вольф держал его в последнее время на строгой диете и без своего разрешения ничего не позволял ему есть. При­том и прислуга Лепарского привыкла уже слушаться Вольфа. Таким образом, при крепком и здоровом сложении Ле­парского, он мог долго его поддерживать. С отъездом же Вольфа никто уже из заступивших на его место не имел достаточно авторитета ни у Лепарского, ни у его прислу­ги, и Лепарский стал часто позволять себе уклонение от предписанной ему диеты. Последствия этого не преминули обнаружиться. Припадки возобновились все чаще и чаще, и хотя и разрешено было из Петербурга Лепарскому требовать и для себя, и для нас доктора из Кяхты, но этот уже не мог ничего сделать.

---

Как ни скоро ездили курьеры, этот доктор, прибыв­ший однажды со всею поспешностью по случаю одного из таких припадков, застал Лепарского уже в смертной аго­нии и лишь настолько мог поддержать его самыми силь­ными средствами, что он был только в состоянии подпи­сать письмо к государю с просьбою об уплате его долгов, которые он умел наделать, получая 30 тыс. рублей жалова­нья. Впрочем, говорили, что это письмо было у него исторгнуто наследниками его, плац-майором Лепарским, род­ным племянником его, и какою-то другою личностью, не имевшею при коменданте никакого определенного заня­тия, но слывшею за его побочного сына.

Смерть Лепарского подала было снова надежду, что вместе с этим правительство окончит и содержание нас в каземате и в заводе, представлявшееся без всякой цели, а скорее каким-то фарсом, лишенным всякого смысла. В край­нем случае ожидали, что оно оставит временное управле­ние плац-майора дотянуть до недалекого уже термина ес­тественного окончания фарса, с окончанием срока после­днему оставшемуся в каземате разряду. Но скоро услышали о новых назначениях, которые вызвали совершенно про­тивоположные мысли, заставлявшие опасаться прежних стес­нений, ослабленных если и не прямою отменою их, то естественным ходом времени и близким знакомством с нами бывшего до сих пор начальства, рассеявшим у него всякие опасения. Новые комендант и плац-майор, а вскоре потом и генерал-губернатор, все были назначены из жан­дармов, имевших тогда тем более грозное значение, чем менее понимали сущность их назначения и что они имели возможность сделать, т.е. вообще чего надеялось прави­тельство достигнуть этим новым учреждением жандармов. Генерал-губернатором был назначен генерал-лейтенант Ру­перт, бывший окружным жандармским генералом в Пол­таве и служивший прежде в инженерах; комендантом — полковник Ребиндер; плац-майором — подполковник Казимирский, бывший жандармским штаб-офицером в го­роде Томске и таким образом знакомый уже отчасти с Сибирью.

О переменах, которые должны были произойти, вслед­ствие перемены начальства, я судил совершенно иначе, нежели почти все мои товарищи. С одной стороны, я не разделял их опасений насчет предполагаемого возобновле­ния строгостей. Я был уверен, напротив, что люди, не сомневающиеся в доверии к ним правительства, могут дей­ствовать всегда гораздо смелее; с другой стороны, зная общее предубеждение против той служебной среды, из ко­торой они вышли, я предвидел, что если они люди, не совсем лишенные способности здраво судить о своем и нашем положении, то не будут ни сами пытаться притвор­ствовать перед нами либерализмом, ни требовать от нас притворства, и что вследствие этого наши взаимные отно­шения могут быть искреннее и яснее. Действительно, так и вышло. По докладу нового коменданта новый генерал-губернатор уничтожил и ту пародию работы, которая, как, например, хождение на мельницу, не достигая уже ника­кой цели, только возбуждала нашу досаду, а начальству навязывала пустую заботу и суету.

В другом отношении комендант Ребиндер также ясно выразился: «Господа, — говорил он нам, — я представи­тель правительства, но могу вас уверить, что не принял бы настоящей должности, если бы она обязывала меня стеснять вас в чем-нибудь, что не существенно для прави­тельства. Вы также с вашей стороны, конечно, понимаете, что по вашему положению вы можете и чего не можете требовать от меня. Что же касается до внутренних убежде­ний наших, то я не скрываю своих, а до ваших, будьте уверены, мне нет дела. Будет кто из вас настолько иметь ко мне доверия, что захочет быть со мною откровенным, тот увидит, что я не употреблю во зло его откровенности; не захочет обнаружить свои убеждения, даю вам слово, что допытываться их не стану».

Казалось бы, такое положение, искренно принятое обе­ими сторонами, облегчило бы донельзя взаимные отноше­ния и устранило всякий повод к неудовольствию. Но, к сожалению, были между нами партии или, вернее ска­зать, фракции, которые, несмотря на то, что большин­ство было вначале очень довольно таким положением, су­мели не только замутить все добрые отношения, но и ув­лечь за собою большинство и сделать его орудием самых несправедливых действий против коменданта.

Так называемая барская, или аристократическая партия была крайне недовольна теми распоряжениями комендан­та, которые, казалось бы, должны были у «либералов» найти наибольшее одобрение. По чувству справедливости Ребиндер уравнял в льготах всех, и тем сами собою окон­чились все привилегии, которыми до сих пор пользова­лись только некоторые, особенно богатые из женатых. «Если женатые из своих домов, а некоторые (как, например, Артамон Муравьев) даже из каземата могут ходить везде, куда угодно и когда угодно, — сказал Ребиндер, — то пусть ходят и все, а мне только пусть подают записку вечером, кто и куда ходил». С этим вместе выход не огра­ничивался уже, разумеется, как прежде, отпуском в дома женатых товарищей, а все стали ходить свободно и в цер­ковь, и на прогулку, и по новым знакомствам, которые заводили в заводе.

Но как ни досадовали на это люди, пользовавшиеся прежде привилегиями, однако обнаружить, что досадуют именно по этому поводу, никак не осмеливались. Поэто­му, скрыв свое неудовольствие, они выискивали другой, более благовидный случай отомстить коменданту. Случай, которым они не замедлили воспользоваться для этого, пред­ставила им другая фракция, именно состоявшая из людей, которых, как мы упомянули выше, вовсе не следовало смешивать с нами, т.е. тех, которые не были признаваемы за людей политических, не были осуждены Верховным уголовным судом и попали в каземат случайно, вследствие происшествий в Нерчинских заводах, рассказанных выше. Эти люди, воспользовавшись данным позволением сво­бодного выхода из каземата, завели очень грязные зна­комства, вовлекшие их в самые неприличные поступки.

В одном из подобных происшествий, грозивших непри­ятными последствиями для всего каземата, был замешан и Мозалевский (бывший офицер Черниговского полка), при­надлежавший к разряду тех лиц, которые своим присут­ствием в каземате не приносили чести ему и подавали по­вод к беспрестанным неприятностям и внутри каземата. Комендант призвал его в офицерскую комнату, на гаупт­вахте, не желая сделать кого-либо из нас свидетелем на­чальнических замечаний о возможных последствиях дур­ного поведения, чему до тех пор не бывало примера в каземате. Он сказал Мозалевскому очень деликатно, что он ставит его в самое тяжелое положение: или отказать ему в выходе из каземата, что будет наказанием, идущим от него, коменданта, чего он и для нас и для себя старался всячески избегать, или рисковать, что при повторении подобного поступка может независимо уже от воли комен­данта возникнуть дело, вследствие которого Мозалевский, по положению своему, может быть присужден к такому наказанию, что если он не бережет себя, то должен поду­мать о том позоре, какой навлечет это на весь каземат. Все это было сказано с большим участием и очень деликатно.

Но Мозалевский, который перетрусил, когда его по­звали к коменданту, видя, что беда миновала, пришел с рассказом, что будто бы комендант грозил ему, что будет впредь наказывать телесно. Как ни нелепо было подобное обвинение, как ни противоречило оно всему поведению коменданта и его дружеским отношениям ко многим из нас, но та партия, которая давно искала предлога к непри­язненному действию против коменданта, решилась вос­пользоваться общею всегдашнею щекотливостью нашею в отношении к начальству и, разгласив в подтверждение слов Мозалевского, что будто их слышал и Сутгоф, один из преданных людей этой партии, успела увлечь почти всех к необдуманному решению прервать все частные сношения с комендантом и не ходить к нему даже и тогда, когда он приглашает кого-нибудь к обеду. Так и сделали; и первые приглашенные после этого происшествия были так слабы, что не решились ни протестовать против несправедливого решения, как не основанного ни на какой поверке, ни откровенно объясниться предварительно с комендантом, и придумали объяснить свой отказ какими-то второсте­пенными предлогами, что, разумеется, оставило все дело в неясности и могло навсегда продлить недоразумение.

Как ни сильно было необдуманное увлечение при этом случае, однако же оно все-таки не могло быть иначе как временное. Нашлось из наших товарищей несколько чело­век, которые вскоре немного одумались. Главною причи­ною, которая способствовала наиболее тому, было то об­стоятельство, что они вспомнили, что я не участвовал в этом решении, а между тем в каземате издавна уже при­учились не считать никакого дела достаточно и правильно обсужденным, пока не узнают моего мнения. В мелочах меня не тревожили, не решаясь отвлекать меня от заня­тий, но в важных случаях никогда до тех пор не упускали, чтобы не спросить, как я о том думаю. В настоящем же случае тем более сожалели, что не посоветовались предва­рительно со мною, что не было никакого повода предпо­лагать во мне какое-либо пристрастие к коменданту, так как именно я один из всего каземата не искал прежде сближения с ним и не принимал от посторонних никаких приглашений ни на обеды, ни на вечера, а потому не бывал и у него, — и сверх того, в последнее время еще более, нежели когда-либо, предан был своим ученым за­нятиям, а потому никуда уже не ходил, даже к своим товарищам.

