Чарышев ничего не знал об увольнении Вильегорского. И когда на следующий день встретился с ним в Коломенском, то увидел перед собой уверенного человека, у которого, казалось, вообще не было никаких проблем в жизни. Он гордо шел по аллее верхнего сада. Яблони здесь уже отцветали и вся дорожка была усыпана белыми лепестками.

— Если бы вы знали, как я завидую вашей молодости! — радостно поприветствовал Чарышева профессор. — Вы даже не представляете, насколько сейчас перед вами распахиваются все двери и границы.

Вильегорский был одет всё в тот же серый плащ. В руке он держал огромный зонт. И погода стояла почти такая же, как и в прошлый раз: было жарко, парило, а по небу плыли белёсые облака.

— Если вы не против, коллега, мы можем продолжить наше путешествие! — бодро предложил Вильегорский и стал подниматься по тропинке, ведущей на холм.

Чарышев, увидев, как две бабушки начали креститься, глядя на храм, осторожно и смущённо спросил Вильегорского:

— А вы верите вот во всё это?

— Понимаете... — начал неторопливо отвечать профессор. — Наверное, не внятно поясню, но однажды я случайно повстречался с монахом из Оптиной пустыни... И он сказал мне, что человек ближе всего к Богу только тогда, когда любит, творит или совершает подвиг. Я только позднее понял, что это значит... А это значит, что можно верить и быть не верующим: «Ибо как тело без духа мертво, так и вера без дел мертва». Так что ваш вопрос, коллега, никогда не должен быть обращён к другому. Только к самому себе. Исключительно к себе. Поверьте, что с возрастом начинаешь всматриваться в себя гораздо чаще, чем в зеркало... И радостного, к сожалению, там видишь всё меньше и меньше...

Вильегорский прислонился к дереву, глубоко вздохнул и тут же порывисто сказал:

— Ну что, пойдёмте дальше!

Они неспешно взбирались на горку. Профессор, кряхтя, опирался на зонтик, шёл размеренно, без передышек.

— Эта Дьяковская церковь, к которой мы с вами поднимаемся, — начал рассказывать Вильегорский, но тут же резко остановился и возмущённо сказал. — Слушайте, коллега, вы голову-то научитесь задирать, когда прекрасное перед вами! Уж удостойте её своим вниманием! Вот же она, смотрите — удивительная и загадочная! Перед ней сам Иван Грозный шапку снимал, а вы всё под ноги себе смотрите...

Удручённый Чарышев глянул вверх, но сквозь вершины деревьев просматривался только краюшек серого купола. Потеряв из виду тропинку, он споткнулся и больно ударился коленкой о корягу. Но, увидев, что профессор успел уйти вперёд, тут же бросился его догонять, прихрамывая и потирая ушибленное место.

— ...До сих пор никто не знает имя удивительного мастера, который построил эту церковь, — продолжил ничего не заметивший Вильегорский. — Возможно, как раз потому и не осталось его имени в истории... Он намного обогнал своё время. То, что он дерзнул здесь воплотить... Всё это потом стало основой... Знаете для чего?! Для возведения храма Василия Блаженного на Красной площади. И это, скажу я вам, удивительно русский храм. И по своему духу, и по своему месту. А начиналось всё как раз вот с этой церкви. И название у неё соответствующее — Усекновения Главы Иоанна Предтечи. Знаете, молодой человек, что такое предтеча?

Чарышев замялся. Но Вильегорский даже не взглянул на него:

— Предтеча — это как предвестие будущего... Иоанн, кстати, за своё предвестие лишился головы. Надеюсь, вы знаете, чьё пришествие он возвещал?

— Извините, профессор, но я в бога не верю. И мне как-то неприятны все эти, — он неприязненно скривился, — попы бородатые, их рясы замусоленные... Я считаю, что...

Вильегорский резко прервал Чарышева:

— Да я вас не о боге спрашиваю! Если вы хотите постигать истину, то должны знать историю и факты, ей сопутствующие. Не забывайте, что богословы как раз и были прародителями нынешней науки, которая об этом помнить не хочет. Кстати, и интеллектуальное величие России зарождалось тоже в старорусских монастырях.

