Здесь будет у места рассказать о приеме, который нам везде делали, как вообще относились к нам и наши прово­жатые, и начальники, и частные люди в тех местах, где мы проезжали, и какое впечатление мы производили.

Так как родные моих товарищей успели передать день­ги не только им, но и фельдъегерю, и мы ему сказали, что сверх того кормовые наши деньги он может взять себе, то со второй же станции все провожатые очень доверились нам, и фельдъегерь, если и капризничал иногда, то все-таки был больше нашим поваром, нежели надсмотрщи­ком, и скорее заботился о кухне, нежели о наблюдении за нами. Положась на наше слово, он нас ни в чем не стес­нял, и если и являлись у него капризы, то из боязни только, чтобы не заметили посторонние настоящих отно­шений, установившихся между нами и им. Где же он этого не опасался, там действовал даже отважно. Так, например, в Вятской губернии он завез нас даже в сторону от тракта к знакомому своему помещику. О жандармах нечего и го­ворить, они обратились вполне в нашу прислугу.

Мы везде слыли под общим названием князей и гене­ралов. Если, например, говорили нам, что вот и прошлого года в этой же избе останавливались князья (фельдъегеря не любили останавливаться на станциях, где могли быть и другие проезжие, и всегда требовали, чтоб отвели особую квартиру, особенно для обеда и ночлега), то это значило, что провозили наших товарищей. Многие, желая согласить требование настоящего положения с желанием показать нам учтивость, говорили, адресуясь к нам: «Ваше бывшее сиятельство, ваше бывшее превосходительство» и пр. На одной станции меня узнал один молодой крестьянин, ко­торому я помог, проезжая из Калифорнии два года тому назад. Он убедительно просил меня крестить у него перво­рожденного сына, со слезами доказывая фельдъегерю, что, видимо, тут воля Божия, которая другой раз посылает ему такой случай*.

Фельдъегерь согласился. Я отдал крестьянину свой соб­ственный золотой крест в три червонца, товарищи надели­ли родителей деньгами и вещами.

Вообще, везде нам оказывали большое участие и ува­жение и вместе с тем имели какое-то суеверное убежде­ние, что каждое наше слово исполнено глубокого таин­ственного смысла, и это тем более, что часто ничего не понимали из русского (политического) нашего разговора, и не раз нам случалось слышать выражения, подобные сле­дующему: «Кажись, и по-русски говорят, а ничего не пой­мешь». Иногда это убеждение в существовании таинствен­ного смысла в самых простых словах обычного даже разго­вора и что мы ничего и не можем сказать спроста, вело к пресмешным истолкованиям.

Так, например, когда товарищей моих привезли в Шлиссельбург, то старик комендант, Плуталов, из гат­чинских, после обыкновенного спроса спросил их, не нужно ли им чего? Юшневский, бывший генерал-интендант вто­рой армии, отвечал ему: «Покорно благодарим, кажется ничего; разве только прикажете подать чайник горячей воды». Юшневский отвечал так просто потому, что знал, что в номерах в крепости самоваров не полагается. Между тем комендант, подумав, сказал: «Не глупо сказано». Разу­меется, ровно никто ничего не понял, что он под этим разумел, но когда потом сблизились, и комендант стал ходить в гости к моим товарищам и приглашать их к себе, то Юшневский, вспомнив его слова, спросил объяснения: «Да, вы думаете, что я не понял, как тонко вы тогда сообразили все, — отвечал Плуталов; «вы подумали, вер­но, что вот-де комендант из солдат, неуч и грубиян, и если вы скажете, что нужен самовар, то он, пожалуй, скажет, что вам по вашему положению чаю не полагается. Ну вот вы и сказали чайник. Ты-де там про себя понимай, как знаешь, на что, а отказать нельзя, может быть и для того, чтобы с дороги помыться до бани».

С одной стороны, желание видеть нас, а с другой — боязнь быть замеченными правительством, заставляли лю­дей прибегать к разным уловкам в тех местах, где прихо­дилось нам останавливаться. В Ярославле, например, где мы остановились, в гостинице, многие чиновники и дру­гие значительные лица в городе переоделись прислугою; а вице-губернатор, надев чей-то тулуп, светил нам с лест­ницы, когда мы шли садиться в повозки. Во многих местах выезжали родные, и некоторым удавалось даже помещать­ся в тех зданиях, где мы останавливались, и передавать своим деньги и вещи. В Тобольске мы остановились в доме полицмейстера. Мы пожелали отправиться в баню. Губер­натор прислал свою карету, в которой мы и поехали; фель­дъегерь сидел с нами, на козлах сидел казачий офицер, а на запятках стоял квартирный надзиратель.

В Тобольске произошла смена провожатого. Фельдъегеря заменил чиновник, жандармов — казаки. Так доехали мы до Томска, где остановились, так же, как и в Тобольске, в доме полицмейстера. Вдруг входит фельдъегерь Воробьев из числа тех, которые сопровождали всегда самого госуда­ря. Меня отделяют от товарищей и передают ему. Дело в том, что в Петербурге вспомнили, что, незадолго перед тем, возвращаясь из Калифорнии, я проезжал через Си­бирь и произвел там в проезд мой сильное впечатление. Поэтому, опасаясь моего влияния и моих сношений в Си­бири, послали за мной вдогонку самого надежного и само­го быстрого фельдъегеря для того, чтобы провезти меня отдельно и как можно скорее. Но этот фельдъегерь оказал­ся очень внимательным и услужливым человеком. Так как мои родные не позаботились снабдить меня ничем при от­правлении в Сибирь, а я не хотел надевать казенных ни тулупа, ни шапки, ни сапогов, то и ехал в том, в чем был арестован: в восточной офицерской шинели (только плац-майор поживился висячим воротником, который отпо­рол в крепости, польстившись на отличное сукно), фу­ражке и обыкновенных сапогах, так как я никогда преж­де галош не носил. Фельдъегерь никак не мог понять, как я могу так переносить холод, и старался, чтобы всегда в повозке было теплое одеяло или тулуп, чтобы укутать мне ноги.