---

Таким образом, подумав, что, впрочем, лучше поздно, чем никогда, человек шесть моих товарищей, собравшись вместе, пришли ко мне рассказать все дело, узнать мое мнение насчет его и спросить моего совета, как теперь поправить дело, если была ошибка со стороны каземата. Не принимая никогда участия ни в каких сплетнях, я не имел понятия и о случившемся. Выслушав рассказ, я спокойно спросил их: «Что подумали бы они о ком-нибудь из нас самих, если бы кто-нибудь положился на слова Мозалевского, сказанные насчет кого-либо из наших товарищей, при том мнении, какое все мы имеем о Мозалевском? Не правда ли, что все закричали бы: да разве можно полагать­ся на слова такого негодяя, да еще без проверки? Почему же относительно коменданта нарушена была та общая, по крайней мере, справедливость не осуждать человека, не выслушав его предварительно?

«Да как же спросить его было? — отвечали мне, — и кто мог бы решиться спрашивать? И притом ведь мы не на одни слова Мозалевского положились, — Сутгоф тоже слышал их».

«Стало быть, Сутгоф был там в комнате?»

«Нет, но он слышал, стоя у дверей».

«Господа, — сказал я, — не говоря уже о том, что, подслушивая и притом с оглядкою и со страхом, чтобы кто-нибудь этого не заметил, всегда легко ослышаться, я никогда не поверю свидетельству человека, способного под­слушивать. А что касается до того, что не нашлось никого, кто бы решился откровенно и честно объясниться с ко­мендантом, я на то решаюсь и сейчас же иду к нему».

Как я сказал, так и сделал, и, разумеется, дело разъяс­нилось так, как изложено было мною выше. Комендант не знал, как и благодарить меня, товарищам моим было очень стыдно, и они начали складывать вину один на другого; мало-помалу, один за другим, начали снова заискивать сближения с комендантом; но, разумеется, прежние отно­шения уже не могли быть возобновлены.

Между тем все это не могло пройти даром для комен­данта. Он был человек необыкновенно полнокровный и впечатлительный. Душевное волнение вследствие незаслу­женной несправедливости и долгого напряжения, чтобы разгадать причину внезапной перемены отношения к нему, породило сильное воспаление, оставившее при чрезвычай­ном полнокровии смертельную болезнь. Между тем при коменданте не было никакого близкого и надежного ему человека.

Как ни дорожил я, особенно в последнее время, свои­ми занятиями, но мне казалось совершенно противным долгу человеколюбия оставить человека в таком беспомощ­ном положении. Было крайне необходимым не только на­блюдать за точным исполнением докторских предписаний, но и охранять его собственность от расхищения прислуги. Поэтому я уговорил товарища моего Швейковского, ко­торый, до вышеописанного происшествия, был ближе всех знаком с комендантом, но по слабости уступил всеобщему увлечению и тоже не пошел обедать по приглашению, от­бросить ложный стыд перед товарищами, отправиться вме­сте со мною в дом коменданта и взять в свои руки заботы о больном и наблюдение за домом. Таким образом, мы с ним чередовались день и ночь при больном, а как Швейковский с трудом переносил ночное сидение, то в самые трудные кризисы мне приходилось проводить и по две ночи сряду.

Впоследствии комендант любил открыто свидетельство­вать, что не столько леченье, сколько мои заботы спасли ему жизнь. Вследствие обоих этих случаев — развязки не­доразумения с казематом и пособия, оказанного ему во время болезни, — уважение и признательность его ко мне не знали границ, тем более что я и слышать не хотел ни о каком знаке его благодарности, ни о вещественном, ни о ходатайстве перед правительством, чтобы что-нибудь сде­лать для меня, на что он не раз пытался выпросить у меня позволение. Не успев ни в чем, он тем более за то показы­вал мне доверия, и с тех пор не только у него не было никакой тайны от меня, но он уже решительно не делал ничего, не посоветовавшись со мною. Это дало мне воз­можность сделать кое-что полезное, причем один случай еще более усилил его доверие ко мне, не только уже по делам управления его, но и по отношению к правитель­ству. Ни в одной из тех амнистий, которые были обнаро­дованы относительно нас, не упоминалось о тех лицах, которые, как показано выше, попали в каземат случайно. Между тем срок нашего разряда приближался, и, по от­правлении его, тем лицам пришлось бы оставаться в казе­мате одним и без всяких средств. Я посоветовал комендан­ту сделать о них представление и просить, чтобы и их отпустили с нашим разрядом.

«Что вы это, Дмитрий Иринархович, Бог с вами, — сказал он мне даже с испугом, — кто осмелится делать такое представление государю? Он скажет, что я вздумал его учить, да еще в политическом деле, — и мне Бог знает как достанется за это».

Я доказывал ему, напротив, что ему будут благодарны, что об этих лицах, вероятно, забыли и что государь будет, напротив, доволен, что он ему доставит случай выказать милость по политическому делу, тогда как это ничего не стоит, и лица эти вовсе не политические. Долго, впрочем, не решался он на это, но наконец уступил моим настояни­ям и со страхом и трепетом сделал представление, ожидая с крайним беспокойством ответа. Наконец ответ пришел и совершенно такой, какой я предвидел: государь велел бла­годарить коменданта за то, что тот доставил ему случай выказать его милосердие. Амнистия для вышеуказанных лиц была подписана в день причащения государя Святых Тайн. Комендант был несказанно рад и крепко благодарил меня, а товарищи мои, завидовавшие моему влиянию на него, увидели теперь, на что я употребляю это влияние, тогда как они искали сближения с комендантом единственно для своего удовольствия или выгоды.

Самое последнее время нашего пребывания в каземате ознаменовано было сильным стремлением к женитьбе, но почти все предприятия этого рода рушились, потому что все основаны были на подражании и тщеславии. Надо ска­зать, что ни родные моей невесты, ни я сам, хоть не имели никакой причины таить наше намерение, но не име­ли повода и разглашать о нем. Однако под конец нашего пребывания в каземате оно сделалось известным и возбу­дило зависть, особенно в людях тщеславных. Две бывшие до тех пор свадьбы в каземате, — Анненкова, освятившая только прежнюю связь его, и Ивашева, где все знали, что невеста куплена за большие деньги, не представляли, ра­зумеется, ничего лестного для тщеславия. Но очень многим хотелось иметь возможность похвастаться, что и для них нашлись невесты, решившиеся выйти за них, когда они еще были в каземате. Что расчет был чисто из одного тщес­лавия, доказывало лучше всего нетерпение, потому что при выходе на поселение женитьба не представляла ника­кого затруднения (как показывал опыт наших же товари­щей, которые почти все переженились, вышедши на по­селение), а до выхода оставался очень небольшой срок; и притом дело на поселении могло быть устроено гораздо обдуманнее. Поэтому-то всякому благоразумному человеку ясно было видно, что из этого увлечения к женитьбе ни­чего путного не выйдет.

---

 И как ни с той, ни с другой стороны не было ни искренности в побуждениях, ни разумной и возвышенной цели, то дело обыкновенно начиналось торговлею.

Наши товарищи старались увлечь обещанием выгод, а родители невест высматривали, которая женитьба предста­вит более денежной выгоды. На этом основании одна деви­ца, дочь заводского доктора Янчуковского, бывшая фор­мальною уже невестою Николая Крючкова (меньшого бра­та) перешла к Сутгофу (и это была единственная состояв­шаяся свадьба); невеста Свистунова, дочь заводского чи­новника Занодворова, отказалась после того, как была уже два месяца объявленною невестою, потому что родители потребовали еще несколько тысяч прибавки; свадьба Тют­чева также расстроилась, потому что он не мог предста­вить того обеспечения, какого требовала мать невесты.

Все это производило в последнее время в каземате не­скончаемые интриги, в которых особенное участие прини­мали дамы. Жизнь каземата представляла необычайную су­матоху и наполнилась скандалами, служившими неисчер­паемым источником сплетен. Каземат, представлявший до сих пор отдельный мир, вносивший нравственным влия­нием новые понятия и чувства в мир внешний, стал види­мо сливаться с ним и подчиняться сам его будничной жизни. Все предвещало близкий конец, и можно сказать навер­ное, что с прекращением вещественной необходимой свя­зи между нами — общим пребыванием в одном месте и в одном каземате, последовало бы и нравственное разложе­ние того коллективного существа, которое обозначалось под общим именем каземата, если бы не те основанные мною учреждения, которые продлили нравственную жизнь каземата далеко за пределы административного существо­вания его, и о которых будет сказано в обозрении разви­тия внутренней жизни каземата.

Наступило время разъезда; но правительство и тут за­медлило отдать приказание вовремя. Казалось бы, что ког­да существовал определенный законом срок, то нечего было ожидать разрешения того, что само следовало по закону. Но на деле вышло не так. Генерал-губернатор не решился отправить нас до получения разрешения из Петербурга; а через то разъезд последовал вместо 10 июля, как следова­ло по закону, только 27, что для многих, которым следо­вало ехать далеко, составило существенную разницу, по­тому что протягивало проезд до осенней распутицы; и эта задержка всех вообще тем была страннее, что разрешило же само правительство отправить четверых больных из на­ших товарищей на воды ранее даже срока, чтобы не про­пустить времени лучшего действия вод. Для меня это тоже было не маловажно, потому что замедлило на целый месяц мою свадьбу.