Дальше профессор шёл, не оборачиваясь, а Вадим как провинившийся ученик молча плёлся сзади. Неожиданно Вильегорский остановился, обернулся и умиротворённо заговорил:

— Оглянитесь... Порадуйте свою душу! Смотрите! — и профессор показал на противоположную сторону, на возвышенный, величественный белоснежный шатровый храм. — Вот он какой! Вершина из вершин. Самый первый из себе подобных... Мне в нём всегда видится какая-то необыкновенная отрешённость от всей этой нашей земной суеты... Будто и не храм вовсе, а воплощённый взлёт к небесам... Причём намного раньше Гагарина... Я однажды неожиданно для себя вдруг вслушался в точность его названия... Храм Вознесения! Чувствуете? Каждый раз поражаюсь тому, когда он построен. Почти полтысячи лет назад... Невероятно! Многие ли сегодня способны сотворить такое восхитительное совершенство?!

На этом умиротворённый тон Вильегорского кончился. Он со злостью вонзил зонтик в землю и заговорил с возмущением:

— А дальше что?! Патриарх Никон увидел этот храм и запретил... Повсюду запретил на Руси строительство вот таких шатровых церквей как не соответствующих византийским канонам. По форме мыслил Никон... Но вот что удивительно... На русском Севере, в Сибири, да кое-где и в других местах, всё же нашлись смельчаки, которые продолжали строить «по пригожеству, как мера и красота душе скажет». А ведь тогда за такое самовольство на дыбу сажали и головы рубили. Вот так иногда в России за красоту расплачивались! А вы мне сейчас: »...я в бога, профессор, не верю». Да кто же вам мешает?! Не верьте... Мир от этого не изменится. Только мне вот думается, что мастер этот, который построил храм Вознесения, мог построить его лишь в двух случаях... — дальше Вильегорский заговорил взволнованно и отрывисто. — Он мог его построить, или продав свою душу дьяволу, или сумев преодолеть собственный страх неверия! То есть перестав быть презренным убожеством... Сначала ведь нужно суметь самому возвыситься. И только потом уже можно из себя сотворить нечто возвышенное! Другого ведь не дано... Уверяю вас... Не дано! Только так!

Профессор остановился и задумчиво сказал:

— Кстати, Пушкин очень хотел построить в Михайловском именно церковь Вознесения. Об этом он рассказал незадолго до вот той роковой дуэли... Так что смерти Александр Сергеевич не искал, как утверждают некоторые. Да он и сам об этом говорил, помните: «Но не хочу, о други, умирать. Я жить хочу чтоб мыслить и страдать»...

Дальше они шли молча. И когда оказались под стенами храма Предтечи, среди огромных поваленных надгробных плит с древними надписями, Чарышев как-то совсем по-ученически спросил Вильегорского:

— А откуда они здесь, профессор? И символы какие-то странные на них... Я, честно говоря, таких ещё никогда не видел... — он склонился над массивной плитой из серого камня и, проведя по ней рукой, очищая от мусора и мха, стал читать. — «В лето 7178 января 22 день в память святого апостола Тимофея преставился раб Божий Саватей Федоров сын Гагаринов».

— Знаете, что означает слово «преставился»? – спросил Вильегорский, наклоняясь к плите и очень внимательно её рассматривая.

— Смерть человека, — уверенно ответил Чарышев.

— Нет! — моментально и решительно отреагировал профессор. — Даты, которые здесь выбиты, — и он указал рукой на плиты и саркофаги, — указывают вовсе не на окончание жизни усопших. Наоборот. Здесь отмечен их день преставления. Перес-тав-ле-ния! То есть, выражаясь современным языком, перемещения из одного мира в другой. И этот день — как раз и есть тот первый день, когда душа начинает соприкасаться с вечностью. Потому и отмечалась только эта дата. Ведь главное — не сколько ты прожил на земле, а каким ты стал к тому пределу, когда твоя душа возвращается Богу. То есть даётся ответ о самой сути жизни. И разве имеет при этом какое-то значение прах, в который превращается наше тело?!

— А почему тогда... — и Чарышев кивнул на стоявшие невдалеке голубенькие железные кресты с табличками над могильными холмиками. — Почему тогда сейчас стали на надгробиях писать через чёрточку даты рождения и смерти? Мы что, начали по-другому относиться к жизни?

— Скорее, к вечности. Настолько прельщаемся суетой времени, что перестаём помнить о своей смерти. И тот прочерк между рождением и кончиной, о котором вы говорите, как раз и отражает для многих их истинный смысл существования на этом свете.

