Странно, что и люди, которые вели и ведут спор меж­ду классицизмом и реализмом, как будто бы не замечают, что эти оба рода знания имеют одно и то же основание, а именно: наблюдение над явлениями духа и вещества без возможности проникнуть в их сущность. Другое обстоя­тельство, на которое также мало обращают внимания, есть то, что для общих безусловных выводов ни тому, ни дру­гому знанию недостает полноты, которая требует знания явлений в полноте их возможности, т.е. не только настоя­щих и бывших, но и могущих быть; а всем известно, что такое знание человеку недоступно; и не только в прошед­шем, но и в настоящем найдется бездна явлений, усколь­знувших или скрытых от его наблюдения, оставя между тем неизбежно результаты, которые он потому и может отнести ошибочно не к тем причинам, от которых они произошли, а через то неминуемо исказить вывод. Нако­нец, при внимательном наблюдении оказывается, что ни историческое изучение без знания законов вещества, ни последнее без исторического изучения обойтись не может, и что ведь одно сплетено с другим. Основание историчес­кого знания есть свидетельство других, основание веще­ственного — возможность собственного наблюдения и по­вторительного опыта. Но в историческое знание входит и наблюдение над вещественными признаками, памятника­ми, условиями, которые и без исторического свидетель­ства помогают нам отгадывать причину исторических яв­лений и проникнуть в смысл их. С другой стороны, самое название естественной истории показывает, что изучение и самого вещества не может обойтись без исторического свидетельства, так как существуют явления не повторяю­щиеся, из которых одни известны нам только по свиде­тельству и невозможности воссоздать исчезнувшие усло­вия, единственно на знании настоящих явлений, как на­пример, многое в первобытном мире.

Достаточно, кажется, этих указаний, чтобы понять всю пустоту спора между классицизмом и реализмом, проис­ходящего единственно от неуяснения себе оснований их и невнимания к такой необходимой связи их между собою, что никак нельзя одному обойтись без другого, и, следо­вательно, одному вытеснить другое и господствовать ис­ключительно. Но если достаточно приведенных выше объяс­нений, чтоб понять причину недоразумений, то их недо­статочно еще, чтобы понять, почему с политической точ­ки зрения к этому спору примешиваются так сильно стра­сти и доводят его до такого ожесточения.

Дело в том, что все партии, смотря по обстоятельствам, обвиняют попеременно как классицизм, так и реализм в том, что они ведут то к деспотизму, то к революции и анархии.

Классицизм и реализм, как и всякое относительное зна­ние, сами по себе бескачественны. Только при свете откро­вения, в живой органической связи с высшими началами (одними, которые служат непоколебимым основанием нрав­ственности), и действующие каждый в свойственной ему сфере, как классицизм, так и реализм могут давать пра­вильные выводы и быть полезными, служа разумными средствами для достижения нравственных целей, пригод­ным механизмом, для большего и лучшего действия нрав­ственной силы. Отрешенные же от высших начал, предос­тавленные сами себе, они, по неизменному свойству всего неполного, не могут дать положительных правильных вы­водов, не только каждый отдельно, но и оба вместе, пото­му что никакое соединение или смешение их в обучении и в знании человека не может уничтожить неполноты, а по­тому и неправильности выводов, исходящей из самого свой­ства их, которые уже по одному этому направляют на ошибочный путь и легко могут делаться удобными сред­ствами для вредной цели.

Вот почему история и представляет нам и классичес­кое, и реальное образование, каждое в свою очередь то принимаемое и превозносимое разными партиями, когда считают их нужными орудиями для их целей, то преследу­емое, как враждебное их целям. Поэтому-то, если в после­днее время упрекали естественные науки в том, что будто бы они ведут к неверию, анархии и безнравственности, то не надо забывать, что было время, когда преследовали и классическое образование, утверждая, что революция во Франции вышла именно из подражания грекам и римля­нам, подражания, о котором думали, что оно было ре­зультатом классического образования. Но лучшим опро­вержением подобных изменчивых взглядов служит пример Англии, где умеют извлекать пользу и из классического, и из реального образования, и где ни то, ни другое не ведет ни к безнравственности, ни к революции, ни к ра­болепству — по той причине, что религиозные убеждения сохранились в Англии еще пока сравнительно больше, чем в других местах.