Я один только отправился на восток в Читу; немногие остались за Байкалом в Верхнеудинском округе (один ос­тался в самом Петровском заводе); большая же часть от­правилась в сопровождении адъютанта и генерал-губернатора в Иркутск, около которого многие и были поселены. Несколько человек отправились в Енисейскую и Тобольс­кую губернию. Поселение в последней считалось особен­ною милостью, по ходатайству известных лиц.

В Иркутск отправились все вместе целым караваном, что, разумеется, очень замедлило путешествие. Подводы и лошади выставлялись земским нарядом. Впрочем, экипажи у всех почти были собственные. Переезд через море пред­ставил также немало затруднений, так как в то время на Байкале не существовало еще пароходов. Я один отправил­ся по подорожной, потому что платил сам прогоны, и, желая взять с собою всю свою библиотеку, ехал в двух повозках на почтовых.

В заключение не лишним будет сказать несколько слов о здании каземата и домов, которые настроили наши това­рищи в Петровском заводе. Дома почти все были скуплены казною за бесценок для помещения присутственных мест и чиновников. Мелкие постройки наши (баня, мастерские и пр.) розданы были служащим при нас людям. В каземате поместили простых ссыльных, а потом поляков. В недавнее время он сгорел; впрочем, и без того он не простоял бы долго, потому что еще в наше пребывание он стал уже разрушаться вследствие дурной постройки.

Самый же завод очень много выиграл от нашего там пребывания. Не говоря о новой церкви и целом квартале, построенном нами, пребывание наше заставило обращать на него постоянное внимание, и этому обязан он был, что все механические заведения были заново отстроены. Нако­нец, те средства, которые извлекали жители из огромных сумм, пущенных нами в обращение, и из улучшения мастерства обучением в каземате, доставлявшем заказы из дру­гих мест, дали возможность жителям лучше обстроиться и улучшить свой быт, хотя, конечно, в замену того ввели много пустой роскоши и моды из подражания. Почтовая контора, учрежденная по случаю нашего пребывания, ос­талась и после нас, а сад, устроенный Лепарским, так же сохранился, потому что поддерживать его взяла на себя казна, т.е. заводское управление.

---

Казематское общество

Чтобы образовать ту общественную жизнь, которая про­явилась в каземате, нужно было такое необычайное соеди­нение и таких притом редких, самих по себе, условий, что подобное явление едва ли может когда-либо повториться; а потому-то казематская общественная жизнь и представ­ляла собою явление, вполне заслуживавшее внимательно­го наблюдения и изучения. Это был, бесспорно, живой организм полного, всестороннего начала, прошедший все фазисы развития разумной органической жизни, который, по тождеству действующих начал с общечеловеческими в их полноте, представлял аналогические явления с разви­тием всего общечеловеческого общества и давал поэтому мыслящему человеку возможность собственным, единолич­ным наблюдением над живыми явлениями узнавать и про­верять то, что иначе стараются, но напрасно, добыть или из отвлеченного мышления, подверженного всем недостат­кам, порождаемым отсутствием живого собственного на­блюдения, или из исторического свидетельства разных лиц, со всеми неудобствами, которые представляют разрознен­ные наблюдения, т.е. отсутствием общего взгляда, непол­нотою, односторонностью и неизбежным влиянием раз­ных личных понятий и способностей разных историков в разные эпохи.

Здесь же — самое сосредоточение явлений, как бы в фокусе, через самую сжатость их в пространстве и време­ни, доступных наблюдению одного лица, сжатость, не из­менявшую, однако же, нисколько их качественности, — давалась полная возможность и одному лицу и обнимать вполне все одновременные явления, и совершать наблюде­ние за всем ходом постепенного исторического развития всех начал и идей, от самого зарождения и появления их до конца, с тем единством взгляда и общею связью, кото­рые возможны только при наблюдении явления одним лицом.

Насильственно устроенное от внешней деятельности ка­зематское общество имело в замену того полную свободу для внутреннего развития и, кроме того, имело еще и то преимущество над всеми другими человеческими общества­ми, что в нем по самому отсутствию материальной пону­дительной силы и внешних влияний на внутреннее разви­тие, влияний, преграждающих и искажающих в других обществах естественный ход и правильное развитие собы­тий, все явления могли истекать, подобно как в целом человечестве, только из действия исключительно нравствен­ных сил, а потому и могло иметь ту полноту и правиль­ность, какие представляет одна только совокупность всего человечества. Поэтому-то казематское общество, завершив полный круг жизни относительных начал, что далеко еще не кончено для всеобщей истории, и могло дать указание для тех будущих явлений, которые, не будучи еще осуще­ствлены во всеобщих событиях, совершились уже между тем в законченной казематской жизни; показать на опыте естественный и неизбежный исход всякого относительно­го начала и показать тем самым в приложении к будущим общим событиям, что можно и чего нельзя ожидать от каждого начала, от каждой идеи, от каждого действия и меры, ограждая таким образом от самообольщения и на­дежд, основанных на этом самообольщении мер, во всех сферах человеческой жизни и деятельности.

Само собою разумеется, что круг жизни, сжатый, как мы сказали выше, в тесном объеме небольшого числа лиц и краткого времени (как ни долог казался 13-летний срок для судеб личной участи отдельного лица) мог представ­лять все события и явления только в сокращенном виде; но это нисколько не изменяло внутреннего свойства их и давало поэтому возможность узнавать законы, ими управ­лявшие, с такою же точностью и полнотою, с какими узнаются общие законы сил природы из физических явле­ний, независимо от количественного их значения, лишь бы действия этих сил проявлялись беспрепятственно и по­этому вполне. Вся задача состоит, следовательно, только в благоприятных условиях и в умении выбирать для наблю­дения явления.

Конечно, вследствие сокращенности объема и времени, целые эпохи в развитии общей истории измерялись в казематском обществе только годичною и месячного продол­жительностью; целые религиозные верования, умственные системы и учения и политические существования имели иногда представителями одну личность, но преемство и последовательность событий были совершенно правильны и совершались по тем же непродолжительным нравствен­ным законам, как и в общеисторических событиях, так как проявление всякого начала было совершенно свобод­но, и потому было всегда вполне точно, ясно и закончено. А что внешний размер не имеет преобладающей важности для качественных проявлений, это доказано и в истории на примере Греции, где на ничтожном сравнительно про­странстве и в краткий промежуток времени вместилась та­кая качественная полнота событий, какой не представили в других местах и тысячи лет существования, и сотни мил­лионов действующих лиц.

Но может статься, что спросят: где доказательство, где поверка правильности такого взгляда на значение казематского общества? Отвечаем, что в защиту этого взгляда мо­гут быть представлены и теоретическое соображение, и практическая поверка. Нет сомнения, что история в разви­тии, в своем истинном движении во времени, должна уп­равляться такими же непреложными законами, какими управляются явления мира вещественного в своих прояв­лениях в пространстве. Без этого всякое изучение истории было бы бесплодно, точно так, как без знания этого зако­на, без открытия его, вся история необходимо должна пред­ставлять такую же путаницу, такой же хаос, какие пред­ставлял и мир видимый, когда, до открытия всеобщих законов истинного движения, вынуждены были для объяс­нения путаницы видимых движений накоплять и услож­нять второстепенные законы, для пояснения непостигае­мых уклонений, не подходивших под закон, прежде пред­полагавшийся и служивший до того объяснением. Но если в мире вещественном могут существовать в пространстве явления, дающие возможность открывать законы, общие для всей необъятности пространства, то почему же и в мире историческом не могут случиться во времени такие явления, которые, преобразуя собою целое, дают возмож­ность из наблюдения их раскрывать законы целого? Ведь если законы эти существуют, то должны существовать и средства открыть их.

Что же касается до практической поверки, то я могу сказать только то, что с тех пор, как общие законы рас­крыты были мною и проверены изучением казематской жизни, не было еще ни одного события общеисторической жизни, которое не было бы разгадано мною в сущности его начала, а последствия которого не были бы предвиде­ны мною в их исторической неизбежности, как и имели случай убедиться в том все те, которые, когда это было нужно, получали мои указания, разумеется, если того тре­бовала общая польза, а не эгоистический чей-то интерес; потому что, не употребляя знания для личного интереса, не допуская себя обращать его даже на служение тщесла­вию, выказывая и доказывая справедливость моего пред­видения, я не мог и не хотел, конечно, служить этими знаниями и чуждой симфонии, разумея ее в ее общем смысле: в желании приобрести истину для торговых, так сказать, целей, личного интереса, тщеславия и наслажде­ния. Изведанную и добытую мною истину я передавал и мог передавать только тем, кто представлял ручательство, что не употребит ее для личных целей, и только там, где для возвещения и приложения к делу требовалось еще, напротив, от человека пожертвование личными целями.

Так как в каземате были соединены люди всех возмож­ных общественных положений, всех возможных специальностей по образованию, и, следовательно, вполне знакомые со всем, что история человечества представляла для зна­ния; люди, сверх того, по самому стремлению к приобре­тению общества, привыкшие думать об отыскании пра­вильных основных начал и стараться приложить их к жиз­ни и дать преобладание тому, что им казалось правиль­ным, то понятно, что все, что только было известно в человечестве как истинное и ложное, как хорошее и дур­ное, имело в казематском обществе своих представителей и как идея, и как сила и средства, стремящиеся к осуще­ствлению идеи. Все начала и системы — религиозные, фи­лософские, политические, общественные (социальные), экономические — проявлялись и в законных их требова­ниях, и в неправильных притязаниях. Через книжное изу­чение и журнальное чтение в самых обширных размерах все явления общечеловеческой жизни, со всеми их толко­ваниями с точки зрения разных понятий, чувств, интере­сов, усвоились и входили всецело в круг умственной и нравственной жизни каземата; и для защиты своей идеи имелись у каждого такие вспомогательные умственные сред­ства, какими не только ни один частный человек не мо­жет лично располагать в другом каком-либо обществе, но каких не могут представить даже и общественные учреж­дения в частное пользование отдельного лица [36] .

