Увидя меня, Муравьев побежал ко мне навстречу и, взяв за обе руки, сказал: «Помогите, ради Бога, Дмитрий Иринархович, мне до зарезу нужно 6 тысяч пудов муки для здешнего батальона; у них только на десять дней осталось провианта, ит кроме того, надо перевезти 45 тысяч пудов из Верхнеудинска на Кару; а вот эти злодеи (указывая на чиновников) доносят вот тут (показывая мне бумагу), что и тысячи пудов муки нельзя уже достать и нет никакой возможности перевезти провиант на Кару. Вот видите, придется ведь прибегнуть к реквизициям и наряду (его уже давно подмывало ухватиться за незаконные насильственные меры), если вы не поможете».
Я не хотел стыдить ни его — упреками и напоминанием, что ведь все это было следствием его же собственной неосмотрительности и мною наперед предвидено и предсказано ему, ни чиновников, — обличая их неспособность и желание, чтоб прибегли именно к незаконным средствам, из которых они больше всего извлекают всегда себе выгоды, и потому сказал Муравьеву по-французски, чтоб он отпустил всех, и что мы потолкуем сей же час о деле, и я надеюсь помочь ему. Когда мы остались одни, я доказал ему, что насилием тут ничего не сделаешь, а только Ухудшишь общее положение во всех отношениях; но что он увидит, что значит нравственное доверие, что именно на основании этого доверия ко мне народа я устрою все, что мне нужно, но только непременно с условием устранить всякое начальственное вмешательство.
Я немедленно отправил в известные мне деревни от себя знакомое лицо с назначением справедливых, безобидных для казны и крестьян цен на хлеб и с ручательством моим, что ни в приеме хлеба, ни в уплате денег проволочки не будет. Вместе с тем, так как от перевозки провианта отказывались по неимению на почтовом тракте сена, то я отправил доверенное лицо к Агинским бурятам, чтобы они выставили на тракт сено, назначив также и им справедливую цену и обеспечение в уплате. Мое имя и ручательство подействовали так, что и хлеба, и сена доставили даже больше, чем требовалось.
Муравьев сказал мне, что я «выручил его из неминуемой беды, и он не знает, как и выразить мне свою признательность». Мы увидим, как он впоследствии отблагодарил меня; а между тем я буквально спас его не в одном только этом случае. Без моих предусмотрительных забот и распоряжений и самая экспедиция на Амур была бы невозможна, а в таком случае в Петербурге явно бы обнаружились несостоятельность его хвастовства и весь вред его неискусных и неблаговременных распоряжений.
Вышеописанный случай открыл мне всю опасность положения области, от расстройства хлебопашества и неимения запасов. Поэтому по возвращении из отпуска Запольского я принял самые решительные меры для устранения всего, что расстраивало земледелие и хозяйство, и в то же время начал заблаговременно составление запасов в Чите, откуда они легче могли быть направлены на тот пункт, где окажется потребность; будет ли предполагаемая экспедиция в Китай отправлена сухим путем из Цурухая или водным из Читы; и вот именно эти-то запасы, составленные в течение всего 1853 года, и дали возможность отправить экспедицию на Амур в 1854 году.
Между тем в 1853 году Чите суждено было испытать тяжкое бедствие от тифа, занесенного туда и развившегося со страшною силою от тех же скороспелых и дурных распоряжений Муравьева, которые причинили столько гибели и в других случаях. Торопливость и дурное снабжение рекрутских партий были причиною, что, несмотря на обнаружение уже тифа в Верхнеудинске, погнали их далее в Читу изнурительными переходами. В Читу они пришли в крайнем положении, а между тем никакого помещения в Чите не имелось даже для здоровых, а не только для необычайного числа больных; даже лекарств оказалось недостаточно для такого числа. К довершению, военный губернатор был в объезде по войску, а оставшиеся начальники совершенно растерялись от неискусства и трусости.
Пришлось мне взять все распоряжения на себя. Между тем от солдат стали заражаться и жители. Таким образом я должен был все устраивать для помещения больных и посещать военные лазареты по пяти и шести раз в день и в то же время оказывать пособие и жителям, особенно предупредительными средствами, и дом мой буквально осаждался требующими медицинского пособия. Достаточно сказать, что одного уксуса для лазарета и жителей роздано было у меня 14 ведер; а лекарственных трав издержаны были запасы нескольких лет. При этом и домашняя наша забота усилилась еще тем, что при беспрерывных сношениях с тифозными домами старшая моя свояченица также заболела тифом в сильнейшей степени. Ее, однако же, удалось спасти; но из 500 рекрутов умерло 200 и, кроме того, много местных жителей, в том числе и несколько чиновников и даже два доктора. Об этом тифе было также сообщено в иностранных газетах в воспоминаниях поляка, в том же «Познанском дневнике».
И во внешних делах, т.е. в действиях относительно Китая, Муравьев оказался так же неискусен и недобросовестен, как и во внутренних. Впрочем, иначе и быть не могло. Я не перестану повторять ту истину, на которую, к сожалению, обращают мало внимания, тогда как она должна служить аксиомою для всякого нравственного деятеля, что только относительные начала могут иметь два противоположных вида равнокачественных, именно потому, что все относительное само по себе нравственно-бескачественно, но в нравственной сфере никакое нравственное начало качественно разделяться не может и потому не может иметь ни видов, ни приложений качественно-противоположных; что поэтому нельзя употреблять насилия и обмана внутри без того, чтобы они не выразились и во внешних действиях. И поэтому нет ничего страшнее, как видеть людей, считающих себя либеральными, которые требуют справедливости и законности во внутренних действиях и которые в то же время рукоплещут всякому насилию и обману во внешних, обольщаясь ложным патриотизмом. Между тем всем известно, что все действия Муравьева относительно Китая были целый ряд обманов, хитрости и насилия, которыми думали исправлять промахи неискусства и трусости, тогда как именно эти-то обманы и насилие сами и порождали их, обессиливая все действия неуверенностью и нетвердостью от сознания незаконности их. Всем известно также, что без случайностей, Муравьевым менее нежели кем предвиденных (Крымской войны и войны Китая с англичанами и французами), все эти обманы и насилия ровно ни к чему бы не повели; но не всем еще достаточно, кажется, известно, что именно вследствие такого образа действий даже мнимая внешняя удача в захвате Амура не только не послужила в пользу России, но сделалась для нее «злокачественною язвою», как я выразился еще с самого начала [44] .