Так как мне равно было доступно и классическое, и реальное образование, то я поэтому и не имел никакого повода относиться ни пристрастно, ни враждебно, как к одному, так и к другому. Окончив самым блестящим обра­зом курс в специальном высшем заведении, я почти вслед за тем же, в самом раннем возрасте, был назначен препо­давателем высшей математики, астрономии, механики и высшей теории морского искусства и, кроме того, экзаме­натором по всем отраслям преподаваемых наук в высшем заведении. Но, однако же, я этим не удовольствовался, и, как показано было в первой части записок, будучи уже кадетским офицером и преподавателем, слушал еще курс в С.-Петербургском университете с товарищами моими, Синицыным (умершим в звании директора Ришельевского лицея) и Новосильским (бывшим впоследствии дирек­тором департамента Министерства народного просвещения), а с первым, кроме того, и в Медико-хирургической ака­демии, независимо притом от посещения специальных лек­ций в Горном корпусе, физических — у Роспини и пр. И, однако же, при всем этом я все-таки, вследствие изучения богословия, которое хоть и неожиданно и случайно выпа­ло на нашу долю (как рассказано о том подробнее в пер­вой части записок), не мог уже с тех пор считать достаточ­ным и самое совершенное классическое образование и ре­альное, и это вовсе не по тогдашней только наклонности к мистицизму. Нет. С твердым уже сознанием для меня представлялась немыслимой достаточность знания без су­щественного главного источника его, без откровения, точно так же, как я не понимал, как можно было без возможной полноты знания управлять даже собою, а не только что государством, а тем более преобразовывать его.

Но для человека, искренно желающего отыскать всему непоколебимые основания в высшей, нравственной и бе­зусловной сфере, нет ничего труднее, как заставить пра­вильно понимать себя людям, привыкшим по страстям и выгоде служить пристрастным, односторонним партиям, или по равнодушию, величаемому благоразумием, и рас­чету держаться механической середины. Тут как раз подпа­даешь под противоположные обвинения. Восстаете вы про­тив прискорбной привычки заключать веру в суеверие или в механизм обрядности, о вас говорят, что вы восстаете против веры. Доказываете вы неразумность неверия, вас сейчас называют партизаном предрассудков, ведущих к деспотизму. Таким противоположным обвинением подвер­гался и я как в религиозном, так и в политическом отно­шении, когда настаивал у обеих партий, у каждой в свою очередь, как у правительственной, так и у либеральной, на необходимость прочного образования и искреннего при­нятия в основу всего нравственных начал с полною ис­кренностью как единственного средства примирения и со­глашения всех относительных требований, в том, что они имеют справедливого, так как по моему убеждению, ко­торое я старался передать и другим, противоположность требований и враждебность их истекали из несправедливо­го притязания на исключительность. Я говорил, что как повиновение закону, так и свобода могут быть достоянием только просвещенного ума и нравственной воли.

Отчего, спрашивал я их, при всей суете стремления к свободе идут часто к деспотизму, а при всех усилиях вести к порядку — ведут часто к анархии? Оттого, что ни те, ни другие не заботятся начинать дело с развития нравствен­ной силы, способной стремиться к чистому добру, и пра­вильного знания, способного указывать надлежащие сред­ства к тому. Но, к несчастию, большая часть смотрела и на повиновение закону, и на свободу как на нечто формаль­ное или вещественное, которое можно наложить или дать извне. В правительственной сфере уже утвердилось в это время мнение, что всякое высшее образование вредно, ве­дет к умствованиям и через то к революциям; что так как полного образования всем дать нельзя, то знакомство с высшими науками составит поверхностное образование, т.е. самое вредное, что народу нужно только реальное образо­вание, понимая под этим то, что может сделать из челове­ка только искусное механическое орудие; а в нравствен­ной сфере для народа нужно, как говорили, одно — учить безусловному повиновению и приучать к нему, не подо­зревая по-видимому, что такое образование и будет имен­но поверхностным, т.е. внешним, так как поверхность или глубина образования не зависит от объема знания, а от того, из чего оно истекает: из живого ли разумения, жи­вой зародившейся силы, способной к самостоятельному развитию, или от принятия внешней, готовой, но зато бездушной формы, относящейся к той цели, которой хо­тят достигнуть образованием, — как великолепная декора­ция, изображающая дерево, относится к семени, заключа­ющему живую силу развития его. Вначале декорация мо­жет поразить и ослепить, показывая будто бы готовые ра­зом плоды, а семя перед нею — показаться ничтожным, но декорация, не имеющая обновляющего источника жиз­ни, неминуемо обветшает, а семя способно разрастись в величественное, крепкое и плодотворное дерево.

К сожалению, и в либеральной партии образование и изучение относили более к той стороне, которая представ­лялась как средство к ближайшему приложению, нежели к необходимости от искания для всего коренных основа­ний в живых силах и нравственных началах. Отсюда неува­жение к народному чувству и стремление к сочинению отвлеченных конституций, и потому изучение только того, что, по тогдашним понятиям, преимущественно могло слу­жить для внешних искусных, но вместе с тем и искусст­венных сочетаний; например, увлечение изучением поли­тической экономии, как тогда ее понимали, и пренебре­жение самостоятельным изучением своей истории и на­родного быта в их сущности. Отсюда и забота только о таком, стало быть, образовании, как понимало его прави­тельство, т.е. более в смысле механического искусства; а в приложении к другим предметам — о таком, которое, как бы ни был велик объем его, в действительности всегда будет поверхностным, т.е. без углубления до коренных ос­нований, дающих жизнь и силу всякому знанию, незави­симо от его количественного объема.