С другой стороны, постоянное живое общение устраня­ло невыгоды и опасности кабинетного изучения и умство­вания, охраняя от односторонности мышления и не заме­чаемой часто самими людьми нелогичности выводов из их собственных начал и оснований. При общем и ежедневном обсуждении всего всякий шаг в развитии всякого начала или идеи должен был быть взят, так сказать, с бою; вся­кое развитие непременно должно было совершаться логи­чески, иначе всякая непоследовательность сейчас же была обличаема, а вследствие этого всякое начало или идея, в случае их ложности или предъявления абсолютного требо­вания, т.е. перехода за пределы относительного значения, были вынуждены доходить до крайнего одностороннего вывода, а защитники или представители их или сознавать ложность оснований и отступаться от них, или признавать очевидную нелепость.

При постоянном и разнородном наблюдении всего и всеми ни одно явление общественной жизни, с самыми тонкими его оттенками, не могло укрыться; при постоян­ном обсуждении всего, и притом в таких условиях, какие в других местах возможны только в исключительных слу­чаях, как, например, в суде, т.е. с возможностью поверки каждого факта, каждого свидетельства, весь ход и харак­тер всякого предприятия, всякого побуждения вполне вы­яснялся от самого его зарождения до окончательного ре­зультата; и суд этот имел еще и то достоинство, что, буду­чи лишен материальной силы, дающей возможность при­лагать насилие вместо логики и доказательств разумного убеждения, он был чисто нравственный, и, следователь­но, изъятый от опасности искажения неправильными яв­лениями. Поэтому-то в каземате для человека, умеющего и желающего наблюдать, и было так легко проследить есте­ственный ход всякого явления, не возмущаемый никаки­ми внешними влияниями, а потому и обнаруживавший вполне и ясно действительные законы, управляющие явлениями; вследствие чего и выводы, делаемые из этих за­конов, могли быть вполне правильными, какими они и оказывались всегда в действительности при поверке их последующими событиями [37] .

---

 В начале соединения нашего в Чите казематское обще­ство, как и всякое зарождающееся общество, представля­ло то младенческое состояние, которое называют обыкно­венно патриархальным и семейным, в котором все осно­вывается на непосредственном ощущении и чувстве, слу­жащих поэтому преимущественно побудительными при­чинами или двигателями общественных явлений. Под вли­янием условий самого положения, под влиянием чувства пожертвования собою для общего блага, признаваемого всеми за обязанность и приведшего в это положение, естественно, что преобладающими и руководящими началами были, с одной стороны, инстинктивное признание необходимости смягчить нравственными условиями (уступчи­востью, вниманием друг к другу) тягость материального положения, без чего жизнь была бы невыносимою ни для кого. С другой стороны, напряженное чувство благораспо­ложения к людям, высказавшим себя с хорошей стороны своим самопожертвованием, чувство, усиленное еще радо­стью свидания и естественным удовольствием сообщества, после одиночного заключения, давшего людям узнать всю цену и необходимость сообщества своих ближних. Таким образом, все благоприятствовало преобладанию чувства, тем более что ничто из того, что обыкновенно подавляет его и отвращает от людей, никакие эгоистические цели не могли проявляться уже и по одному тому, что лишены были вся­ких средств для возможности своего осуществления.

Поэтому-то в эту эпоху все делалось в казематском обществе, все даже общественные вопросы решались порывами, увлечением чувства, но ни свойство самого чувства, ни основания его в побуждениях к какому-либо действию не были ни исследованы, ни проверены. Как и везде, где берется в основание исключительно одно чувство, одно влечение, ведущее всегда к тому ослеплению, которое даже вещи самой непостоянной, как, например, страсти прида­ет значение силы вечной и неизменяемой, так и в казема­те слишком полагались на побуждения чувства вообще, от того только, что доверяли благородству и чистоте патрио­тизма, любви к свободе и ко благу человечества, запечат­ленным, как говорили, такими жертвами*, но забывали при этом, что чувство вообще, как и всякая относитель­ная сила и способность, может искажаться, прилагаясь к недостойным целям или опираясь на ошибочные основа­ния; может легко смешиваться при недостаточном иссле­довании с чувственными скрытыми эгоистическими по­буждениями, может быть основано на самообольщении, на предполагаемых только условиях, на воображении, при­нимающем мнимое за действительно существующее.

Вследствие этого, когда возникали вопросы не только о том, как должно разуметь истинный патриотизм и ис­тинную свободу, но даже о том, какие разумные след­ствия должно выводить из общего чувства благорасполо­жения к товарищам, из желания добра им и от них, в приложении к каждому лицу, к своей общине, к отече­ству наконец; какие признаки давали ручательство в дей­ствительности и правильности чувства; на каких основа­ниях оно может прочно утвердиться и удержаться; какие прочные меры для этого должны быть заблаговременно принимаемы; в чем даже состояли законные требования в вещественном отношении, что должно было удовлетворять и чего не следовало, для самой прочности обеспечения, для самого сохранения взаимного благорасположения, ус­транением причин к раздору; одним словом, как остано­вить сознательно взаимные отношения, как дать устрой­ство общине, и как должны поступать мы для достижения всех разумных и обязательных для нас целей, для личного обеспечения каждого, для спокойного развития общины и Для продолжения служения отечеству, действуя примером на внешних, то по всем этим вопросам не только не хоте­ли давать себе отчета, но и сердились на тех, кто говорил о необходимости этого; сердились на сомневающихся в «прочности»[38] чувства и в возможность идеального устрой­ства, которое, по мнению большинства, считалось осуще­ствившимся будто бы уже в казематском обществе и не нуждалось ни в каком исследовании оснований, ни в ка­ком сознательном определении отношений.

Во всех человеческих обществах, независимо от зна­ния, приобретаемого каждым обществом, как и каждым отдельным человеком, путем собственного опыта, всегда существовало еще внешнее, так сказать, знание; было ли то в виде откровения или предания, которому приписыва­лось божественное происхождение, или являлось оно как плод вдохновения или мудрости отдельного лица, соеди­нившего в себе особенно благоприятные для того условия, вследствие чего это лицо являлось, смотря по обстоятель­ствам, или пророком*, обличителем, удерживающим от зла, или законодателем, предупреждающим зло и направ­ляющим общество к известной цели; одним словом, име­ющим для общества то значение, какое родители и настав­ники имеют относительно отдельного лица, передавая ему предание и знание, почерпнутые не из его опыта. Очень понятно, что для того, чтобы иметь влияние, чтобы пред­ставляться авторитетом, такое знание и указание не может ограничиться одним отрицанием и критикою, не может проявляться только как отвлечение, но должно указывать и положительные цели, к чему должно стремиться, и воз­можные средства для осуществления этих целей, подтвер­ждая притом все это собственным примером как лучшим доказательством возможности требуемого, проявляя или олицетворяя в себе живую действующую создающую силу, способную направить самое себя и устраивать общество сообразно провозглашаемым разумным основаниям.

Представителем такого знания и силы в казематском обществе суждено было быть мне; и поэтому-то именно во мне и олицетворялось творческое начало всякого устрой­ства, всяких мер в казематском обществе, предназначае­мых для законного удовлетворения всего, что было спра­ведливого и обязательного в требованиях вещественных — как для целого общества, так и для каждого лица, — все­го, что относилось к вещественному и нравственному по­рядку и устройству, к умственному и нравственному развитию.

Такое мое значение и назначение определялось, во-первых, личными моими способностями, признаваемыми и другами, и недругами, и свойствами, выработанными сре­ди тех особенных условий, в которых проходила и до это­го моя жизнь, как видно было из первой части записок, где было показано, как и почему я был преобразователем во всех сферах, в которых действовал, задолго до того еще, как выступил преобразователем политическим и общественным; во-вторых, наблюдением над собою и други­ми деятелями, в стремлении нашем к свободе и преобразо­ванию общества, даже во время самого сильного увлече­ния чувства, так что во мне был всегда одновременно че­ловек и действующий, и наблюдающий, что доставляло мне знание побуждений и способов исполнения; и, наконец, свойством самых занятий и действий моих в казема­те, поставивших себе задачею не только проверку всех ос­нований знания и исследований истинных законов суще­ствования и развития человеческих обществ, но и преоб­разование себя самого, соответственно выработанным убеж­дениям, относясь всегда к себе несравненно строже, чем к другим, и делая несравненно больше того, нежели сколь­ко я требовал от других. Это и впоследствии составляло непреодолимую мою нравственную силу в отчаянной борьбе с силою, несоразмерною по внешним условиям, так что мне никогда никто из противников моих не смел сказать, что я одно говорю, а иное делаю, что я все только крити­кую, а не могу указать, как делать, так как я всегда доказывал на деле, что с меньшими средствами и в худ­ших условиях я всегда и больше, и лучше делал, нежели то, что требовал от других.

---

Моя предусмотрительность и мои предостережения

Я с самого начала сразу заметил непрочность основ ус­тройства, принимаемых казематским обществом, и нрав­ственную опасность, как для целого общества, так и для каждого лица отдельно, оттого, что, основав все на увле­чении чувства, не анализировали его свойств и не заботи­лись упрочить его разумным сознанием и соответственны­ми мерами. Вследствие этого случайное принимали как бы за возможное навсегда; дело, истекавшее из вещественной необходимости — за сознательно-добровольное; отвлечен­ное понятие принимали за чувство оттого только, что в данном случае оно прилагалось к личностям, к которым чувство могло относиться независимо даже от того, имеют ли его вообще ко всем, к кому оно должно по долгу относиться; и наконец, что в самом стремлении к свободе не сознавали еще тех единственных оснований, на которых стремление это бывает истинно и прочно.