Муравьев старался всегда обмануть китайцев или запугать их, рассчитывая на их трусость; но всякий раз, когда опасался, что китайцы не струсят, сам в свою очередь страшно трусил. Смешнее всего это выказалось, когда Маймаченский заргучей по пустому предлогу прекратил на три дня торговлю и сообщение с Кяхтою. Муравьев так перетрусил, что возвел этот ничтожный случай на степень бедствия народного. «Заргучей запер ворота, — писал Муравьев к Запольскому, — но Бог милостив к России»[45] .
Не в лучшем виде выказалась вся непредусмотрительность или зависть Муравьева, когда разнесся слух, будто китайские посланники едут в Кяхту для переговоров относительно пересмотра трактата об Амуре.
Надобно сказать, что вопреки уверениям партизанов Муравьева, что будто бы он предвидел Восточную войну и с этою целью поехал в начале 1853 года в Петербург, он так мало ее предвидел, что именно в самое важное для приготовления время уехал на целый год в отпуск за границу.
Всем известно, что, так сказать, зародыш этой войны заключался в разговоре государя с английским посланников на бале у великой княгини Елены Павловны в день ее рождения 28 декабря 1852 года; а между тем еще в половине декабря Муравьев показывал мне письмо бывшего тогда военным министром князя Долгорукова, которым разрешалось ему прибытие в отпуск в Петербург для лечения; должно быть, слишком мало предвидел он возможность действия по Амурскому вопросу, когда уехал в 1853 году в то время, как уже началось столкновение с Турциею и флоты Франции и Англии двинулись к ее берегам, причем уехал не только в Мариенбед, но даже и в Испанию, куда уж не было никакого следа ехать, кроме того разве, «чтобы удостовериться, так ли красивы там женщины, как говорят». Как бы то ни было, но вот что случилось, когда кяхтинский градоначальник получил известие о приезде будто бы послов. Оказалось, что он до такой степени лишен был всякого наставления на подобный случай, что вынужден был отправить экстренного курьера за советом в Читу; а между тем сам же Муравьев добивался того, чтобы вынудить Китай к переговорам, и даже учреждение бесполезного кяхтинского градоначальника оправдал тем именно, что на случай внезапной потребности переговоров надо было находиться в Кяхте лицу со значением губернатора, чтобы оно могло знать требования нашего правительства, и с которым бы и китайские уполномоченные согласились вступить в переговоры.
Что же могло побудить Муравьева к такому необдуманному поступку? Одно из двух: или совершенное отсутствие убеждения в возможности подобного случая, или зависть, чтобы помимо его кто-нибудь случайно не окончил удовлетворительно дела об Амуре. Здесь кстати сказать, что вообще в суждениях своих о политических делах Муравьев обнаруживал такое же изумительное невежество, как и по другим предметам, и я имел полное право напечатать, что мне не стоило ни малейшего труда опровергнуть «вздорные и ребяческие» его суждения о политике.
Это правда, что Сибирский комитет, цензурируя мою статью, заменил слова «вздорные и ребяческие» словом «незрелые» (как будто бы незрелость не есть верный признак ребячества), но уже одно то, что смысл моих выражений пропущен такою цензурою, какова была цензура Сибирского комитета, доказывает, что факт, утверждаемый мною, не подлежит сомнению и в общем убеждении.
Наконец, вероломная посылка Ваганова шпионом для исследования сухопутной дороги в Цыцы-хар доказывает, как мало думал Муравьев о близкой возможности водной экспедиции по Амуру. История несчастного Ваганова составляет один из самых мрачных и постыдных периодов муравьевского управления. Ваганов, офицер Генерального штаба, послан был для осмотра и глазомерной съемки дороги в Цыцы-хар на случай предполагавшейся сухопутной экспедиции. Ему приказано было в случае, если его захватят китайцы, выдать себя за беглого солдата и требовать отправления его в Кяхту для выдачи русскому правительству на основании трактатов. Но, вероятно, китайцы пронюхали правду, и несчастный Ваганов был убит на первом же переходе.
Еще более неосмотрительный дипломатический промах сделан был Муравьевым, когда решено было плыть по Амуру под предлогом подать помощь Камчатке. В моих убеждениях относительно Амура представлялась следующая ясная дилемма: или мы имеем право занять Амур, в таком случае нам нет нужды спрашивать чьего-либо дозволения, и мы должны приступить к рациональному занятию и заселению Амура; или мы не имеем права, и тогда уже ничто и никакой даже последующий трактат, исторгнутый обстоятельствами у китайцев, не освятит насилия и вероломства. Я всегда утверждал, что тот плохой патриот, кто думает служить отечеству такими действиями, которые сделают имя России синонимом коварства и насилия. Между тем, решившись плыть по Амуру, послали просить на то дозволения китайского правительства, и в то же время, не дождавшись разрешения, поплыли. Таким образом, в одном и том же действии сумели совместить две ошибки: спрашиванием дозволения признавали, стало быть, права Китая на Амур, а отправясь, не дождавшись разрешения, нарушали в то же время это право.