Что вы, шестьсот рублей стоит. Чистое золото.
Ну что же, парень неженатый, не только же дармоедам и дармоедкам носить такие дорогие украшения...
И вот перед отлетом домой я снова у главного инженера Главуренгойгазстроя, у Владимира Михайловича Игольникова. Уже знакомый кабинет, знакомая, какая-то уплотненная деловая суета. Одни заходят, другие выходят, телефон постоянно требует главного инженера. Владимир Михайлович то в повышенном тоне говорит, далеко, видно, до собеседника, то тихим комнатным голосом кому- то находящемуся недалеко. Подписывает бумаги, просит о чем-то, приказывает, советует и советуется.
Я сижу в сторонке, смотрю на карту, где светлой амебой расплылось овальное месторождение, где расписаны все работы, цифры, сроки, объемы, проценты. Интересно смотреть на эту карту, где все видно, чем занимается сидящий перед тобой человек с аспирантским лицом, с аспирантской рано поседевшей шевелюрой и свободными жестами. Пусть я не технарь, не инженер и не ученый, я дилетант, но мне отлично видно, понятно, что этот человек сидит на своем месте. И сидит твердо. Его слова, его жесты уравновешенны, деловиты и свободны. Никакой запарки, никакого аврала, никакого шаляй- валяй, а потом разберемся, куда-нибудь кривая вывезет. Видеть это, слушать — одно удовольствие. Кажется, это называется компетентностью.
Владимир Михайлович после одного телефонного разговора обращается ко мне и показывает по-студенчески поднятый большой палец.
Во директора нашли! В такую глушь закинули, на Ямбург, там разведали мрамор, мраморную крошку берем, щебенку, а это позарез, вот так нужно. Четко работает мужик, просто молодец.
Еще бы! Представляю себе, как этот молодец мраморную крошку добывает, эту щебенку, где этот Ямбург заполярный. Но у меня один вопрос к Владимиру Михайловичу, только один. Чем сегодня живет Главуренгойгазстрой? Что главное? И как именно об этом скажет главный инженер, как сформулирует?
На восемьдесят первый год,— начал Владимир Михайлович,— по нашему главку было запланировано строительно-монтажных работ на 200 миллионов рублей. На восемьдесят второй год — 286 миллионов, на восемьдесят третий год — 400 миллионов. Отсюда и главная наша забота, главная задача — прирост мощностей. Техника, люди, жилье, инженерные мероприятия. За два года удвоили программу, а условия сами видели — белое безмолвие, с учетом выхода дальше на Ямбург, на Ямал. На основе чего? Первое,— сухо стал диктовать Владимир Михайлович,— создание базы обслуживания машин и механизмов, базы строительной индустрии. Второе. Создание социальной базы. Сегодня у нас работает 16 тысяч человек. Число людей также удвоится. Третье. Формирование новых строительных подразделений. Четвертое. Поиски новых технических и организационных решений. Вот так бы я ответил на ваш вопрос. Этим живем.
Суховат, мне сказали, инженер высокого класса. Понятно. А как вообще? В смысле масштаба, кругозора?
Владимир Михайлович,— спрашиваю.— Как вы лично видите свой Уренгой в общем контексте? Мне хочется знать, как вы сами понимаете то, что делаете здесь.
Уренгой.— Владимир Михайлович поднял бровь и задумался.— В одиннадцатой и двенадцатой пятилетках Уренгой будет покрывать недодачу, а также падение в других, старых месторождениях газа.
Да, дела, можно сказать, огромные. Видимо, этим и объясняется рост в вашей отрасли крупных организаторов, формирование крупных личностей. Тут у вас, Владимир Михайлович, у каждого свои светила, свои кумиры, учителя и так далее. Может, и у вас лично есть такие люди?
Конечно. Барсуков Алексей Сергеевич, первый начальник Главтюменьгазстроя. Из этого главка вышли все подразделения нашего министерства. Баталин Юрий Петрович, у Барсукова был главным инженером, сейчас первый заместитель министра. И сам Щербина Борис Евдокимович, министр. Это люди, о которых вы спрашиваете.
...И вот через две посадки — в Надыме и Сыктывкаре — под ногами московская земля, как по щучьему велению. И по тому же велению я в кабинете министра, Бориса Евдокимовича Щербины. Почти с первых минут становится ясно, что эта встреча и есть венец всему моему предприятию. Да, стоило лететь в Уренгой, стоило из заполярного безмолвия, с площадки будущей компрессорной станции Уренгой—Ужгород вглядываться в почти невидимый, утопающий в сиреневой дымке Париж, стоило мотаться по индустриальным оазисам белой тундры, чтобы оказаться здесь, у Бориса Евдокимовича.
Опыта разговаривать с министрами у меня не было никакого. И, видно, поэтому я начал с вопроса, если честно признаться, не очень делового и серьезного, даже с вполне глупого вопроса.