Вследствие этого и были предложены мною с самого женачала многие меры, необходимые, во-первых, для упрочения правильных оснований вещественного быта и вза­имных отношений; во-вторых, для обеспечения, насколь­ко возможно, каждого лица и в будущем, а через то обес­печения всем душевного спокойствия, которое дозволило бы нам всецело устремиться к нравственным целям; и на­конец, для общего нравственного влияния нашего на вне­шних, — проявлением примера и образца плодов разум­ной свободы. Меры эти, сначала непонятные, возбуждав­шие иногда даже вражду, были не менее того все осуще­ствлены после трехлетней упорной борьбы моей, благода­ря строгой их справедливости, соответствию действитель­ным потребностям и настойчивости, с какою я действо­вал, убеждая всех не только словом, но еще более соб­ственным примером.

И вот для этого-то, для нашей мрачной будущности, вероятности недостатка и лишений, возможных для нас, я противопоставил привычку к строгому воздержанию, к добровольному лишению себя и того даже, чего не лишало нас наше тяжелое положение. Через это я возвратил себе не только нравственную свободу, но и отнял в будущем всякую власть над собою у всяких попыток искушать меня выгодою и удовольствиями и угрожать какими бы то ни было лишениями. Шаткость чувства, неопределенность и неясность стремлений я старался устранить основательным изучением, не отступая от проверки всех оснований, от переучиванья каждой науки с самого начала; а чтобы от­влеченное учение не привело к равнодушию и привычке смотреть на все и на всех с отвлеченной точки зрения, без всякого сердечного участия, и не приучило бы доволь­ствоваться холодным созерцанием и знанием, оставаясь в эгоистическом бездействии, я поставил себе правилом, что как бы ни дорожил я своими занятиями, покидать даже самое занимательное для меня, хоть бы в самом интерес­ном месте, если только являлась необходимость моего не­посредственного содействия кому-нибудь в болезни, в уче­нии и пр., или обществу для обсуждения и устройства его дел. Вследствие этого почти 14 лет я не знал другой пищи, кроме овощей, занимался науками 18 часов в сутки, но был также при каждом трудном больном, учил каждого желающего, чему мог только учить, был непременным участником во всех совещаниях, комиссиях, обсуждениях, касающихся общественных дел и, кроме того, по выбору был и хозяином, и казначеем, и распорядителем чтений.

Все меры, имеющие целью устройство казематского об­щества, обеспечение каждого в будущем, умственное и нравственное развитие всех, были предложены и проведе­ны мною и осуществились в трех главных учреждениях: большой, или казематской артели; малой, или поселенчес­кой и книжной артели для выписки и чтения книг.

Относительно вещественного быта надо сказать, что вначале в каземате все было общее, что и принималось всеми за идеал взаимных отношений, а людьми религиоз­ными даже будто бы за возобновление христианской об­щины. Но эта общность, если и была следствием отчасти хорошего побуждения чувства, взаимного благорасполо­жения друг к другу, то вместе с тем была также делом и необходимости, пока все жили в одном каземате, даже в одной горнице. В таком положении естественно, что нельзя было получить ничего никому, чтобы оно не было извест­но всем и не служило бы для всех, так что если кто чем не пользовался, то разве только потому, что сам уже не хотел. Поэтому, не говоря уже о том, что вещи, которые и не могли иначе заказываться, как для всех (как например, стол, чай, мытье белья, полов, баня, церковные требы, прислуга и др.), по необходимости уже были общими, но даже в случае, если присылали, например, кому-нибудь из товарищей наших жены их что-нибудь съестное (куша­нье, чай, сахар, кофе и пр.), все это ставилось на общий стол, потому что другого стола не было, да и прятать было некуда. Поэтому тот, кому это присылалось, не имея воз­можности пользоваться этим отдельно, спешил всегда сам предлагать это на общее употребление, как бы совес­тясь выказать, что имеет какое-нибудь преимущество над другими, что хочет пользоваться какими-нибудь привиле­гиями, нарушающими общее равенство.

Присылались ли какие-нибудь другие вещи, посылки из России, их и выдавали открыто для всех, да и негде было держать отдельно, так что поневоле все лежало вмес­те, а как притом нужда каждого была открыта для всех, то и было бы странно и неестественно, чтобы хозяин вещей не предложил из них то, в чем видел, что нуждались дру­гие, когда все знали, что у него это есть; а беречь вещи, ненужные себе в настоящем для какого-то неизвестного будущего, представлявшегося таким темным и безнадеж­ным, показалось бы не только крайне эгоистическим, но и глубоко смешным.

Доставлялись ли кому книги и газеты, и их клали тоже на общий стол, на общее употребление, потому что и чи­таться они могли большею частью только вместе, вслух, так как отдельное чтение и по тесноте, и по шуму почти невозможно, и, может быть, только я один и мог зани­маться, потому что вставал утром в четыре часа и мог пользоваться таким образом общею тишиною для отдель­ного занятия.

Наконец, если и получались на чье имя деньги, то и они также поступали вначале в общую кассу, как потому, что самое получение денег свыше определенной меры обус­ловливалось целью вспоможения товарищам, так и пото­му, что в том положении общежития, в каком мы тогда находились, всякий расход мог делаться только на такие вещи, которые почти все поступали на общее же употреб­ление; а накоплять деньги на свое имя было даже невы­годно, так как значительные суммы отсылались на хране­ние в Иркутск и, следовательно, почти что терялись для того лица, которому присылались, потому что даже неза­висимо от злоупотреблений, от прямой кражи наших де­нег чиновниками в Иркутске, чему были засвидетельство­ванные официальные примеры, деньги в значительном количестве не могли быть выданы и при выходе на посе­ление, а в случае смерти должны были прямо поступать в поселенческий капитал, как и случилось, например, со всею собственностью М.Ф.Митькова и др.

Совершенство как отдельного человека, так и челове­ческих обществ, сила и правильность их действий обус­ловливаются совокупным действием всех сил и способнос­тей их. Поэтому-то необходимо, чтобы в постепенном раз­витии и естественном преемстве этих сил и способностей развитие каждой последующей не совершалось за счет ут­раты предшествующих, не сопровождалось разрушением их, а напротив, само почерпывало еще силу, равно как и усилие и обеспечение правильности своего собственного действия, в сохранении полноты и свежести всего предше­ствовавшего. Это требовалось всегда и инстинктивно, и сознательно, выражаясь как в желаниях, так и в опреде­ленных требованиях, чтобы сила и чистота чувства соеди­нились с мудростью разума.

---

 Я всегда дорожил чувством как силою и как способно­стью, дорожил им и в себе самом и поэтому никогда не расточал и не истощал его на предметы недостойные и не обращал его в орудие эгоистических наслаждений, доро­жил им в себе и в других и в общественном смысле.

Я всегда признавал, что истинное чувство, как сила одушевления, есть двигатель самых возвышенных действий, что оно, как способность, возносит (при добром направ­лении своем) человека выше эгоистических стремлений, и, устраняя одну из причин заблуждений ума, есть такое же орудие познания истины, как и самый ум, с которым и должно всегда действовать нераздельно. Вот почему, не отрицая у своих товарищей благородного порыва чувства, самопожертвования из любви к свободе и ко благу людей, я и дорожил так тем, чтобы это чувство сохранилось и не исказилось, и это могло быть достигнуто только отыска­нием для него прочной поддержки и устранением искажа­ющих влияний.

Если у вас истинная любовь к свободе и к людям, говорил я им, то докажите это не одним порывом, кото­рым вы хвалитесь. Помните, что истинная любовь всегда внимательна, всегда предусмотрительна; это вернейший признак истинности чувства. Если вы любите свободу, по­ступайте так, чтобы заставить и других любить и уважать ее, видя, какое благотворное влияние она производит на любящих и разумеющих ее; если вы желаете добра людям и прежде всего и ближе всего своим товарищам, то имен­но поэтому-то вы и должны принять разумные меры, пока при одушевляющем вас добром чувстве это будут меры предусмотрительности, истекающие из побуждения само­го чувства, и которые в свою очередь поддержат и его, а не меры недоверия, какими они будут после, вследствие неизбежного горького опыта, порождающего огорчение, разочарование, раздражение, а, следовательно, и разруше­ние всякого доброго чувства, возбуждая вместо него стра­сти или повергая в уныние апатии составляющие, как то, так и другое, могилу истинного чувства.

Исчислив затем товарищам и рассмотрев все, что и как делалось в каземате в начальное время нашего соединения, я старался разъяснить и доказать им, что такое положение, основанное на минутных внушениях, без сознательного устройства, не может привести ни к чему доброму.

Сопротивление предложенным мною мерам явилось как со стороны затаенного эгоизма, видевшего, какие выгоды он может извлечь впоследствии из подобного положения, несмотря на то, что вначале не было пока благоприятных условий для его проявления, так и со стороны тех благо­душествующих людей, которые по нелюбви или неспособ­ности к размышлению и труду, требуемым всяким уст­ройством, думают, что можно все основывать на непос­редственном чувстве, не разумея и не изучив в истории, к каким грустным и гибельным последствиям приводит ру­ководство одиноким чувством, не опирающимся на дру­гие способности и знания. Первые вооружались преимуще­ственно насмешкою, что я затеваю «игру в конституцию»; вторые упрекали меня, что я хочу заменить личные отно­шения, истекающие из благорасположения, формальными отношениями к отвлеченному существу, т.е. к общине, и добровольное даяние (возбуждающее, как говорили, благие чувства и в дающем, и в принимающем) — обязатель­ством, и тем самым хочу заменить живую связь дружбы формализмом условных отношений по какому-то договору.