— Смотрите, профессор, а здесь даже указано, чем занимался раньше этот человек, — и Чарышев, присев, стал сбивчиво читать надпись на надгробии, покрытого серо-зелёным лишайником: «Лета 7157 генваря... второй день преставился раб... раб Божий Филипп Кирилов... государев садовник», — и, поднимая голову, спросил. – Профессор, а какой это будет год по современному летоисчислению?

Не услышав ответа, Чарышев обернулся и не увидел рядом Вильегорского. Он быстро обошёл вокруг церкви. Подёргал закрытую дверь. Но профессор будто испарился. И в этот момент Чарышев заметил какой-то силуэт, мелькнувший в чаще леса. Пытаясь разглядеть его, он стремительно зашагал по тропинке, петлявшей по краю обрыва. Увидев вышедшего на открытое пространство человека, Чарышев протяжно крикнул:

— Профе-е-е-с-с-о... — но тут же осёкся, потому что поверить в то, что это был Вильегорский, он не мог.

Вниз по склону бежал вприпрыжку человек в светлом плаще. Бежал сломя голову, словно разбитной сорванец. Бежал, не останавливаясь, махая по сторонам зонтиком, словно прутиком.

В низинке он почти скрылся из виду в белёсой туманной дымке, которая медленно наползала с реки на берег. Но буквально через две-три секунды этот же человек вновь показался на другой стороне ложбины. И с такой же прежней лёгкостью он побежал вверх по холму.

Чарышев провожал его взглядом, пока тот совсем не скрылся из виду. И в этот момент послышался громкий вибрирующий раскат грома. Звук был такой силы, что мелкая дрожь прошла по земле и воде. С тревожным шелестом заколебались трава и листья. И тут же хлынул холодный проливной дождь из невесть откуда взявшейся огромной сине-чёрной тучи.

Чарышев, спрятавшись под выступом храма Предтечи, не видел, что на самом краю обрыва стоял тот самый бородач, который внимательно наблюдал за ним в библиотеке. Он стоял с поднятой головой и капли дождя секли его лицо.

Со стороны казалось, будто он молился. Но в нём не было смирения. И в его глазах отражалось вовсе не тёмное небо, а чёрная злость, с которой он никак не мог справиться.

Молния ударила где-то совсем рядом. Ослепительно-яркая вспышка пронзила всё вокруг. Просветила насквозь каждый лепесток и каждую былинку. И на мгновение открылась внутренняя сущность камней, деревьев, людей. Будто кто-то заглянул в их невидимую бездну. И тут же всё закрылось и захлопнулось. Звук этого затворения громыхал с такой яростной силой, что ничего другого услышать в этот момент было невозможно.

У бородача нервно дрожали губы, руки. Слышалось его невнятное бормотание, переходившее в стон, который тут же превращался в протяжный утробный хрип.

И вновь рядом ударила молния. Бородач силился, пытался что-то выкрикнуть и не мог. И этот застрявший крик вдруг вздыбился в его утробе и начал неистово бесноваться, пытаясь вырваться наружу. Он свалил его с ног и стал катать по взмокшей, раскисшей земле.

Бородача трясло в лихорадке. Скрючивало в конвульсиях. Его лицо было искажено ужасом. Глаза налились кровью от чудовищного напряжения...

Наконец он стал затихать. И когда казалось, что у него перестала пульсировать последняя прожилка на шее, силы противления вздыбились в нём вновь. Бородач приподнялся на колени и невнятно что-то промычал, тут же схватившись руками за перекошенный судорогой рот. Затем покачнулся и еле слышно пробормотал:

— Не-на-ви... — он опёрся рукой о землю и с запрокинутой головой простонал, всматриваясь в появившийся просвет. — Не-на... — и тут же из него, будто помимо его воли стремительно вырвался пронзительный крик, — ...вижу тебя!

После этого бородач свалился без сил. Он лежал на спине в грязи, с открытыми глазами, и в них ярко отсвечивалось голубое небо. Но было не понятно: то ли жизнь покинула его, отразившись последним отблеском, то ли она сжалилась над ним и начала заново наполнять его существо живительным содержанием.

Гроза прошла. Небо стало ясным. Пахло озоном. Дышалось легко и свободно.