Вечером, возвращаясь на Малую Бронную, Чарышев не знал, что его ждёт. Сбивчивый рассказ Сашки Коренного ничего не прояснил. Было какое-то странное предчувствие чего-то нехорошего. Возникшее напряжение страха никуда не уходило. Тот нервный разговор с Якимовым в кабинете ректора прервался, но не продолжился. Когда после напряжённого ожидания он зашёл в приёмную, Таньча радостно сообщила:

— А этот, из КГБ, взял и ушёл.

Чарышеву на следующий день нужно было срочно сфотографироваться для читательского билета. О его замене давно предупреждали в библиотеке, но занялся он этим только тогда, когда ему отказались выдавать новые книги. Поехал на Пушкинскую. В фотоателье пояснили: «Если нужно сегодня — поезжайте на Коломенскую».

На следующий день, сразу после института, Чарышев поехал на Пушкинскую срочно фотографироваться для нового читательского билета.

Тем вечером 29 мая 1988 года, Вадим Чарышев вернулся домой подавленным. Долго сидел за столом. Затем стал стремительно и размашисто писать в новенькой толстой тетрадке: «Сегодня я впервые понял, что означает быть маленьким человеком. Неприметной песчинкой в чьей-то истории». Он отложил ручку и закрыл лицо руками. Затем снова начал писать быстро и лихорадочно: «Нет ничего страшнее, чем оказаться одному посреди стихийной толпы. Я никогда не забуду...» Дальше он многократно зачеркнул написанное. Ему ничего не хотелось помнить из происшедшего. И он тут же вырвал исписанный лист и разорвал его в мелкие клочья. Было слышно, как у соседей сверху включили телевизор. В программе «Время» помпезно рассказывали о «судьбоносной встрече» советского и американского президентов.

Чарышев ничего не знал об увольнении Вильегорского. И когда на следующий день встретился с ним в Коломенском, то увидел перед собой уверенного человека, у которого, казалось, вообще не было никаких проблем в жизни. Он гордо шел по аллее верхнего сада. Яблони здесь уже отцветали и вся дорожка была усыпана белыми лепестками.

— Если бы вы знали, как я завидую вашей молодости! — радостно поприветствовал Чарышева профессор. — Вы даже не представляете, насколько сейчас перед вами распахиваются все двери и границы.

Ввоскресенье Чарышев больше часа прождал Настю возле их «счастливой лавочки» за памятником Пушкина. Раньше это было их местом еженедельной встречи. После разрыва он приходил сюда несколько раз, надеясь на её появление. Вначале проговаривал про себя приготовленные слова, а потом решил, что винить её ни в чём не будет, и при встрече великодушно скажет: «Ладно! Забыли!» И они, как и раньше, пойдут в кино. И будут потом, как и в прошлый раз, целоваться. А, затем он проводит в Кузьминки до её автобуса... Или, возможно, как это уже случилось однажды, она останется у него до утра на Бронной.

Аутром Чарышев впервые увидел того, кто исковеркал судьбу бабы Фаи. Персонального пенсионера Фронина. Тот шёл по Спиридоньевскому.

Перед этим всю ночь моросил дождик. Было прохладно и слякотно. Недалеко от перехода к Южинскому переулку образовалась огромная лужа, залив часть тротуара. Фронин недовольно скривился и стал демонстративно обходить её по проезжей части. Шагал с гордо поднятой головой. С какой-то показной величавостью.

Сразу после сдачи госэкзамена к радостному Чарышеву подошёл ожидавший его в коридоре Вильегорский и, учтиво поклонившись, тихо сказал, как будто поведал о чём-то тайном:

— Учитывая, что теперь я здесь персона нон грата, буду краток. Вы не могли бы, коллега, заглянуть ко мне в нынешнее воскресенье? Нам есть о чём переговорить, и ещё я вам покажу кое-что очень примечательное о Пушкине, — и он торопливо назвал свой адрес в Калашном переулке. Тут же добавив: — Вы сразу его увидите!