Я отвечал им, что все их недоразумение вертится на том, что они принимают за несомненное и доказательное то, что только еще надо испытать, разъяснить и доказать; что, как замечено мною, многие понятия и суждения, наконец, самые даже явления обнаруживают, что не все и не во всем имеют правильные понятия об условиях и ос­нованиях истинной свободы, истинной пользы, а, следо­вательно, неизбежно, что и в побуждениях чувства не все может быть правильно, а потому не все надежно как ис­точник действия, не все безопасно относительно могущих возникнуть последствий; что относительно «игры в кон­ституцию» подобное обвинение может прилагаться только там, где дело делается без нужды или для того, чтобы прикрыть формою отсутствие сущности, но что у нас тре­бование определенного устройства очевидно выходит из существенной потребности; наконец, людям, отстаиваю­щим с религиозной точки зрения исключительно нрав­ственные отношения, я напоминал, что именно по поня­тиям христианства Бог не есть бог беспорядка, а порядка во всем, и указывал на примере той же первобытной цер­кви, на которую они вздумали было ссылаться, что в ней правильное устройство вводилось с самого начала людь­ми, которые были не менее высшими представителями чистейшего чувства. Как и полного разумения.

Вот почему я и настаивал, что, если кто дорожит со­хранением добрых чувств, тот необходимо должен, во-пер­вых, начать с серьезного изучения всех общественных на­чал и оснований, так как никто не мог отвергнуть, что наука наша вообще недостаточна, во-вторых, что лучше предупредить общественные болезни благоразумными и сво­евременными мерами, нежели лечить их тогда, когда до­пущено будет проявление их; что если окажется, что чув­ства наши — любовь к свободе, желание общего блага и пр. — были чисты и действительны, то правильное устрой­ство не стеснит их, а, напротив, послужит им опорою и обеспечит их, так как без убеждения в непреложности ми­ровых законов и сама свобода немыслима, лишена усло­вий своей возможности. Наконец, я всячески старался нрав­ственными и историческими примерами доказать, до ка­кой степени бывает иногда гибельна самонадеянность, по­рождаемая самообольщением, непринятие законных ограж­дений по благодушному, но разумному доверию к лицу в массе всегда приводит к деспотизму и к анархии и пр.

Но между тем, как неохотно слушали и оспаривали мои предостережения, как досадовали на меня, что будто бы я нахожу удовольствие играть роль зловещего пророка, что разочарованием возмущаю негу общественного квие­тизма, опасность дурных последствий и прискорбных яв­лений, не замечаемая другими, но мне ясно видимая, бы­стро надвигалась со всех сторон, и опыт не замедлил оп­равдать мою предусмотрительность и мои предостережения. Ьеспорядочность, непредусмотрительность, тщеславие, на­шедшее средство проявиться в соперничестве дам, кто боль­ше и лучше пришлет что в каземат, повели к нерасчетли­вому потреблению всего и стали многих втравлять в такие привычки, поддержание которых никак не обеспечивала им вероятная их будущность, а стремление к удовлетворе­нию которых во что бы то ни стало поставило их впослед­ствии в жалкую зависимость от других, заставив их про­дать именно ту самую свободу, которою они, как говори­ли, так дорожили, что не согласились даже на те ограни­чения разумным устройством, на то подчинение необхо­димому порядку, которые именно одни-то и могли огра­дить ее.

С другой стороны, эгоистические стремления нашли себе и основание, и пищу, и удобную почву для своего разви­тия, коль скоро ясно стало возможным отдельное помеще­ние. В благовидных предлогах не было недостатка. Строив­шие отдельные домики уверяли, что это было и для обще­го облегчения от тесноты. Но на деле было не так. Ясно было, что подобная цель могла быть достигнута иначе. От­дельное помещение для некоторых только и возможность женатым жить в домах жен своих и водить туда своих род­ных и знакомых разом произвели несколько вредных по­следствий: разрушая равенство, освобождая некоторые лич­ности от контроля общественного наблюдения, оно давало возможность и способствовало созданию не только приви­легий для богатых, но и холопства из среды неизбежно возникшего пролетариата, которого, при общности жизни, разумеется, быть не могло, и образование которого я вся­чески старался предупредить обеспечением наперед закон­ного и достаточного удовлетворения потребности каждого.

При возможности отдельного удовлетворения личной потребности прекратилось не только бывшее до того со­перничество об избыточном снабжении всех, но и всякая забота о чем-либо общем; и между тем как люди деликат­ные из не имеющих теряли от недостатка в существенном, другие, имевшие достаточно и своего, но менее деликат­ные, поспешили примкнуть к привилегированным лицам, чтобы лично от них пользоваться чем можно, и таким образом явились патроны и партизаны и образовались лич­ные партии. А раз утратилась, так сказать, девственность стыда, иные дошли до того, что, кричавши прежде против всякого подчинения порядку как против стеснения будто бы свободы, обратились чисто в лакеев у других, лишь бы пользоваться выгодою от них. Кроме того, некоторые по­рочные наклонности, которые одиночно никто не смел до того обнаруживать, стали выказываться, опираясь на под­держку своей партии, тем более что отдельные помещения давали к тому возможность и удобства. Все, что прежде было немыслимо — пьянство, карты и пр., стало прони­кать в каземат и тем ронять нравственное наше значение и впутывать в неприличные связи со внешними, доставляв­шими удобный случай для дурных дел, а в замену того пользовавшимися и денежными средствами из каземата. И в то время, когда многие стали издерживать значительные средства к удовлетворению самых незаконных прихотей, то, что доставлялось на общее употребление, стало быстро оскудевать, и недостаток проявился тем скорее, чем боль­ше была прежняя расточительность, истреблявшая все без нужды, потому только, что все было в избытке, и сделал­ся тем чувствительнее, чем больше развилась прежде при­вычка к излишнему.

Наконец беспорядки и недостатки* достигли такой сте­пени, что для устранения ежедневно повторявшихся не­приятностей необходимо было принять какие-нибудь меры, если не хотели, чтобы дошло до таких происшествий, ко­торые неминуемо повлекли бы вмешательство начальства, и, разрушив всякую связь между нами и солидарность, поставили бы всех и каждого в полную от него зависи­мость.

---

 От попреков дело перешло уже к фактическим оскорб­лениям; а это повлекло к вызову на дуэль, к раздорам целых партий заступничеством за того или другого и пр.

Но, к сожалению, и тут вместо того, чтобы принять предложенное мною с самого начала предусмотрительное устройство, которое, ограждая независимость каждого и давая ему возможность самостоятельного действия, устра­нило бы незаконное влияние и причины к неудовольствию. Не раз случалось уже, что обед был недостаточен и не хватало ни чаю, ни сахару, что иные дошли до того, что не было переменного белья и сапогов и пр. Решили выбирать каждые три месяца одного человека, которому поручать сбор денег, наблюдение за хозяйством и удовлетворение особенных нужд каждого, не заботясь и не соглашаясь ус­тановить определенные правила — ни для выбора, ни для обозначения обязанностей и прав выбранного. Разумеется, что последствия такой неопределенности не заставили себя ждать, и в казематском обществе не могло не произойти того же, что, как свидетельствует история, происходило всегда и везде при подобных условиях, когда все основы­вается только на личности человека, а личность избирает­ся увлечением, без обдуманности, чем всегда пользуются для невидимого влияния эгоистические интересы.

В казематском обществе легко было наблюдать, каким образом, при отсутствии определенных правил и деятель­ного живого внимания общества, поручения незаметно переходят в должность или звание, а эти в право на власть и в превращение обязанности в право; как, с одной сторо­ны, власть дается неразумными требованиями вмешатель­ства и наложением не подлежащих обязанностей, а с дру­гой стороны, при противоположном направлении, как формы права и власти, без существенных условий их, об­ращаются в рабочую, невольническую повинность и пр.

Что требования от человека, выбираемого только на три месяца, не всегда были разумны и справедливы, это несомненно. Не обнимая своими распоряжениями полного годового периода, он не был в состоянии распоряжаться средствами экономически; а кроме этого, сколько было вещей, о которых необходимо было подумать и не за один год вперед; во-вторых, денежное обеспечение и назначе­ние лица делались слишком на короткий срок и не могли доставлять необходимого спокойствия; наконец, и относи­тельно удовлетворения личных нужд каждого все же оста­валось то же самое основание, как и прежде, т.е. личные отношения, потому что не всякий хотел и даже мог гово­рить выбранному лицу откровенно о своих делах, а между тем вмешательство в них давалось другому лицу как бы по праву.

Все это, разумеется, содействовало к поддержанию по­стоянного беспокойства, раздражения и неудовольствия;

скоро убедились, что дела не в лучшем положении, как и прежде; однако взрыв последовал совсем по другому пово­ду, и притом по пустому, как и всегда бывает, когда не хотят устранить главную причину зла, а ищут выместить свою досаду и свои собственные ошибки, хватаясь за пер­вый какой-нибудь ничтожный предмет.

