Все эти ошибки и были впоследствии зародышами тех бесполезных действий, которые дело, предпринятое для пользы Сибири и всего государства, обратили в дело, существенно для них вредное. Муравьев не сдержал также ни одного из своих обещаний относительно города и не сумел даже разрешить вовремя ни одного вопроса, существенно необходимого для пользы и правильного развития города. Так, например, чтоб не выказать перед правительством неохоту горных крестьян поступить в казаки, если представить бывшим жителям Читы на выбор: поступить ли в казаки или записаться в мещане нового города, — он выселил всех крестьян из Читы, так что Чита представляла единственный пример такого начала города, что из него выселяют прежних жителей, тогда как, наоборот, обращая селение в город, к нему обыкновенно приписывают для увеличения низшего городского сословия еще ближайшие деревни; кроме того, Чита 15 лет оставалась без городской земли, и т.п.
Что же касается до обещаний, то одно из них относилось, например, к постройке собора. Надо сказать, что, когда я приехал жить в Читу, церковь была уже очень ветхая. Разрешенный по всей Сибири сбор недоставал даже на исправление ее. Тогда я обратился к своим товарищам и их родным с просьбою о содействии к поддержанию церкви в Чите в память нашего пребывания первоначально к ней. Собственные мои и их пожертвования составили значительную сумму, вчетверо превышающую весь сбор. Со всем тем, и этого было еще недостаточно на постройку новой церкви; но приехавший в Читу преосвященный Нил, осмотрев со мною старую церковь, нашел, что стены еще крепки и что она простоит еще лет двадцать. Так и было сделано; но когда в Чите открылся город, то не только одной церкви было уже недостаточно, но еще ясно стало, что вновь приписанные городские жители сами по себе не будут в состоянии построить новой церкви*, а тем более собора.
На основании десятилетней льготы в купцы приписывались люди без Уплаты в гильдию, и потому приписалось много вовсе без капиталов.
Итак, пособие казны было необходимо, и тем справедливее, что казна давала пособие для других мест даже в Сибири, где дело не представляло такой крайней необходимости, как, например, в ничтожном городе Селенгинске, где дело шло о перенесении только города с одной стороны реки на другую.
Хотя обращение горных крестьян в казаки было сделано вопреки дважды выраженному мною мнению, коль скоро дело уже совершилось, я употребил все усилия, чтобы смягчить зло. Я старался всеми мерами оградить казаков от всякого бессмысленного вмешательства невежественного начальника [46] в их хозяйство и вообще устранял всякую бесполезную суету, отрывающую их от дела.
Я заботился о прочном устройстве административного порядка и об образовании порядочных офицеров из природных жителей. Разумеется, я начал с устройства центрального управления. Я построил самым экономическим образом [47] хорошее помещение для войскового дежурства и завел при них библиотеку.
Для наказного атамана и военного губернатора я построил дом, служащий и до сих пор образцом дешевой постройки и прочности, несмотря на то, что этот дом перешел впоследствии под гражданское областное правление[48] ; тогда для атамана построен был иркутскими архитекторами новый дом, стоивший неимоверно дорого и построенный так дурно, что при 18 печах в нем зимою в зале было 4 градуса мороза, почему он два раза перестраивался с самого начала. Несмотря на истощение казачьих капиталов, на затеянные Муравьевым постройки бригадных и батальонных штабов, я старался положить начало казачьим школам везде, где значительность селения давала к тому возможность. Здесь кстати сказать, что именно эту-то мою заботливость смягчить зло, причиненное крестьянам обращением их в казаки, недобросовестные партизаны Муравьева старались выставить потом в доказательство того, что я будто бы тоже одобрял учреждение казачества. Впрочем, они сами потом устыдились пошлости подобного извращения, когда им доказали, что это все равно, как если бы стали уверять, что если доктор лечит изувеченного человека, то это значит, что он одобряет то, что его изувечили.