Комендант сделал относительно уплаты денег по част­ным запискам в каземат какое-то распоряжение, в сущно­сти ничего не значащее и даже правильное, но не понра­вившееся почему-то большинству. Когда это дошло до ко­менданта, то он очень тому удивился, и так как он был уже в то время в хороших отношениях с нами, то и при­слал в каземат офицера объявить, что это было сделано с согласия хозяина, как называли тогда выборного из казе­мата. Хозяином был тогда Аврамов (бывший командир Ка­занского пехотного полка). От него потребовали объясне­ния; он отвечал, что не видел тут ничего важного, что, впрочем, говорил с таким и таким-то, и что у нас нет ни постановления, чтобы совещаться со всеми, ни установ­ленного для этого порядка, да вряд ли есть и возможность к тому. Несмотря на это, поднялась ужасная буря, кричали о самоуправстве и деспотизме, о посягательстве на права общины, сильнее всех именно те, которые, подобно Иса­еву, так легко и давно продали все свои права, свою неза­висимость за чечевичную похлебку, сделавшись подслужниками у женатых и богатых. Пошли забавные признания; один за другим отпирался, что он не выбирал Аврамова, так что оказалось, что выкликнули его имя при выборе всего только три или четыре человека, а остальные только просто согласились, не осмелясь гласно противоречить пред­ложившим и пр. Наконец, все это формулировалось реше­нием выбрать комиссию из семи человек, по числу пяти отделений и двух казематов, и поручить ей рассмотреть дело Аврамова и постановить окончательное решение, пе­редавая таким образом комиссии и судебную, и законода­тельную, и исполнительную власть.

При этом оказалось, как часто действия людей, исте­кающие из их страстей и интересов, не служат выражени­ем истинного их мнения о человеке, против которого враж­дуют. Это резко обнаружилось при выборе членов в комис­сию: все три главные отделения выбрали меня и не хотели заменить никем другим, так что я имел три голоса из семи, а, следовательно, в сущности вся власть комиссии заключалась во мне. Я сам уже настоял, чтобы хоть один голос передали другому. И это несмотря на то, что боль­шинство высказывалось до того времени враждебно про­тив меня за постоянное и беспощадное обличение беспо­рядков и ошибок и требования исследования и прекраще­ния самых причин их.

Беспристрастное исследование показало, что в действи­ях Аврамова не было ни умысла, ни посягательства на присвоение власти над общиною, а была одна неосторож­ность, не предвидевшая последствий, которые могут все­гда возникнуть из неопределенности поручения и отсут­ствия правильного способа совещания. Поэтому я откло­нил смену Аврамова, как того требовало сначала боль­шинство, как ничем не заслуживаемое и не оправдывае­мое оскорбление, а показал из случившегося примера, как опасно отсутствие твердых и определенных постановлений и постоянной поверки их для приноровления к изменяю­щимся обстоятельствам. Но, несмотря и на этот урок, вся энергия общества истощилась в искусственной вспышке, и я опять не мог добиться обсуждения общих правил, а только по поводу последнего происшествия решили, что хозяин вовсе не есть представитель общины перед началь­ством, и что ответ на всякое сообщение последнего, через кого бы оно не шло, должен предлагаться на общее обсуж­дение и решение.

Таившееся в глубине сознания доверие ко мне у боль­шинства, выказавшееся таким неожиданным для многих образом в деле Аврамова, не осталось без последствий для будущего, несмотря на то, что мне и не удалось еще и при настоящем случае добиться полного принятия предложен­ных мною мер. Оно все-таки предуготовило мне оконча­тельную победу, показав всю тщетность усилий и проис­ков привилегированных лиц и их холопов в борьбе против нравственной силы, а меня еще более утвердило на из­бранном пути, оправдав веру мою в непреложность окон­чательного торжества ее и заставило еще более обратить внимание на то, чтобы побуждения мои во всяком дей­ствии были вполне чисты и свободны от всякой эгоисти­ческой примеси. Ясно было, что доверие к моему бесприс­трастию проистекало главным образом от того, что все признали, что я, устранив себя от всяких интересов, стал поэтому выше всех обычных влияний и не имел уже ника­кого личного побуждения склоняться к тому или другому решению.

Вскоре представился другой случай доказать, что оши­бутся и те, кто, видя, что человек защищал одну сторону дела, думают, что он обязан отстаивать ее до того даже, чтоб пожертвовать сущностью дела внешнему признаку, мертвому формализму. Дело Аврамова, хоть и возбужден­ное по неосновательному предлогу и кончившееся не со­всем согласно с видами тех, кто возбуждал его, разохоти­ло, однако, казематское общество к общественным дви­жениям.

Мы перешли между тем в Петровский завод, и вот именно в то время, когда каждый имел уже отдельное помещение, когда тесное общежитие было уничтожено уже вещественными условиями, а одушевлявшее прежнее чув­ство, находившее удовольствие в постоянном общении, исчезло, вздумали было снова возвратиться к первобыт­ной патриархальности и установить ее уже насильствен­ным образом, по отвлеченному уже понятию, как и всегда бывает, когда иссякает живое чувство. Во имя братства и дружества стали требовать, чтобы люди, жившие в Чите в последнее время врозь, по разным казематам и комна­там, и привыкшие уже жить если не отдельно еще каж­дый, то небольшими кучками, стали снова сходиться в общую залу для обеда, чая и пр. Один из главных аргу­ментов при этом состоял также в том, что это необходи­мо нужно для порядка; и как я всегда настаивал на необ­ходимости введения порядка, то и не сомневались, что и я присоединяюсь к требующим, и таким образом увлече­но будет большинство. К изумлению их, я выразил про­тивоположное мнение.

«Как, — закричали агитаторы, узнав его, — вы, за­щитник порядка, восстаете против него?» — и пошли с радостью рассказывать о непостоянстве моих мнений. Ра­зумеется, такое заблуждение не могло долго продолжаться даже у тех, которые громче всех кричали. Все поняли ско­ро, что внешнее насилие не есть тот порядок, который, будучи внешним проявлением живой силы, один не стес­няет свободы именно потому, что сам есть свободное дей­ствие этой силы. Община явно пережила уже период чув­ства и вступила в период господства идей. Можно было сожалеть, что переход этот совершился с потерею, или во всяком случае с ослаблением чувства, но не признать его было уже нельзя.

---

 

По моему убеждению, надо всегда уметь извлекать из перемены обстоятельства тот вид пользы, для которой на­стоящие обстоятельства представляют наилучшие условия. Новое положение наше представляло все удобства для спо­койной уединенной жизни, а поэтому и для умственных занятий; а то и другое составляли уже именно главную современную потребность для нашего общества. Давно уже всеми замечалось, что недовольство своим положением, усиленное еще внутренним неустройством, порождало скрытное раздражение, для обнаружения которого все слу­жило предлогом, что поэтому и всякое незначительное сбо­рище приводило часто к неприятным сценам, а, следова­тельно, всякое обязательное насильственное соединение, как того требовали предлагавшие возобновление общего стола и чая, увеличивая недовольство от принужденного действия, повело бы еще к большим столкновениям.

Кроме того, когда жили в одной комнате, вставать и ложиться вместе было делом необходимости; теперь же, при отдельном житье каждого лица, естественно было ожи­дать, что возьмут верх у каждого те привычки, которые он будет считать для себя наиболее удобными и свойствен­ными, и тогда стеснять все это значило бы без нужды размножать источники неудовольствия и поводы к спорам о том, что и как требовать для всех. Что же касается до занятий, то, когда прошла пора казематных уступок, ког­да беспрестанно стали возникать столкновения, шум, спо­ры — заниматься в общих комнатах буквально не стало возможности. Между тем умственные занятия становились все более и более безотлагательною потребностью как для обшего нравственного значения нашего, так и для обеспе­чения в будущем каждого.

Итак, отдельное помещение, удовлетворяя насущной потребности в этом отношении, отклоняло в то же время и случаи столкновения и должно было способствовать к успокоению раздражительности. Необходимо только было добиться такого устройства взаимных отношений, кото­рое, не препятствуя добровольным соединениям для каких-либо общих целей, в то же время достаточно обеспе­чивало бы каждому законную и нужную долю самостоя­тельности и независимости.

Прежде всего необходимо было достигнуть личного спра­ведливого обеспечения каждого, обязательного для общи­ны; вслед за тем можно было подумать об устройстве уже из добровольных соглашений таких учреждений, которые способствовали бы умственному развитию и обеспечивали будущность лиц по выходе из каземата. И вот, именно для этого-то, видя, что общее неустройство и недовольство поддерживается, а между тем ничего для устранения их не принимается, а только хватаются за меры, которые не ве­дут ни к чему, я и выступил с требованием, «чтобы опре­деленный взнос в общую кассу был обязателен для каж­дого в соразмерности с получаемыми им средствами, а выдача из кассы была всем одинаковая, достаточная для удовлетворения личных необходимых нужд каждого, как-то: стола, чая, белья и одежды, с небольшим запасом на мелочи». Для удобства и экономии, заведование хозяйствен­ною частью должно быть общее: на это ежегодно по теку­щим ценам определяется часть из назначенной постоянной каждому лицу суммы, а остальное предоставляется в пол­ное его личное распоряжение. Избранная комиссия должна выработать постановления, которые утверждаются общим согласием. В числе постановлений должны быть указания на правильные способы изменений и самих постановлений соответственно обстоятельствам, могущим измениться.

Предложение это, как и следовало ожидать, возбудило страшную бурю со стороны привилегированных, боявшихся потерять партизанов, а через то и личное значение, коль скоро все будут поставлены в независимость от того или Другого лица. Меня обвиняли в демагогических возбужде­ниях, в недоверии к благородству товарищей (богатых), в посягательстве на права собственности и пр.*

Тогда, видя, что напрасно будут убеждать людей, ко­торых единственными двигателями были страсти и интере­сы, я выставил твердо такое положение: «Так как полу­чать деньги сверх положения разрешено на том основании, чтобы помогать неимущим товарищам, лишенным по са­мому положению в заточении возможности к приобрете­нию средств личным трудом, то помощь от богатых обяза­тельна товарищам, для которых они и получают излишние деньги; и что если богатые не хотят этого признать, то остается одно средство потребовать от казны, что если она лишает нас заточением возможности трудиться, то и дол­жна вполне содержать нас, т.е. давать пищу и одежду, по­тому что ясно, что при тюремном заточении на 2 руб. ас­сигнациями и два пуда муки в месяц существовать нельзя».

И вслед за сделанным открыто заявлением я, не теряя более слов, потребовал к себе коменданта и объявил ему, что он должен непременно сделать представление о несов­местимости нашего заточения и лишения средств приобре­тать что-либо своим трудом (как могут делать то и делают живущие на воле ссыльные) с неимением казенного со­держания, и что поэтому необходимо назначить его. Вмес­те с тем я сказал твердо коменданту, что если он не сдела­ет этого, то я принесу жалобу на то первому ревизору, который будет прислан в каземат от государя (тогда об этом носились уже слухи).

Комендант страшно перепугался моим неожиданным тре­бованием и твердостью моего категорического объявления. Он поспешил собрать сию же минуту богатых и объяснил им, что если сделать представление о казенном содержа­нии, то первым последствием будет запрещение получать им деньги сверх назначенного вначале количества, и что поэтому, отказывая в обязательном обеспечении общины известным процентом с получаемой ими суммы, они и са­ми лишатся всего и не будут получать столько сотен, сколь­ко теперь получают тысяч, а его подвергают ответственно­сти, что не доносил правительству о злоупотреблениях.

* Так как я сам лично получал достаточно и ни от кого ничем не пользовался, и никакое учреждение не могло мне дать больше того, что я уже имел и что далеко превышало мои нужды, так как я их ограничивал, — то, разумеется, ни заподозрить меня в личных выго­дах не могли, ни обвинить не смели, оттого и придумали, что я хочу играть роль демагога, как ни бессмысленно было это обвинение отно­сительно человека, совершенно уединившегося и отрывавшегося от своих занятий только по требованию других.

Трудно себе представить, до какого раздражения про­тив меня дошли богатые и их холопы. Они просто неистов­ствовали и сумели так сбить с толку людей, не знавших содержания моего разговора с комендантом, что со мною, который, сделав дело, снова углубился в свое уединение и не знал о всех происках, клеветах и сплетнях, вдруг пере­стали кланяться, за исключением нескольких человек, бе­зусловно веривших в справедливость моих действий. Разу­меется, когда наконец это дошло до меня, я положил ко­нец всяким недоброжелательным рассказам, потребовав у коменданта, чтобы он публично объявил содержание мое­го разговора с ним. Хотя волнение сразу и не улеглось, но тем не менее, с одной стороны, твердость, обнаруженная мною против коменданта, не могла не произвести впечат­ления, а с другой, между партизанами богатых все те, которые, сохраняя еще остатки достоинства, с трудом пе­реносили личную зависимость и те, которые стали сильно чувствовать эту зависимость вследствие возрастающей тре­бовательности и невнимания, даже пренебрежения, к ним богатых, стали понимать, что и для них выгоднее и при­личнее быть независимыми от того или другого лица и иметь собственное значение по голосу в общине, чем за­имствовать его от покровительства патрона.

Продолжение ЗДЕСЬ

Примечания.

[34]  Я тем более был уверен, что дело идет об учении, слышал еще

прежде, что горный начальник давно желал, чтобы кто-нибудь из

нас поучил его детей, и только комендант на это в Чите еще не

соглашался.

[35] Вегелин отравился из глупого тщеславия, над которым постоянно смеялись и которое оскорбляли. Приняв сильный яд, он изменил себе только тем, что захотел проститься со мною, «единственным человеком, которого он уважал», как выразился. Странность проща­ния возбудила мою догадку о причине. Я заставил его сознаться и принять немедленно бывшее под рукою противоядие, но все-таки последствия яда долго еще держали его между жизнью и смертью.

[36] Выше было упомянуто об огромной библиотеке по выписке на чрез­вычайно большую сумму не только периодических изданий, но и всех вновь выходивших замечательных сочинений по всем специаль­ностям и на всех наиболее известных языках, что при небольшом числе пользующихся и при единстве помещения представляло, так сказать, под рукою у каждого всю библиотеку, чего, конечно, нельзя надеяться никому иметь нигде.

[37] Ничто так часто не слышится, как жалобы на отсутствие чувства в обществе и в семье, и на непостоянство и непрочность чувства даже в сильнейшем его проявлении — в любви между мужчиною и женщи­ною, но удивляться, кажется, тут нечему. Все это и должно быть неизбежным следствием того, что, во-первых, при воспитании чув­ство в истинных, искренних, самостоятельных его проявлениях обык­новенно даже подавляется, а стараются возбуждать ложные чувства, источником которых большею частью бывает тщеславие, лицемерие и пр., а во-вторых, в самых понятиях о чувстве, в идее его, не разъяс­няются истинные признаки истинного или действительного чувства, которое, может, и должно иметь влечение не к вещественному пред­мету, не к нынешнему виду его, быстро изменяющемуся, не к от­влеченному понятию, не осуществляемому никогда действительнос­тью, и потому неизбежно разрушаемому опытом, а к нравственным достоинствам и красоте. От неуяснения себе всего этого принимается за чувство то, что не только не есть истинное чувство, но еще несов­местимо с ним и даже противоположно ему, а именно, во-первых, чувственное возбуждение, разрушаемое неизбежно не только изме­нением внешних условий (болезнею, устарением, тяготою недостат­ка и пр.), но и самым удовлетворением, если не поддерживаемое истинным чувством; во-вторых, обольщение воображения, также не­избежно разрушаемое опытом, как сказано выше. Истинное же чув­ство не может не быть прочно, не может даже не усиливаться со временем, потому что основывается на неизменных основаниях, по­тому что время усиливает само по себе всякое правильное отношение.

Поэтому-то, например, христианство, ставя всегда истинным вы­ражением истинного чувства между мужчиною и женщиною только браки, ставило главным основанием брака честное исполнение долга в обязательстве или договоре, заключенном свободно «на основании разумного выбора», т.е. в таких условиях, которые делают истинное чувство возможным, с несомненною уверенностью, что где будут условия для возможности истинного чувства, там при обоюдном ис­полнении долга оно непременно явится как необходимое последствие, составляющее неотъемлемую принадлежность всякого разумного ре­шения и действия, удовлетворяющих нашу совесть и тем подготов­ляющих лучшее основание, лучшую почву для истинного чувства, — душевное удовлетворение и спокойствие. Надо сказать, что все эти исследования не только не излишни при исследовании обществен­ных оснований, но имеют живую непосредственную связь с ним. Без преобразования человеком самого себя невозможно правильное уст­ройство семьи, а без правильного устройства семьи невозможно и правильное устройство общества.

[38] В том обществе, где нет правильного понятия о высшем проявле­нии чувства, не может быть правильного понятия о чувстве вообще, а следовательно, и никакого правильного чувства, ни истинного пат­риотизма, ни любви к свободе, ни справедливости и пр., и это по высшему закону единства духа, не допускающего смесь истины с ложью; поэтому идея о браке и была всегда ликом для означения общественного состояния. И когда мы говорили выше о свободном договоре для основания семьи, то разумели, как разумеет это и хри­стианство, свободном не только от внешнего насилия, но и от ослеп­ления страсти, всегда переходящего, как и все ложное, в реакцию противоположности и от расчетов корысти, всегда ненадежных. К не­счастью, ничто не затемнено до такой степени не только обычаем, но и литературою, как основание семьи. В самом деле, не странно ли, что в обычных делах люди стараются иметь дело всегда с честными людьми, которых могут уважать потому, что на них можно поло­житься; а с другой стороны, заключив свободно договор, считают для себя делом чести, делом обязательным, исполнить его, хотя бы впоследствии он в некоторых отношениях и оказался бы невыгодным. В деле же брака, напротив, не видим ли мы постоянно, с каким легкомыслием соединяются люди, не только без всяких оснований для взаимного уважения, без которого никакое истинное чувство не­мыслимо, но и с заднею мыслью возможности неисполнения обя­занности. После этого удивляться должно не тем последствиям, какие одни только неизбежно из этого и могут происходить, а тому, что могут удивляться таким последствиям, которые всегда можно пред­ставить наперед. К сожалению, литература запутала вопрос тем, что каждая сторона обвиняла противную, противопоставляя ей такие ос­нования, в которых именно и заключалось в сущности то самое, в чем ее в свою очередь справедливо обвиняла противная сторона. Так, одна сторона, например, восставая против брака по расчету и проти­вопоставляя ему любовь, сама разумела, однако, под любовью страсть; а та, которая восставала против страсти, противополагала ей разум, сама разумея тут расчет, тогда как истинное чувство всегда разумно, а все, что истинно разумно, приведет за собою непременно и истин­ное чувство.

Пророк, провещатель истины, относящейся не только к будущему, но и к настоящему и прошедшему.

 [39] Хлопницкий был высечен за это кнутом, но по недосмотру ему было возвращено дворянство при коронации, в числе прочих поляков, которые были из дворян.

[40]Все что было законного и правильного в их просьбах, я исполнял, как свидетельствуют в том письма Бестужевых, Горбачевского, обоих Кюхельбекеров и пр. Кто проезжал через Читу, не искал гостеприимства в другом доме, кроме моего. Дочь Трубецкого, княгиня Волконская, В. Кюхельбекер с семейством были вполне в моей заботе. Бестужев жил у меня целый месяц, и, когда он «плавал на  Амур», извлекая себе все выгоды, я с собственными расходами хлопотал о его делах.