Замечу здесь раз навсегда, что я строго разделял самое дело от исполнителей, искажавших его, и потому каковы бы ни были мои личные отношения к этим исполнителям, это нисколько не препятствовало мне оказывать самое реальное и добросовестное содействие делу в видах пользы государственной и обязанностей человеколюбия. Я никогда не руководствовался правилом «чем хуже, тем лучше» и всегда заботливо исправлял последствия ошибок моих противников и старался предупредить их, несмотря на то, что для меня лично выгодно было предоставить все безрассудству их, тогда как забота моя об исправлении дурных дел их обращалась к личной их невыгоде. Но я никогда не допускал, чтобы удовлетворение суетного самолюбия видеть своих противников в смешном виде и растерявшихся от накликанных себе затруднений взяло перевес над побуждениями человеколюбия и общей пользы, так как всякая ошибка их отзывалась непременно людям бедствиями и страданиями, а государству — положительным вредом; тем более что эти люди не знали другого средства исправления своей глупости, невежества и дурных побуждений, как снова хвататься за насилие, могущее причинить только новые бедствия и вред.
Дело пароходства было запутано Муравьевым точно так же, как и все остальное и по одной и той же причине, т.е. по своим эгоистическим видам. По соображениям, основанным на знании дела и местности и которые все блистательно оправдались на опыте, я, на предварительном обсуждении, предложил завести два парохода: один, самый легкий, для рек верхней части Амурской системы, другой — для низовья Амура. Здесь надобно заметить одно обстоятельство, которое всегда потом усиливало обвинение против Муравьева и лишало его обычного извинения, что ошибки свойственны всякому новому делу. Обстоятельство это заключалось в том, что никак нельзя было отговариваться незнанием и невозможностью предвидеть, так как все ошибки от того именно и происходили, что он отклонился по эгоистическим видам от тех указаний, которые даны ему были наперед, и справедливость которых он сам признавал на предварительном обсуждении всякого дела, так что то, что впоследствии он извинял как ошибки только, а не дурной умысел, не было ошибками, а было прямо умышленно дурными делами.
Мною было предложено заказать небольшой железный пароход в Швеции или Бельгии и, доставивши его в Читу, употребить предварительно на плавание до Усть-Стрелки по рекам Ингоде, Шилке и Аргуни, где плаванье, по мелководью, самое затруднительное. Такой пароход годился бы потом и для верхней части Амура и был бы там полезен, так как в случае правильной колонизации Амура самое необходимое и самое трудное на первое время было, конечно, установить обеспеченное сообщение. Что же касается до нижней части Амура, то туда можно было доставить морем большой пароход и притом вооруженный для того, чтобы он не только мог безопасно плавать на широком и бурном заливе огромной реки, но и быть представителем силы. Так и было определено сначала.
Но вдруг вместо всего этого Муравьев вздумал два парохода, большой и малый, заменить одним средним, который казался ему способным служить и на верхней, и на нижней части Амура, и притом с тем, чтобы машины для этого парохода изготовить в Петровском заводе, а корпус (деревянный) построить в Шилкинском. Нелепость такой затеи была очевидна. Петровский завод далеко не удовлетворял потребности для края даже и относительно простого железа, стало быть, занять его еще изготовлением машин значило наносить новый удар земледелию, которое и без того страдало от недостатка и дороговизны железа; а развитие земледелия составляло между тем условие sine quo поп успеха занятия и колонизации Амура. Что же касается машин, если бы и удалось изготовить их прочно, то по неопытности дела они были бы в таком случае неминуемо очень тяжелы и дали бы корпусу более глубокую осадку, что в свою очередь могло сделать пароход неспособным ходить по мелким местам, а может быть, и подниматься против течения. Все это было мною высказано наперед Муравьеву и вполне оправдалось на опыте. Но его тщеславие стремилось к хвастовству всякого рода; и потому, в ожидании того, когда придет неверный случай похвастать захватом Амура, ему хотелось похвалиться, по крайней мере, тем, что он дал будто бы такое развитие краю, что тот производит уже все свое и что строятся даже и пароходы, как перед этим надеялся он похвастать постройкою солдатских казарм и казачьих штабов, усилением добычи и пр.
Конечно, Муравьев старался оправдаться тем, что по случаю разбития Невельским брига «Шелехов» он должен был потерять на уплату за этот бриг 16 тысяч из капитала, пожертвованного на пароходство. Но, во-первых, при тех средствах, которыми он располагал, такая потеря была ничтожна; во-вторых, устройство механического заведения в Петровском заводе для изготовления негодных машин было несравненно дороже, чем выписка лучшего парохода из Швеции или, по крайней мере, с Урала. (В это время уже плавали пароходы по Байкалу.)
